Текст книги "Дорогами войны. 1941-1945"

Автор книги: Анатолий Белинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Однако неплохо устроились тут, смотрите, не пролежите бока!

– Дожидаетесь, когда для вас проход прорубят!

Они погибли, все до единого, в окружении…

Пехотные части дивизии несли большие потери. Восполнять их пришлось за счет тыловых частей и артиллерии. Пополнение поступало редко. Поэтому я не удивился, когда в батарею пришел приказ срочно направить одного командира с переносной радиостанцией в штаб 60-го стрелкового полка, который разместился в одном из домов Мясного Бора. Из командиров на огневой позиции был только я. Сборы были недолги. Я вызвал старшину, приказал ему захватить с собой рацию. Старшина оказался сметлив, ему можно было дать приказ взять, а отдать что-либо – это было выше его сил. Он просто сказал, что батарейки сели, и если требуется рация, штаб пехотного полка найдет ее, у них есть. Я отправился в штаб без рации.

Пришел на станцию Мясной Бор, увидел улицу вдоль железной дороги и ни одного человека на ней. Я шел по улице безмятежно, намереваясь зайти в какой-нибудь дом спросить, где расположился штаб 60-го полка. Вдруг увидел выбежавшего из дома командира в полушубке. Он юркнул на задворки и, пригнувшись, приготовился бежать к лесу. Увидев меня, махнул мне рукой, и я бросился за ним в направлении к лесу.

– Нашей пехоты впереди нет, прозевали мы, – говорил он на ходу.

Мы бежали, пригнувшись, до самого леса, и только углубившись в него, передохнули. Я начал ему рассказывать о приказе.

– Какой тебе, к черту, приказ: немцы за полотном дороги стоят! Если выглянуть из-за насыпи, пулю влепят. Я заскочил в дом бумаги кое-какие забрать. Идем скорее. Мне в штаб дивизии надо. Учти, пехоты впереди нет.

Орудия только ваши стоят.

Он рассказал мне о ситуации, сложившейся в данный момент. Пока принимали решение обеспечить связь 60-го полка со штабом дивизии, немцы перешли в наступление и захватили одну сторону деревни, за железной дорогой. Передовая теперь проходит в двадцати метрах от линии домов.

Мы решили, что надо предупредить пушечные батареи, которые стояли впереди шестой батареи, чтобы организовали оборону. Расстались, пожав друг другу руки. Я быстро пошел передавать указание, чтобы выдвинули пушки для стрельбы прямой наводкой, и направился в свою батарею с этой новостью.

Положение в самом Мясном Боре было восстановлено. Противника отбросили от железной дороги километров на пять, и мы заняли новую огневую позицию. По вспышкам немецких осветительных ракет ночью можно было точно определить сам коридор прохода во Вторую ударную армию. Он за последние дни сузился и был шириной всего метров 700-800.

Новая позиция мне понравилась тем, что это было относительно сухое место. Мы простояли там долго, примерно месяц. Немцы получили подкрепление – баварский корпус. Одна 65-я дивизия была не в силах сдерживать наступление частей группы Венделя. Противник шаг за шагом приближался к огневым позициям батареи.

Мы вели огонь по деревням Копцы, Любцы, Теремец Курляндский. От этих деревень остались одни названия. На месте Любцов стояла одна полуразрушенная печка. Говоря словами Твардовского:

 
Там в щебенку каждый камень,
В щепки каждое бревно,
Называлось там Любцами
Место голое одно.
 

Кстати, деревень с таким названием – Любцы – встречалось немало на нашем пути. Люди селились возле красивых мест. Деревня Любцы возле Мясного Бора прославилась тем, что переходила из рук в руки несколько раз. Однажды, когда поступил очередной приказ взять эту печку во что бы то ни стало, командир роты автоматчиков умолял вышестоящее начальство дать ему срок несколько часов, до наступления темноты, доказывал, что возьмет эту печку к утру – пошлет «пластунов» в обход пулеметов, они вырежут ножами немецких пулеметчиков. Но старшие командиры были непреклонны: взять Любцы и никаких гвоздей!.. Оперативные задачи решались наверху, какие квадратные метры являются главными, когда речь идет о судьбе армии. Мне разведчик лично рассказывал, как рота автоматчиков – 150 человек, отобранных как на подбор, одетых в полушубки, ходила в атаки на пулеметы, пока все не легли на поле боя во главе с командиром. Потом три дня шел бой за овладение теплой одеждой, дрались за то, чтобы раздеть автоматчиков, за полушубки и валенки. Свирепые морозы зимой 1941/42 года, когда температура понижалась до минус 42 градусов, заставляли солдат отчаянно рисковать своей жизнью.

Описывая военное лихолетье, а лучше сказать лихозимье, 1942 года, я не могу не сказать о непередаваемой красоте зимнего ночного леса. Лунная ночь. Я прохаживаюсь возле орудий – сегодня моя очередь дежурить. Вдруг мимо меня проследовало человек двадцать лыжников. Одетые в белые маскхалаты, они двигались почти бесшумно, как призраки. Только снег слегка поскрипывал под лыжами, да слышалось учащенное дыхание людей. Шли с автоматами и рюкзаками, видимо, в немецкий тыл. Они шли так быстро, что я увидел всю группу, когда она начала втягиваться в лес. Было видно, что группа хорошо тренирована – шли след в след. Я успел тихо сказать последнему лыжнику: счастливого пути и благополучного возвращения. Он не проронил ни слова, но мне показалось, что он ответил легким кивком головы.

Находясь на огневых позициях, наша батарея подвергалась обстрелу из минометов и тяжелых орудий. Во время одного такого обстрела я и солдаты укрылись в блиндаже. Солдат из другой батареи, которого минометный обстрел застал, когда он проходил мимо нашего блиндажа, был тяжело ранен. Осколок перебил ему руку выше локтя. Мы втащили его в блиндаж и при свете коптилки стали гадать, что делать.

– Надо наложить жгут, перетянуть руку, что-нибудь дайте.

– Рука держится на тонком кусочке мышцы. Ее можно вертеть и так и эдак. Дайте нож, я отрежу ее, тут все равно не приживет, – подавал совет другой.

– Нет, надо в медсанбат. В госпитале приделают, я видел!..

Мне от близкого созерцания этого ужасного ранения, обилия крови, переломанных костей стало плохо. Я считал, что ее надо отрезать и забинтовать. Сам раненый просил не отрезать. Наложить какую-нибудь шину не было возможности. Шел обстрел, и мины рвались у самой землянки. Сделали жгут из бинта и наложили выше перебитого места. Обмотали кое-как бинтами окровавленные части руки. Чтобы она не оторвалась под собственной тяжестью, сунули руку в карман. Как только закончился обстрел, отправили солдата в медсанбат, который находился недалеко от нас.

Однажды при ведении огня один наш снаряд разорвался вблизи нашего наблюдательного пункта. Комбат попросил меня проверить заряды. Мы сверили свои записи. Огонь точно велся в соответствии с передаваемыми с НП командами.

– Значит, сам где-то напутал, – сказал он.

На огневых позициях у меня тотчас появился сотрудник СМЕРШа.

– Вы что тут стреляете по своим? – обратился он ко мне, как к старшему на батарее.

– Стреляем согласно командам, которые передаются с НП.

– Что ты мне суешь свои записи? Ударили по своему НП, чуть в блиндаж командира батареи не попали!

– Садись и сам пересчитывай мешочки с зарядами или иди на НП, разбирайся там.

Это вызвало у него приступ озлобления. Мне рассказали, что он как огня боится передовой.

– Проверим, если надо будет.

Он был старше меня по званию всего на один кубик. Я, боевой командир, в такой ситуации относился с легким оттенком превосходства к работникам тыловых частей и был уверен, что он ни за что не пойдет на передовую.

– Вот иди и проверяй записи комбата. Потом придешь и расскажешь, куда он тебя послал.

– Ладно, разберемся.

Он ушел. К этой истории возвращения не было. А может быть, и было. В списки награжденных, которые визировались начальником особого отдела, за все время пребывания на фронте ни один солдат и командир нашей шестой батареи так и не попал, хотя в соседней батарее все 32 красноармейца во главе с командиром Рясиным были награждены орденами Красного Знамени.

Когда мы занимали эту огневую позицию, бои носили упорный и затяжной характер. Применялась разная система огня. Батарея вела ночной огонь, беспокоящий огонь (один выстрел в минуту на протяжении двух-трех часов), заградительный огонь (когда перед наступающей немецкой пехотой создается стена огня, и она отсекает наш НП) и «огонь на себя» (когда наш НП окружал противник, и комбату нечего было терять, кроме себя). Впервые за все время войны широко применялся огонь по блиндажам противника, который требует ювелирной точности. Прежде всего, блиндажи должны быть видны, а это возможно только на болоте, где нельзя зарыться в землю. Блиндаж на болоте – это, по сути дела, шалаш из подручных материалов.

Помню хорошо, комбат вел огонь по такой цели. Прицел давал больше, затем меньше, стремился захватить цель в вилку. Но одно деление прицела на прицельном приспособлении равно 50 метрам. Попробуй попасть ниткой в иголку. Начинаются команды: «чуть больше», «чуть-чуть меньше», «чутьчуть-чуть больше»… И это при условии, что НП находится в створе, то есть на линии «цель – орудие». А теперь представьте себе, что реально створ бывает редко, и «орудие – НП – цель» всегда образуют треугольник. Попасть в такую цель (это стрельба со смещением) чрезвычайно трудно. Радости нет конца, когда видишь, что летят щепки.

Между тем кольцо окружения противника все больше и больше сжималось, проход во Вторую ударную становился все уже и уже. Ранняя весна, оттепели разрушили дороги. С невероятным трудом доставлялись продовольствие и боеприпасы. В середине марта немцы сузили коридор до 500 метров. Снабжение армии было возможно только по воздуху. Численность соединений таяла. В 832-й дивизии боеспособными остались только 400 человек, которые получали по 50 граммов сухарей и 60 граммов конины в день.

Но потом не стало и этого. Начался голод. Только после этого командование армии и фронта отдало приказ выходить мелкими группами, на языке солдат – «спасайся, кто как может».

Армия погибала в непроходимых болотах. Но бои за ее вызволение не прекращались и приняли более жестокий характер.

Начинался сто двадцать первый день боевых действий дивизии на фронте, в составе которой я прошел путь от Тихвина до берегов Волхова.

Утро 17 марта 1942 года над позициями дивизии выдалось ясное. Над редким сосновым лесом, где расположилась наша батарея, вставало ослепительное солнце. Случай, надо признать, не такой уж частый в Ленинградской области, где хмурое небо и темный лес, окутанный тяжелой синевой, с нечеткими контурами горизонта – обычная картина, сопровождавшая солдат на дорогах войны.

Очень скоро на снегу заиграли тысячи искр, которые слепили и радовали, напоминали о приближении весны. Истосковались люди на войне по этим прелестям за долгие северные ночи с вьюгами и свирепыми морозами.

После короткого сна солдаты выползали из землянок, окидывали взором боевые позиции батареи, потягивались и перебрасывались репликами:

– Да, денек…

– Эх, в такой день у нас в Сибири можно было в лесу с ружьишком походить, на зверя поохотиться.

– Ни единого облачка! Какая красотища!

– Черт бы побрал эту красоту. Сегодня авиация даст прикурить.

– Не каркай!

Раздевшись до пояса, я вместе со всеми начал обтираться снегом. Мартовское солнышко давало о себе знать, и я, одеваясь, решил оставить на себе только нижнюю рубашку, гимнастерку и овчинный полушубок. Теплое белье, меховой командирский жилет, телогрейку, а также теплые портянки и шерстяные носки отнес в землянку и сложил в свой вещевой мешок. День обещал быть жарким по всем солдатским понятиям. Вчера пришлось изрядно попотеть.

Командиры орудий уже оделись и поторапливали солдат, отдавая различные распоряжения. Осмотрев огневую позицию, я сел на станину орудия, раскрыл планшет, достал командирский блокнот учета расхода и поступления снарядов и углубился в расчеты.

За минувший день батарея вела длительный огонь. Возле орудий валялись горы стреляных гильз. Противник непрерывно усиливал нажим на боевые порядки нашей пехоты, которые после многих дней боев заметно поредели. Немецкие автоматчики обтекали наблюдательные пункты батарей. Среди связистов были потери, и для восстановления связи требовались огромные усилия. Начинавшийся день не мог быть легким, и все это хорошо понимали. С подошедшими командирами орудий я стал что-то обсуждать по части готовности орудий к ведению длительного огня. Потом повели речь о действиях на случай прорыва противника к огневым позициям. Решили усилить боевое охранение. Осмотрели поблизости места, пригодные для ведения огня прямой наводкой, я сходил и договорился с соседней пушечной батареей, чтобы выкатили одну 76-миллиметровую пушку подальше вперед и подготовили шрапнельные снаряды.

Мысль о том, что придется отбиваться от немецкой пехоты пушками, ни на минуту не покидала меня и все время волновала. Стрелкового оружия на батарее почти не было. Ручного пулемета – ни одного. Автомат – вообще мечта каждого солдата в первый год войны. Людей тоже мало, много погибло на пути от Тихвина к Волхову в непрерывных боях, а тут еще пришлось, выполняя приказ, направить в пехоту несколько человек из батареи, когда по крохам собирали пополнение в пехоту.

Я еще и еще раз обходил позицию батареи, отдавая распоряжения. Каждый делал свое дело сосредоточенно. Солдаты вынимали из-под снега ящики со снарядами, выкладывали из них снаряды на подстилки поближе к орудиям, убирали стреляные гильзы, вынимали из запечатанных гильз парафиновые пробки и пересчитывали мешочки с порохом, подтаскивали цинковые ящики с дополнительными зарядами.

Наводчики колдовали возле своих прицельных приспособлений, подчищали отметки на деревьях (на которые наводятся перекрестия панорам при стрельбе с открытой позиции), убирали с отметок приспособления для ведения ночного огня. Каждый, сделав свое дело, тут же подключался в помощь своим товарищам.

Связист, сидевший в окопчике в стороне от орудий, вдруг крикнул:

– Батарея, внимание!

Во всю мочь своих легких я выдохнул:

– Батарея! К бою!

Командиры орудий отдали свои команды:

– К орудиям!

Все встали по своим местам. Я стоял возле телефониста, который держал трубку возле уха и весь напрягся в ожидании следующей команды с наблюдательного пункта.

– Ну, что там? – спросил я.

– Молчат, товарищ командир.

Вдруг телефонист встрепенулся и стал скороговоркой передавать команды.

Я на весь лес:

– По отметке! Прицел 60! Уровень 0-02! Первому! Четыре снаряда на орудие!

Над лесом летели раскатистые команды – мои, командиров орудий, наводчиков, докладывавших об исполнении команд. Я поднял руку:

– Огонь!

Вместе с взмахом моей руки прогремел выстрел. Начался рабочий день войны. Артиллерийская машина стала набирать обороты.

Все потонуло в грохоте выстрелов. Сизый дым стал заволакивать огневую позицию. Вскоре повели огонь соседние пушечные батареи. Подавая команды, я тщетно пытался перекричать грохот орудий, подбегал к полуоглохшим наводчикам и кричал им в уши правее или левее 0-05, показывал на пальцах. Артиллерийская машина давно уже набрала обороты, и все крутилось на полную мощность. В какой-то момент в темпе стрельбы произошла заминка. Припасенные снаряды возле орудий были израсходованы, нужно было поднести новые ящики, распаковать их, подготовить заряды. Орудийной прислуги было мало, и темп огня естественно ослабел.

Тут же телефонист прокричал:

– Старшего на батарее к телефону!

Я подбежал и взял трубку. Из нее неслась двадцатиэтажная, сложносочиненная и трижды закрученная присказка, в которой главными действующими лицами были боги, матери, кресты, законы и тому подобное. А вслед за этим:

– Огонь! Огонь! Огонь! Немцы пошли в атаку и приближаются к наблюдательному пункту!

Надо было срочно открыть заградительный огонь. Я пулей бросился к орудию, которое заметно отставало в темпе стрельбы. Мой крик «Огонь!» тонул в грохоте выстрелов орудий, взрывах бомб, вое немецких пикировщиков. Встал за панораму сам, наводчику приказал заряжать, остальным бегом подтаскивать трехпудовые ящики со снарядами к орудиям.

Бой шел уже несколько часов. Все крутились на пределе своих сил и возможностей. Ко мне подбежал телефонист и доложил:

– С наблюдательного пункта передали, что последние снаряды попали в самую гущу немецкой пехоты. Сказали: молодцы!

Перейдя в наступление, противник перенес огонь вглубь нашей обороны. Тяжелые снаряды и мины стали рваться поблизости от орудий. Немецкие пикирующие бомбардировщики стали долбить лес где-то поблизости. Примерно 70 самолетов, выстроившись в круг, по очереди бросались в пике с ревущими сиренами. Отбомбившиеся «юнкерсы» уходили за грузом, их место занимали новые и новые. Наших истребителей – ни одного. Это был еще первый год войны.

Нажим противника усиливался. Связисты, которые носились по линии, восстанавливая связь, докладывали, что в лесах натыкались на немецких автоматчиков, просачивавшихся сквозь боевые порядки пехоты. Появились легкораненые. Грохот взрывов бомб постепенно приближался к огневым позициям батарей. Немецкая авиация, видимо, решила перепахать узкую горловину прохода Второй ударной, потом закрыть ее наглухо и таким образом окружить армию.

Стонала и содрогалась древняя новгородская земля. А я стоял за панорамой, дергал за шнур и, стараясь перекричать грохот боя, поторапливал солдат, таскавших снаряды. Воздушная карусель уже закрутилась над головой.

Я принял решение и подал команду: «В укрытие!» Часть орудийной прислуги бросилась в окопчики возле орудий, часть – в землянки поблизости от орудий. Окинув взглядом батарею, я спустился в землянку последним.

Блиндажом называлась, как я уже говорил, солдатская землянка, служившая местом для сна и для укрытия при бомбежках и артобстрелах. В своем последнем качестве это сооружение могло надежно защитить от осколков бомб и даже ротных, малокалиберных минометов, если имело 4-6 накатов (слоев бревен), но не от прямого попадания бомб и снарядов.

В условиях сплошной болотистой местности с большим трудом удавалось найти относительно сухой островок или бугорок, где выкапывалась ямка глубиной в лучшем случае до метра, перекрывалась бревнами и оборудовалась под жилье. Входом в блиндаж-землянку обычно служило отверстие сверху – ящик из-под снарядов, с крышкой на петлях и выбитым дном.

Землянка, в которую я спустился, была на восемь человек, в два наката, глубиной сантиметров восемьдесят. Дно ее было устлано крышками из-под ящиков – промерзшая земля в ней оттаивала, и на дне было всегда сыро. Четыре человека размещались головами в одну сторону, четыре – в противоположную. Все уже лежали и обсуждали вполголоса вопрос: попадет или не попадет. Я очень устал. Три дня до хрипоты «огонь!» орал, не ел, не пил, почти не спал. Сунул под голову вещевой мешок с теплым бельем и одеждой и блаженно растянулся на спине. Включившись в солдатский разговор, стал что-то рассказывать о теории вероятностей, по которой выходило, что попасть в блиндаж сверху прицельно почти невозможно, а при бомбежке по площадям вероятность и подавно мала.

– А если пахать землю бомбами, как сейчас? – спросил кто-то в дальнем углу.

– Пронесет! – голос звучал уверенно.

– Попадет в блиндаж – не выдержит.

– Надо было делать, как у зенитчиков, в восемь накатов.

– Если влепит прямо в блиндаж – не спасут и десять накатов.

Некоторые переводили разговор в область воспоминаний – такое направление разговора всех как-то ободряло. Припоминали, что было и хуже при бомбежках, особенно когда они заставали полк на маршах. Но мысли солдат все равно вращались вокруг темы бомбежек.

После каждой серии взрывов земля ходуном ходила под каждым из лежавших в блиндаже. Гулко хлопала крышка входного люка. Все с тревогой смотрели наверх.

Слева от меня сержант уперся ногами в перекладину балки и, заложив руки за голову, молчал, справа лежал заряжающий одного из орудий, еще правее него молодой солдат из недавнего пополнения весь сжался в комок в углу блиндажа, обхватив руками колени и уткнув в них свою голову. «Сократил площадь поражения, – отметил я про себя. – Ну и Ковалев! Никак не может привыкнуть к грохоту боя. Прямо из-за парты попал на передовую. Снаряды боится в руках держать».

Я к этому времени успел забыть, что под Тихвином был таким же – от первого шипения тяжелого немецкого снаряда над головой, когда противник вел огонь по нашим тылам, засунул голову в какую-то ямку под сосной, поскольку все места под кухней и санями были заняты. Наша дивизия была хотя и кадровая, но не обстрелянная.

Вой пикировщиков был уже где-то прямо над головой. Свист бомб завершался мощными взрывами, после которых на землянку дождем сыпались срезанные осколками ветви деревьев. Все замерли.

«Попадет или не попадет? Куда грохнутся следующие бомбы? Только бы не в орудия! И не угодили в ящики со снарядами. Разнесет все к чертовой матери!» – мысли не выходили из моей головы.

Но прямые попадания – дело случая, из которых и складывается жизнь в боях. И эта тревога отступала куда-то на задний план. Ее перебивала другая, более глубокая: «Немцы рядом. И ни одного автомата, ни одного ручного пулемета. Что там сделают несколько солдат в боевом охранении? Если автоматчики окажутся на огневой – это верная труба. Чем отбиваться? Гранатами! А где же эти два ящика с гранатами, которые откуда-то давно приволок запасливый старшина? В какое место их закопали в снег? Что-то давно их не видели. Надо сейчас выскочить на минутку взглянуть самому, что там делается возле орудий, а то фрицы спустят гранаты в блиндажи.

Или живым попадешь в лапы немчуре».

Я машинально пощупал рукоятку пистолета ТТ на груди под полушубком: зимой, при сильных морозах, замерзала смазка, и личное оружие никто из командиров не носил в кобуре.

«Вот еще раз рванет серия взрывов, и сразу же выскочу после взрывов осмотреться вокруг», – решил я. О том, что немецкая авиация и пехота хорошо взаимодействуют между собой, я знал. Кончит авиация, надо сразу же ждать пехоту. Надо было быть начеку.

Мое тело ныло от усталости, было приятно полежать еще, пока снаружи идет светопреставление…

Взрыва я не слышал. Я увидел над собой безоблачное небо и пикирующий «юнкер». «Надо бежать с этого места», – пронеслась у меня мысль. Но мое тело не подчинялось мне. Я удивился: «Где же мое тело? Где же руки и ноги?» Я не мог повернуть голову ни влево, ни вправо, ни вверх, ни вниз. «Ах, это, наверное, мне снится сон, тяжелый кошмарный сон… Но ведь это не сон. Я ясно вижу самолет, голубое небо. Это все наяву. Но почему тогда так тихо вокруг? Где я? Что со мной? Лежу я в какой-то непривычной глубине».

Прошедшего не было. Где-то смутно в сознании как будто шевелилась мысль: «Война, бой. Наверное, все ушли с этого места, и я остался один, поэтому так тихо». Я силился осознать свое положение, и мои мысли снова возвращались к вопросу о том, почему же это я не могу пошевельнуть ни руками, ни ногами? Что со мной могло произойти? Война уже успела меня приучить к тому, чтобы все время держать под контролем происходящие события и оценивать их с точки зрения опасности. Поэтому в этой непонятной для меня ситуации мне пришла в голову невероятная мысль: «Ах, вот в чем дело – мне оторвало голову. Вот почему я не могу двинуться с места, повернуть головой и вот почему так тихо вокруг, иначе как же она могла оказаться в какой-то яме?» Я слегка повел глазами, и в поле моего зрения оказались края воронки, какие-то нагромождения бревен, и больше ничего. Это меня озадачило, и мысли оказались в каком-то лабиринте, с трудом пробивались вперед, все время попадая в тупик.

«Но почему я все еще думаю? Значит, человек не сразу умирает, когда его убьют? Как же так?.. Значит, мне еще предстоит умирать. Вот не повезло!

И никого рядом нет. Мать узнает – в ужас придет. Да, это конец».

Никакой боли я не чувствовал и подумал: «Вот так же спокойно умирали друзья. И что только все так остерегались этой смерти? Все это очень странно, но довольно легко».

Все эти мысли, пронесшиеся в моей голове, запомнились мне на всю жизнь. Да, в первые минуты я не мог тогда понять, что со мной случилось. Что такое тяжелая контузия, я не знал. Просто о контузии солдаты часто рассказывали, и мне было известно, что в таких случаях, как и показывают в кино, люди стряхивают с себя пыль, землю, мотают головой и приходят в себя, продолжая оставаться в строю.

Мои размышления вдруг прервал голос:

– Ох, товарищ командир, посмотрите, что у меня с головой?

Это был голос солдата, лежавшего справа от меня. Его голова оказалась на уровне моей груди. Я до предела скосил глаза вниз вправо и увидел разбитый блиндаж, наваленные на нас бревна и голову солдата, у которого верх ватной шапки-ушанки был сильно разорван. Сквозь рваное отверстие виднелось что-то белое. Вата шапки, подумал я. Человеческий голос и вся увиденная картина сразу же возвратили меня к действительности.

– Ты не ранен, верх шапки разорван, – сказал я.

Солдат, стоная, просил:

– Помогите мне выбраться из-под бревен.

– Я не могу пошевелиться. На мне навалены бревна. Ты можешь еще шевелиться. Постарайся выбраться и беги в соседний блиндаж, скажи, чтобы меня вытащили.

Мне было видно, как он двигал руками и старался зажать верх разорванной шапки. Я скосил глаза налево. Сержант как-то наполовину уменьшился. Солдат в углу по-прежнему сидел, обхватив руками колени и склонив на них голову. На противоположной стороне блиндажа кто-то копошился в темноте. Половина блиндажного перекрытия рухнула, и бревна придавили в основном меня и немного солдата справа.

Немецкие самолеты ходили по кругу и с воем обрушивались на позиции батарей. Свист падающих бомб, усиливающийся по мере приближения к земле, обрывался мощными взрывами, шапки которых поднимались вокруг. Солдат, не отрывая одной руки от места ранения, вдруг рванулся, выбрался из-под бревен и стал вылезать из блиндажа через входной люк в уцелевшей половине блиндажа, хотя это можно было сделать и проще – крыши над головой уже не было. Впоследствии, когда я возвратился из госпиталя в свою часть, мне рассказывали, что он, выбравшись из блиндажа, пробежал по лесу метров пятьдесят, зацепился за пень ногой и умер. Ранение в голову с повреждением черепа оказалось смертельным. У сержанта слева, упиравшегося ногами в поперечную балку, ноги вошли в туловище.

Довольно быстро у разбитого блиндажа появились люди. Один из командиров, мой друг Волошин, решительный и энергичный человек, стал командовать солдатам:

– Растащить бревна! Здесь есть еще живые. Скорее!

Все лихорадочно принялись за дело. И тут же сверху на скопление людей обрушились два «мессершмита». Все бросились врассыпную. Ударили крупнокалиберные спаренные пулеметы, и, как брызги крупных капель грозового летнего дождя, на мое лицо полетели щепки от бревен, наваленных на груди. Я закрыл глаза. Второй истребитель вслед за первым ударил по другой цели. Они еще только начали выходить из пике, как возле меня опять оказался Волошин. Увидел меня, крикнул: «Он жив!» – и стал помогать солдатам вытаскивать меня из-под бревен. Положили на снег в сторонке, возле дерева.

Один из солдат бросился ко мне:

– Его надо перевязать. Он ранен!

Верхняя часть моего маскхалата была в крови. Волошин размышлял, оценивая обстановку. И тут же решительно приказал:

– Не надо! Пока будете его раздевать и перевязывать, одевать, за это время можно донести до ПМП!

Меня положили на плащ-палатку. Командир одного из орудий уже успел откопать в разбитом блиндаже мой планшет и полевую сумку. Прибежал и положил их мне на грудь.

– Вот, товарищ лейтенант, еле нашел.

Он хотел мне в последний момент сделать что-то приятное, личное. Предметы снаряжения на фронте ценились очень высоко, фотографии и письма, которые у меня лежали в полевой сумке, вообще берегли как зеницу ока. Я лежал недвижим, продолжая жить, однако, кипевшим вокруг боем. В планшете были записи целей, данные о поступлении снарядов, списки. Я попросил его передать их Волошину, который уже носился где-то по батарее. Полевую сумку отдал командиру орудия на память. Я говорил. Хорошо это помню.

Наступила минута расставания с друзьями, со своими солдатами. Я чувствовал себя как будто виноватым перед ними в том, что мне предстоит их покинуть в такой момент. Вместе было пройдено столько испытаний, столько трудностей. Я понимал, что у оставшихся их будет еще больше впереди. Ведь мне предстояло отправиться в госпиталь, что в тех условиях было равноценно дарованию жизни. Я был готов провалиться сквозь землю, и у меня как-то не укладывалось в сознании, что они останутся вот здесь в этом пекле, а я буду далеко в тылу.

В это время прозвучала команда Волошина: «К орудиям! По местам!» Солдаты и сержанты, стоявшие возле меня и пробегавшие мимо, прощались на ходу.

– После госпиталя возвращайтесь к нам! Ну, ты теперь отвоевался навсегда. Пока!

– Не забывайте нас. Прощайте!

– Пока! Нам еще до Германии носом землю пахать.

Подбежал Волошин. Солдатам приказал:

– Нести быстро. Взять два карабина. Чтобы мигом были обратно здесь!

– Глянул на меня: – Ничего, отремонтируют. Ну, будь здоров! Пиши, где будешь.

Два солдата, взявшись за концы плащ-палатки, понесли меня ускоренным шагом в полковой пункт медицинской помощи. Наша батарея уже опять повела ураганный огонь.

Меня занесли в медпункт – приземистый деревянный сруб с крохотным столиком внутри и деревянными нарами вдоль одной из стен. Тут же вошел врач и спросил: «Откуда? Чем его?» Приказал посадить меня на стул, разрезать и снять маскировочный халат, а сам сел за столик и стал быстро заполнять историю болезни. Потом подошел и стал внимательно оглядывать со всех сторон полушубок. Диагноз был поставлен сразу: «Полушубок цел.

Он тяжело контужен. Положите его на нары».

Солдат удивился.

– Должна быть дырка, ведь кровь.

– Это из горла, носа и ушей, – врач быстро писал в историю болезни фамилию, полк и диагноз.

По всему телу я стал ощущать тысячи игл, все более и более впивавшихся в меня, нарастающие боли в разных местах позвоночника. Во рту пересохло, и очень хотелось пить.

Каждая клетка моего тела среагировала только сейчас на ужасную травму. Я подумал, что лучше умереть, чем испытывать такие муки. Но врач сказал, что надо терпеть, реакция постепенно пройдет.

Вскоре я или уснул или потерял сознание…

Снова на фронте

Четыре месяца я находился на излечении в тыловом госпитале. После выписки был направлен на фронт, снова в район Мясного Бора, в тот же 127-й артполк, который за успешные бои по освобождению Тихвина получил наименование Шестого гвардейского.

В штабной батарее я пробыл примерно десять дней. Я наблюдал много новых примет фронтовой жизни. Самое главное, что бросилось в глаза, – это решительные действия против немецкой авиации стрелковым оружием. По пролетавшему вдоль линии фронта на большой высоте немецкому разведчику «фокке-вульф» («рама») в направлении его полета перемещался сплошной вал огня из всех видов оружия: винтовок, ручных пулеметов, противотанковых ружей, даже автоматов. Но его брюхо было бронировано, для стрелкового оружия он был неуязвим, даже если бы пули долетали до него. Но каждый теперь знал, что самолет можно сбить ружейно-пулеметным огнем. Первый солдат, сваливший в дивизии немецкий самолет из винтовки, получил орден Красного Знамени. К моменту моего приезда у дивизии, как писали об этом газеты, было на счету уже двадцать пять сбитых самолетов, главным образом из винтовок. Плотный огонь заставлял теперь самолеты противника держаться на значительной высоте.