Текст книги "Мир под лунами. На пороге будущего (СИ)"

Автор книги: Анастасия Петрова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

  И этот человек любил Евгению. Понимание этого заставляло ее действовать. Не такой она была женщиной, чтобы тихо жить в тени мужа, удовлетворяясь его успехами. Ее прежде по-детски не определенный характер под влиянием мужа и собственного, ко многому обязывающего титула начал формироваться, и то, что ее отец несколько лет назад неделикатно называл 'шилом в заднице', на глазах превращалось в определяющую черту натуры – неспособность удовлетворяться малым. Ей недостаточно было гордиться мужем. Она желала, чтобы и он гордился ею. Это было стремление, принесенное из прошлой жизни, где женщины самоутверждались мужскими методами. Евгения надеялась, что этот мир как-нибудь смирится с ее неженской активностью. В конце концов, непререкаемый авторитет Халена распространяется и на нее.

  Лежа в темноте, накручивая на палец прядь волос, она придумывала речь, которая поможет ей завтра убедить местных эскулапов взять ее в обучение.

  7.

  Эскулапы и не думали возражать. На первом курсе медицинской школы Киары было немало женщин. Они изучали свойства различных веществ и учились готовить лекарства, познавали основы анатомии, получали навыки в выхаживании больных. К высотам медицины женщин, конечно, не допускали – и хирургия, и научные исследования были прерогативой мужчин.

  Медицинская школа, называемая Домом Абима по имени олуди, исцелявшего больных и воскрешавшего мертвых, находилась на юго-востоке Киары, в Школьном квартале. Они отправились туда рано утром. Редкие прохожие кланялись и долго смотрели вслед их экипажу, охраняемому вооруженными всадниками. Город неспеша просыпался, оживал после ночи. На красных крышах щебетали птицы. Замерли в утреннем безветрии листья старых платанов. Солнце поливало золотом дороги, сверкало в непросохших после вчерашней грозы лужах. Сокращая путь, возница свернул в жилые кварталы. Здесь были улицы богатых – тихие, тенистые, не скрывавшие за коваными оградами двух– и трехэтажные каменные дома, украшенные мрамором, бронзой и резным деревом. На плоских, чуть скошенных для стока дождевой воды крышах завтракали хозяева, а расположившиеся на террасе внизу музыканты услаждали их музыкой.

  Дальше шли жилища бедноты. Дети играли в узких переулках, куда еще не добралось солнце. В крохотных садиках наливались соком плоды. Слышалась женская перекличка, детский плач. Сквозь дыры в покосившихся заборах царскую карету провожали внимательные глаза.

  Еще дальше от замка жили чиновники и священнослужители. Ближе к городской стене располагались улицы ремесленников с их лавками и мастерскими, и вплотную к ним примыкал Школьный квартал. Сюда горожане отводили сыновей: одних – в общие училища, других – в привилегированные школы, где за определенную плату дети получали не только хорошее образование, но и товарищей из достойных семей. У коммерсантов, военных, мастеровых, челядинов – у всех были школы, которые они считали подходящими для своих детей. В одном из лучших заведений для будущих торговцев учился и сын Халена, но всем было понятно, что после окончания учебы настоящий отец отправит его в высшую офицерскую школу.

  В Доме Абима не только получали образование будущие врачи. Это был настоящий институт, сотрудники которого проводили научные эксперименты, писали и защищали перед коллегами солидные труды и преподавали в школе, где учились их собственные дети. Впрочем, немало здесь было юношей и девушек из других сословий. В обществе Ианты не существовало строгого кастового принципа, и ничто не запрещало молодым людям выбрать себе занятие по душе. Работу научных центров царь оплачивал из собственной казны. Это не ложилось на нее тяжким бременем, поскольку город Киара являлся собственностью царской семьи и его доходами Хален имел право распоряжаться лично.

  Директор Дома Лепсит Себариад встретил их в своем кабинете, полном деревянных, стеклянных, резиновых макетов. Он специализировался на онкологических заболеваниях и болезнях крови и все свободное от административной работы время проводил в городской больнице, а также часто выезжал в провинции. Иантийцы в целом были здоровой нацией, практически не знавшей таких, к примеру, недугов, как аллергия или близорукость, которые у соотечественников Евгении встречались сплошь и рядом. В поисках интересных случаев ученым приходилось выезжать на рудники и заводы, где тяжелые условия жизни и труда работали к их пользе.

  Лепситу было уже больше шестидесяти. Его глаза за увеличивающими стеклами очков смотрели на Евгению почтительно и не без удивления. Он казался переросшим и состарившимся ребенком. Присутствие в этой скромной обители сразу и царя, и царицы сильно смутило его.

  После взаимных приветствий и общих разговоров о погоде и ученических успехах Хален перешел к главному.

  – До вас, возможно, дошли слухи о том, что госпожа Евгения обладает даром исцеления. У нее было пока немного возможностей его продемонстрировать, однако одно из доказательств перед вами, – царь протянул руки, и Лепсит внимательно их осмотрел.

  – Действительно, интересно, – сказал он. – Мне пока еще не приходилось слышать о существовании средства, способного полностью сглаживать рубцы и шрамы. Что вы еще умеете, госпожа?

  – Пока почти ничего, – честно ответила Евгения. – Мне кажется, что иногда я вижу настроение и болезни людей, но мне сложно определить, какие именно это болезни. У вас, к примеру, что-то не в порядке вот здесь, – она смерила врача взглядом и указала рукой. – Могу предположить, что это камни в почках. И вам, конечно же, необходим регулярный массаж, потому что ваши плечи просто вопят от боли!

  – Это правда, после долгого сидения за столом иногда не могу разогнуть спину, – пробормотал Лепсит, и в его круглых глазах начал медленно проявляться испуганный восторг. – Это великий дар, моя госпожа, за который многие мои коллеги отдали бы все свои звания, все доходы! Правда, сам я все же полагаю, что глубокое знание и опыт заслуживают большего уважения, чем данный свыше дар...

  Поняв свою неловкость, он запнулся и покраснел.

  – Именно поэтому я и пришла к вам! – воскликнула Евгения. – Немного толку в бессмысленном тыканье в место болезни. Мое видение бесполезно без знаний. Возьмите меня на первый курс школы, чтобы я представляла себе строение человеческого тела, разбиралась в лекарствах и могла оказать страждущим настоящую помощь.

  Лепсит сделал согласный жест, но тут же на словах перебил себя.

  – Занятия начались месяц назад. Если вам будет угодно за короткий срок нагнать остальных студентов... Или, если пожелаете, преподаватели будут заниматься с вами отдельно. Да, так будет лучше. Я назначу лучших специалистов, которые сделают для вас все, что пожелаете.

  – Я предпочла бы именно такой вариант, – согласилась Евгения. – Боюсь, что другие обязанности лишают меня возможности ежедневно бывать здесь.

  – Завтра же я пришлю к вам нескольких своих сотрудников. Определите график обучения и программу. Я счастлив, что вы обратились ко мне, госпожа.

  Выйдя во двор, Хален и Евгения переглянулись и рассмеялись.

  – Лепсит не слишком вежлив и вовсе не многословен, – сказал Хален. -Надеюсь, тебе это не грозит.

  – Он не мог не пойти мне навстречу. Боюсь только, его подчиненные не будут рады. Я составлю им конкуренцию.

  – Очень на это рассчитываю, – сказал он серьезно.

  – Но почему? Ианта – благословенный край. Здесь уже много лет не было несчастий, не считая той эпидемии пятнадцать лет назад.

  Они остановились у кареты. Хален хозяйским взглядом осмотрел недавно отремонтированное здание института. В лучах солнца блестели серебряные пластины на его поясе, проснувшийся ветер трепал волосы.

  – Ианту действительно зовут благословенной землей, и в первую очередь потому, что именно к нам приходят олуди. Они – залог стабильности, непреходящей удачи. Я читал, что к олуди Динте приезжали люди даже из Галафрии только ради того, чтобы она посмотрела на них. А уж шедизцы чуть ли не всем государством переселились в Киару, чтобы постоянно лицезреть свою любимицу.

  – А я когда-то читала, что в некоторых странах моего мира сотни паломников неделями ждали у ворот дворца появления царя, чтобы просто коснуться его одежд. Они были уверены, что это их вылечит. Наверное, дело в вере.

  – Многие предпочитают обращаться к деревенским знахаркам и колдунам, вместо того чтобы пойти к врачу... Теперь эти люди придут к тебе. Придется нам выстроить у замка павильон для страждущих.

  Евгения испуганно посмотрела на мужа и поняла, что он шутит.

  – Послушай, раз уж мы здесь, давай заглянем к Нисию. Хочу посмотреть, как выглядят детские школы.

  – Прогуляемся пешком, – согласился он.

  Четверо гвардейцев тут же отправились вперед. Остальные ехали в двадцати шагах позади. Евгении уже свыклась с тем, что и ее, и Халена повсюду сопровождают вооруженные люди, но здесь, на узких мирных улицах, по которым они так неспешно шли, свита выглядела неуместно до нелепости.

  – Неужели необходимы здесь эти люди, вооруженные до зубов? – спросила она. – Мы выглядим глупо!

  – Так положено, моя радость. Я ничего не могу с этим поделать.

  – Любой обычай должен чем-то оправдываться, – возразила она. – Что может грозить нам посреди твоего города?!

  – Сегодня – ничего. Но были времена, когда царь даже в собственной спальне не расставался с мечом. К миру идут столетиями, но он слишком хрупок и может быть разбит в любой момент. И потом, ребята должны оправдывать свое звание. Пусть работают.

  Им удалось подавить переполох, который непременно вызвало бы их появление в учебном заведении, если бы на входе Хален не погрозил пальцем охраннику, уже раскрывшему рот для радостного приветствия. Школа напомнила Евгении ее собственные детские годы. Тот же казенный дух витал внутри серых стен, такие же портреты и плакаты висели на них и так же гулко разносились по каменным полам шаги немногочисленных служителей. Занятия в школе только начались после недолгих летних каникул. За закрытыми дверями классов слышалось гудение мальчишеских голосов, громкие объяснения учителей. Здесь учились только мальчики восьми-двенадцати лет. Старшеклассники занимались в соседнем здании. На заднем дворе, разделенном на секции, тренировались в гимнастических и военных упражнениях.

  Хален не хотел никого отвлекать. Он молча отправил прочь прибежавшего директора и с помощью одного из гвардейцев вызвал из класса Нисия.

  Черноволосый мальчик, удивительно похожий на отца, улыбнулся Евгении, как в первый день в лесу, и пожал ей руку. Для своих двенадцати лет он был высок и силен и приветствовал ее как взрослый. Но его глаза загорелись, когда она со словами поздравления протянула свой скромный подарок. Пластиковый брелок для ключей в виде лошадки долгие месяцы пролежал в ее сумочке, прежде чем она вспомнила о нем, узнав о дне рождения Нисия. Это была всего лишь безделушка, но в Ианте таких вещиц никогда не видали, и мальчишка расцвел в улыбке, уже представляя зависть товарищей. Она пригладила растрепанные волосы Нисия.

  – Ну, беги в класс, – велел отец, и мальчик припустился бегом по коридору.

  ***

  Как убедилась Евгения, медицина в Ианте находилась на достойном уровне – насколько это возможно при имеющемся уровне развития химии и отсутствии привычных двадцатому веку лекарственных форм. Теоретическая медицина активно развивалась, и, как оказалось позже, Евгения немало этому поспособствовала. В практическом же применении знаний были и гениальные находки, и неожиданные провалы. Прогрессу мешал присущий иантийцам глубокий традиционализм. В Киаре люди охотно шли в больницы, но в провинциях предпочитали обращаться к знахарям, лечившим с помощью целебных растений и магических обрядов.

  Именно в это время перед Евгенией впервые встал вопрос: должна ли она делиться со своей новой родиной достижениями, сделанными в ее родном мире? Чем дольше она раздумывала над ним, тем более сложной казалась ей эта проблема.

  Вначале ей и не приходило в голову придерживать язык, общаясь с учителями. Лепсит отрядил к ней двух молодых ученых и такого же молодого, подающего большие надежды хирурга. Позже Ханияр высказал ему свое недовольство: по его мнению, обучать царицу должны были надежные, опытные люди. Однако к тому моменту, когда он этим озаботился, Евгения уже привыкла к своим учителям и отказалась их менять. В итоге вышло, что иантийцы получили от нее больше, чем она от них. Они много общались, вместе посещали городскую больницу, проводили операции, принимали роды и, конечно, вели долгие беседы, в которых медики передавали царице свои знания, а она походя делилась своими. Не видя в этом ничего дурного, она могла упомянуть о генах, хромосомах и прочих понятиях, хорошо знакомых ей по российской школе, но неизвестных в Ианте. Ученые друзья оказались единственными, кто внимательно слушал ее воспоминания о прошлой жизни и задавал вопросы. До появления Евгении генетика и многие другие отрасли науки находились здесь в зачаточном состоянии. Конечно, многие явления не требуют доказательств: даже в самом примитивном обществе понимают, что загрязненную рану следует промыть, что частые простуды ведут к осложнениям, а питаться овощами и мясом полезнее, чем орехами и сиропом. Однако, несмотря на наличие мощных микроскопов и отличных инструментов, иантийские ученые еще не постигли причин многих заболеваний. Нередко то, что для Евгении было понятно и привычно, им оказывалось совершенно не знакомо. Старшее поколение врачей, возможно, просто не стало бы ее слушать, тем более, что ее речи были бездоказательны. Но молодежь слушала, и запоминала, и требовала подробностей. Услышав, к примеру, от царицы об одной пациентке: 'Посмотрите, какая она худая и бледная и как раздута у нее шея. Явный переизбыток гормонов. И ей не помешало бы принимать больше витаминов', – врачи немедленно спрашивали, что такое гормоны и витамины. Она рассказывала о строении клетки и принципах ее деления, объяснила, что такое ДНК, и вспомнила, что первый сильный антибиотик был создан на основе обычной плесени. Она дала им химические формулы многих веществ, объяснила отличие вирусов от бактерий и в красках описала функции мозга и нейронов.

  Конечно, ее знания ограничивались школьными учебниками и воспоминаниями о собственных немногочисленных болячках. Но на то и ученые, чтобы, зацепившись за тоненькую ниточку, разрабатывать новые теории. Через несколько лет все трое наставников Евгении получили ученые степени, защитив новаторские работы, появление которых стало поворотным моментом в научной жизни Ианты и Матакруса.

  Возможные последствия своего просветительства она осознала лишь через полгода после знакомства с врачами, когда обнаружила, что в их повседневной речи появилось множество новых терминов – адаптированных к местному языку понятий, которые дала им она, – и что они стали уделять намного больше времени своей научной деятельности. Тогда-то она впервые спросила себя: имеет ли она право передавать этому миру чужой опыт? Матагальпа развивалась по иным законам. Эта цивилизация, ограниченная географически, тем самым вынужденно оказалась ограничена и в историческом разнообразии. Наблюдая за ней, Евгения все более изумлялась Земле, перебравшей за одну только последнюю тысячу лет невообразимое множество сценариев развития общества. Средневековье, Возрождение, Новое время, двадцать первый век. Религиозные войны между христианами и мусульманами, католиками и протестантами, старообрядцами и последователями Никона. Монархии и республики, социализм и фашизм. Великолепная живопись Европы и исламский запрет на изображение живых существ. Христианский гуманизм и целенаправленное уничтожение целых народов... По сравнению с этим бурлящим котлом идей Матагальпа казалась застывшим болотом. Ее письменная история насчитывала три тысячи лет. Три тысячи лет – тридцать веков веры в земных и небесных духов! Тридцать столетий войн на мечах! Евгении хотелось дать аборигенам хорошего пинка. Но вот она нечаянно запустила некий новый процесс, и теперь при мысли о его последствиях у нее замирало сердце. Олуди несет в мир новое знание – об этом ей говорили с самого начала. Но к добру ли это знание? Что оно дало ее родной цивилизации? Сотни новых болезней, повторение религиозных войн и ядерное оружие. Не приведет ли ее откровенность к тому же и Матагальпу?

  'Перестань. Все это глупости, – говорила она себе. – Один человек не в состоянии повернуть историю целого мира. Вот если бы я знала состав пороха, тогда стоило бы переживать!' Она никому и словом не обмолвилась об огнестрельном оружии, автомобилях и самолетах, даже о паровозах и пароходах предпочла не рассказывать, чтобы не спровоцировать изменений в привычном укладе жизни. И все же это очень ее мучило: ведь, раз она олуди, почти богиня, то имеет право на все! Как понять, что ей делать? Как определить, что можно, а что нельзя? Как узнать, в чем же заключается ее миссия на этой земле?!

  Много дней и ночей она провела в главном храме Киары за чтением книг об олуди в поисках ответа на свои вопросы. Потрескивало масло в лампах, из-за дверей доносились песнопения младших священнослужителей. Портреты ее предшественников висели в одном из помещений храма, где взглянуть на них могли все желающие. Но то были копии – а оригиналы, в том числе написанные при жизни некоторых из олуди, находились здесь, в кабинете Ханияра, и, читая тексты, Евгения то и дело поднимала глаза к фигурам, застывшим в богатых золоченых рамах.

  Когда она впервые вошла в этот кабинет, робея при виде полок с толстыми книгами, Ханияр снял с одной из них несколько томов, положил перед нею на стол. Она раскрыла верхний том, коснулась пальцами шершавой бумаги.

  – Лучшие книги об олуди были написаны в Шедизе, – сказал Ханияр. – Ты ведь уже учишь шедизский язык?

  Евгения пожала плечами.

  – Зачем? Чтобы понимать вашу письменность, мне не обязательно знать другие языки.

  Его кустистые брови неодобительно сошлись на переносице. Сверкнуло крохотное зеркало в перстне, когда он задумчиво потер подбородок.

  – А как же ты собираешься читать шедизские стихи? Или романы островитян? Неужели ты до сих пор не знаешь, что каждая знатная дама обязана говорить на языках Шедиза и Мата-Хоруса! Если в замок приедет посол Процеро или посланник Островов, ты опозоришь нас на весь континент. А если однажды на торжественном обеде речь зайдет о новой книге писателя-шедизца – не станешь же ты говорить о ней на иантийском!

  Лицо царицы страдальчески сморщилось.

  – Хален однажды сказал что-то об этом, но я надеялась, что он шутит.

  Ханияр продолжал стоять над ней, как старый возмущенный филин.

  – Это возмутительно. Легкомыслие царя я еще могу понять – ему не до тонкостей этикета, – но поведение Сериады в этом смысле непростительно. Я завтра же побеседую с ней. И пришлю тебе учителя.

  Евгения хмуро смотрела на него снизу вверх. Ей ни капли не хотелось изучать еще два языка.

  – Но послушай, отец мой, это же напрасная трата времени. Ваша прекрасная письменность позволяет мне читать любые книги и понимать все, кроме имен, а с ними я как-нибудь разберусь. Мне льстит, что ты считаешь меня способной на интеллектуальные подвиги, однако вынуждена признаться, что мои возможности не безграничны.

  Осекшись под его непреклонным взглядом, она поняла, что придется подчиниться. А пока Ханияр решительно переставил книги обратно на полку.

  Со временем у нее вошло в привычку, открывая книгу автора-иностранца, мысленно переходить на его язык. И самые подробные сведения об олуди Евгения почерпнула из шедизской литературы в кабинете Ханияра. Чтение было тяжким трудом. Шедизские писатели и слова не могли сказать в простоте. Однажды вечером, после нескольких часов, проведенных за столом, она в изнеможении отодвинула тяжелый фолиант.

  – У нас была сказка о царевне, на которую злая колдунья наслала чары, так что та заснула и проспала сто лет, – сказала она священнику. – За это время вокруг замка вырос густой лес, и когда один царевич попытался до него добраться, колючие кусты изорвали ему одежду в клочья. Я чувствую себя этим царевичем: пока доберешься до смысла, весь ум изранишь. Почему бы тому, кто это писал, не рассказать просто и ясно, как все было? К чему все эти авторские отступления, заводящие в тупик размышления, сравнения, от которых мне хочется плакать? Почему каждый писатель старается по-своему интерпретировать поступки своих героев? Они будто соревнуются между собой, у кого богаче фантазия!

  – Шедизская литература – сложное искусство, – отвечал Ханияр, трудившийся над проповедью, которую ему надлежало прочесть завтра. – Никуда не годится писатель, способный всего лишь рассказать о том, что видел или слышал. Жизнь для них – это сложнейший узор, в котором события – только узловые точки, а вокруг них рисуется картина сбывшихся пророчеств, судьбоносных намеков, философских открытий, и чем дальше отстоит событие во времени, тем шире и ярче эта картина. Ничто не происходит случайно; каждое движение мира было предопределено другими, произошедшими тысячи лет назад, и в свою очередь рождает новые явления, которые можно предугадать, если знать правила судьбы.

  – Получается, они поклоняются судьбе?

  – Они убеждены, что мир полностью пребывает под рукою судьбы, а потому следует знать и чтить ее законы. На этом зиждется и их искусство, и их наука. Неподготовленному разуму сложно оценить красоту этих многослойных картин. Но ты, моя госпожа, сумеешь уловить самые тонкие нюансы их мудрости. Пусть не сейчас, пусть позже... А пока просто читай о деяниях олуди, не обращая внимания на комментарии.

  Ханияр кивнул на одну из картин и вернулся к проповеди. Это был портрет Хасафера, великого царя, третьего из посланников судьбы, пришедших к Вечному камню. Год его прихода стал первым годом новой эпохи. Он совершил невозможное: объединил полсотни царств и княжеств в одно государство и правил им сто десять лет. Сколько крови было им пролито? К чему он стремился? Почему, создав великое царство, на сто восемьдесят восьмом году жизни исчез без следа? Книги не давали ответов на эти вопросы, вернее, давали их столько, что вычислить верный не было возможности. Слишком много прошло времени! Евгения лишь скользнула мимолетным взглядом по портрету и повернулась к следующему. В той древности портретного искусства еще не существовало, висевшая на стене картина была создана много позже. Не определить, не догадаться, откуда пришел этот человек, каким был.

  Следующая темная фигура – Хараан. Темная во всех смыслах, по прозвищу Черная Колдунья. Темно-коричневое, почти черное лицо, толстые губы. Художник не знал о существовании африканской расы, в изображенном им лице эти черты оказались сглажены, но Евгения по словесному описанию в книге понимала, что Хараан пришла из какого-то африканского племени. Она появилась в Матагальпе уже немолодой, в расцвете своей волшебной силы и прожила здесь почти сто лет. Хараан принесла в этот мир одно лишь злое колдовство, и время ее власти звали веком тьмы. Это она научила иантийцев магическим ритуалам, она нашла первые дома духов, она приносила им кровавые жертвы. До сих пор ее именем пугают непослушных детей. Умирала она страшно: вздумала покорить темных духов земли, но они не приняли ее и наслали свое проклятье.

  Вот вечно юная Тха-Нофру; от этого искаженного временем имени все еще веет Египтом, недаром все книги спешат рассказать, как хрупкая красавица пыталась заставить свой народ поклоняться то ли некоему человеку, символизирующему собой солнце, то ли солнечному диску, символизирующему какого-то человека, и еще каким-то несуществующим людям с головами животных... Евгения понимала, в чем дело, но для жителей Матагальпы призывы Тха-Нофру оказались полной бессмыслицей. Олуди отступилась, уединилась в своем городке в центре Ианты, и ее слуги сначала шепотом, а потом открыто рассказывали о творящихся в доме чудесах: летающей мебели, разговаривающих голосом хозяйки деревьях, полупрозрачных тенях, что днем и ночью бродили по комнатам, блуждающих ночных огнях... Олуди не старела, но словно бы становилась все прозрачней, исчезала в каком-то незримом мире... Последние девять лет она провела, зависнув над ложем, – между небом и землей, между жизнью и смертью. Говорили, что сквозь ее тело можно увидеть свет окна, что ее не накрывали одеялом, потому что одеяло проскальзывало сквозь нее, опадая на постель... Она изчезла на глазах своих слуг, так и не выйдя из грез, и навсегда осталась тайной для иантийцев, которые и по сей день вспоминали ее с благоговейной нежностью.

  Шестая олуди – Сорашт была понятна Евгении. Это имя тоже навевало какие-то слабые ассоциации, но, поскольку в школе история древних цивилизаций ей не была интересна, она так и не смогла вспомнить, что же оно напоминало ей. Сорашт выглядела как коренная иантийка и с самого начала приняла иантийскую религию и свою роль. Она стала целительницей, но заставляла людей подолгу добиваться своей благосклонности. Пыталась захватить власть в одном из княжеств и погибла от руки врагов. Та же участь постигла Нэине. Портрет был написан с натуры, и Евгения словно старую знакомую приветствовала эту женщину с тюркскими скулами и необычным для Матагальпы разрезом глаз. У Нэине не было никаких сверхестественных способностей. Это была просто умная, хитрая и честолюбивая женщина, что заставила царя жениться на себе и постоянно толкала его к новым завоеваниям.

  Больше всего Евгению впечатлила история Абима, пришедшего в 1572 году. Было в нем что-то от христианского святого и даже от самого Христа. А еще – от Асклепия; недаром он почитается как величайший целитель. Там, где он проходил, зацветали зимние деревья. Ему достаточно было взглянуть на умирающего, чтобы поставить его на ноги. Он оживлял мертвых, не приемлил смерти, зависти, коварства – зла в любом виде, не ел мяса, питаясь одною травою, и пил лишь чистую воду. Евгения подолгу простаивала у портрета этого прекрасного мужчины, похожего на златокудрого Аполлона. Возможно, художник преувеличил его красоту, но одно он передал совершенно точно – глаза, взыскующие Бога, те же глаза, что глядят с православных икон, полные печали о несовершенствах мира и прощения ему. Люди любили Абима, поклонялись ему, как духам небесным, шли за ним по пятам, молили о любви, которой и без того было достаточно... И терзали, неотступно терзали его. Всю свою недолгую жизнь он скитался, и, куда бы ни пришел, везде люди умоляли его стать их правителем. Он проповедовал подчинение существующей власти, но повсюду рассы и цари ненавидели его, потому что, стоило ему появиться, как народ отворачивался от них, превознося своего олуди. Абим ушел в горы, скрылся от мира, но любящие нашли его и там. В конце концов, разрываемый чужой любовью и ненавистью, он призвал своих последователей отправиться на поиски иных земель, надеясь найти покой вдали от Матагальпы. Священнослужители прокляли его за это, а цари с радостью снарядили флотилию. В 1602 году Абим в сопровождении нескольких сотен человек покинул континент. С тех пор о нем не слышали.

  Не узнать, сыном какого народа, какой эпохи был он. Да и был ли он с Земли? Он воскрешал мертвых и призывал к миру, но о самом себе не сказал ни слова. Он пришел и ушел, как волшебный сон, что переворачивает душу и развеивается, оставляя долгий привкус тоски. Отголоски этой грусти ощущала и Евгения. С трудом она отрывала взгляд от прекрасного лица. Ее терзало чувство вины. Тысяча лет разделяла ее и Абима, но при взгляде в его глаза она чувствовала и себя виноватой в том, что он так и остался непонятым.

  Она делала шаг к последней героине в этой божественной колонне. Динта, ее предшественница, умершая от старости совсем недавно, всего семьдесят лет назад. Вот почему Евгению не ждали: слишком мало прошло времени. Динта была пророчицей. Будущее было ей открыто, как перед Евгенией открыта сейчас эта книга, повествующая о блестяще угаданных событиях, о наложенных проклятиях, которые и не были проклятиями, а всего лишь предвосхищали то, что должно случиться. Читая, царица хмурила брови. Ей было трудно смириться с тем, что будущее предопределено заранее. Почему? Она и сама не знала. Потому ли, что Хален заметил, как ему это неприятно? Или потому, что она сама желала создавать будущее? История Динты к тому же ставила точку в поисках, что вела Евгения, – точку, подтверждающую, что ответа на ее вопросы нет. Девять олуди жили здесь до нее, и ни один не может подсказать ей, как себя вести! Будто бы, попав в Матагальпу, они лишались прошлого, характера и стремлений, что были им присущи на Земле, и начинали жить в соответствии с местными правилами. Анализируя историю олуди, Евгения осознала, сколь долгой и разнообразной была история землян. Столь разнообразной, что в ряду пришельцев не нашлось места европейцу! Ни один олуди не проявил идейности, присущей жителям той цивилизации, которую в мире Евгении называли западной: ни жажды постижения единого бога, ни стремления к техническому прогрессу, ни желания узнать, что лежит за горизонтом, – ни одного из тех качеств, что отличают ее современников! Похоже, она, Евгения, первая и единственная представительница мира, который ничем не похож на Матагальпу. И потому судьба континента в ее руках. Она может перевернуть его, изменить его будущее! Этот процесс уже начался благодаря ее общению с врачами. А если она расскажет иантийцам о поездах, самолетах, нефти, электричестве...

  Нет, иантийцы не станут ее слушать. Они слишком преданы своему давно сложившемуся укладу и с трудом поддаются переменам. Не зря же все технологические новшества в Ианту и Матакрус приносят, практически навязывают островитяне. Вот кто прислушается к олуди и азартно примется воплощать в жизнь ее воспоминания!

  Евгения застонала, закрыла руками лицо. 'Как ты смеешь думать такое?! – спросила она себя. – Ты, пришедшая в Ианту, чтобы быть защитницей ее народа! Ты лишь одна из многих. Не искушай судьбу. Если будет нужно, судьба сама призовет тебя!'

  Никто не даст ей совета. Нет над нею никого, даже призрачного Бога. Как бы она хотела обратиться с просьбой к высшим силам, раз уж олуди оказались не способны помочь! Будь она в такой ситуации на Земле, могла бы просто взмолиться к небесам: 'Господи, подай мне знак, и я сделаю так, как велишь!' Но в Матагальпе не было Бога. Она видела это так же ясно, как собственное отражение в зеркале. Сама мысль о том, чтобы взывать к нему, казалась здесь бессмыслицей. Высшие силы Ианты это духи – верования, распространенные среди народа и в некоторой степени упорядоченные религией. Они даже не были антропоморфными, не имели облика и имени. Но они существовали на самом деле – Евгения столкнулась с ними во время своих путешествий по стране.