Текст книги "Волчье логово"

Автор книги: Анастасия Кравец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

V

Владение

Бедный старый близорукий Родерих! Какую злую силу вызвал ты к жизни, думая навеки укоренить свой род, ежели самые первые его побеги иссушила смертельная отрава.

Э. Т. А. Гофман «Майорат»

Homohominilupusest.

Человек человеку волк.

Следующее утро выдалось пасмурным и серым. Тяжелые, темные тучи затянули все небо, не давая пробиться ни одному солнечному лучу. День как будто не желал наступать. В воздухе кружились редкие, большие хлопья снега, предвещая скорый снегопад.

Хрустальная, печальная тишина во дворе монастыря Сен-Реми снова была нарушена множеством сменявших друг друга звуков. Но на этот раз то была не одинокая проповедь брата Ульфара и повседневный шум крестьянских работ. Морозный воздух наполнился звонким топотом конских копыт, лошадиным ржаньем, громким звоном оружия и властными голосами приезжих.

Выглянув в окно, можно было увидеть на фоне белого, чистого снега, кое-где уже испачканного лошадиными копытами, яркие одежды богатых сеньоров, вооруженных стражников и вассалов, дамский портшез22
  Портшез – переносное кресло, в котором путешествовали знатные люди в эпохи, когда еще не было карет.


[Закрыть] с тяжелым занавесом, усеянным пушистой бахромой, красивых лошадей в цветной упряжи.

Немногочисленные монастырские крестьяне в спешке метались из стороны в сторону, стараясь разместить поудобнее всю эту праздную толпу, так неожиданно и внезапно свалившуюся на их головы…

Сеньоры и их слуги спокойно прогуливались по заснеженному двору, приветствуя друг друга, раскланиваясь и переговариваясь между собой. То и дело слышны были то удивленные возгласы, то короткие приказы, то громкий и несдержанный смех.

Впрочем, Жилю дель Манжу некогда было любоваться этими красотами деревенской жизни. Он делал последние приготовления перед советом: искал бумаги, данные дядей, вспоминал сложные тяжбы, с триумфом распутанные великими клириками и законоведами, и просто собирался с мыслями.

Вскоре за ним пришел отец Франсуа, и они отправились в трапезную монастыря, где и должно было состояться торжественное собрание. Очевидно, эта зала, за неимением лучшей, всегда служила местом действия во всех важных случаях.

Войдя под сумеречные своды, Жиль учтиво поклонился высоким гостям и сел на место, указанное ему аббатом.

Все жители монастыря были уже в сборе. Рядом с настоятелем, любезно улыбавшимся приезжим сеньорам, в задумчивости сидел брат Колен, положив переплетенные пальцы на стопку бумаг, которая возвышалась перед ним на столе.

Подальше от них, в тени большой оконной ниши, расположились братья Ульфар и Жозеф. Фламандец, по своему обыкновению, был спокоен и отрешен от всего происходящего. Побледневшее и подурневшее от бессонной ночи лицо сарацина, напротив, выдавало сильное внутреннее волнение. Темные тени залегли под глазами, брови сурово сдвинулись. Носком башмака он нервно постукивал по сырому, каменному полу.

Брат Ватье, который в числе прочих работ, исполнял еще и роль привратника, стоял у дверей и объявлял имена и титулы важных гостей, сокращая их до односложных обозначений по каким-то, известным лишь ему одному, странным правилам.

Кроме уже знакомых ему монахов, Жиль также заметил в зале еще несколько человек, которых он пока не знал. Судя по их богатой одежде и властным жестам, это и были местные сеньоры.

Прямо напротив брата Жозефа сидела роскошно одетая рыжеволосая дама. Ее резкие движения и настороженное выражение лица выдавали такое же нервное напряжение, какое владело сарацином.

За спинкой кресла прекрасной дамы, звеня оружием и шпорами, расхаживал по зале сильный и статный человек лет сорока. Взгляд его был уставлен в пол, густые брови грозно и нетерпеливо хмурились. Крупные и жесткие черты лица выдавали присущую ему решительность и прямолинейность. Темно-русые волосы в живописном и пугающем беспорядке падали на лицо. Сильной рукой, затянутой в грубую кожаную перчатку, сеньор крепко сжимал рукоять висевшего у него сбоку тяжелого, старого меча, не расставаться с которым, по-видимому, давно вошло у него в привычку.

По левую руку от аббата сидел просто и скромно одетый старый господин, имевший вид небогатого мелкого вассала, проведшего жизнь в постоянных походах, но не получившего за свои труды почетной награды. На спокойном и немного грустном лице старика, обрамленном прямыми седыми волосами, лежала печать усталости и смирения. Подобно сеньору, расхаживавшему по зале, он так же не расстался со своим большим, старым мечом, поставив его рядом с креслом.

Должно быть, все собравшиеся дожидались еще кого-то, так как совет все не начинался.

Эта догадка Жиля вскоре была подтверждена словами брата Ватье, который, широко распахнув дверь, объявил в своей лаконичной манере:

– Граф.

Если бы солнце наконец пробилось сквозь мрачные зимние тучи, вряд ли оно принесло бы с собой больше света и блеска, чем великолепный, сверкающий сеньор, появившийся на пороге. На пышном, шикарном плаще и ярком, алом берете серебристыми точками сверкал тающий иней. Высокую, стройную фигуру графа облегало двухцветное, красное с белым, блио, расшитое золотой нитью, и такого же цвета шоссы. Изящество и грациозность красивых, белых рук подчеркивали длинные, разрезные рукава и тонкие перчатки. Походка и жесты сеньора де Леруа отличались уверенностью, придворной, изысканной размеренностью и церемонностью. Граф точно не шел по зале, а нес себя, как великую драгоценность. В презрительно и высокомерно прищуренных светлых глазах читалась огромная гордость, глубокий ум и властность. Красивые и правильные черты лица поражали величием и надменностью прирожденного властителя, с детства привыкшего к роскоши и исполнению своего малейшего каприза.

Граф был не один. Но из-за эффекта, произведенного его блистательным появлением, второго его спутника совсем нелегко было заметить. Это был тонкий, хрупкий юноша лет восемнадцати-двадцати, облаченный в черный, пышный наряд, который еще сильнее подчеркивал его природную бледность. Скучающее и рассеянное выражение его лица составляло удивительный контраст с живым и проницательным выражением графа.

При появлении сеньора де Леруа все собравшиеся в зале поспешно встали и застыли в глубоких, почтительных поклонах.

Граф ответил милостивым кивком и занял место за главным концом большого, терявшегося в полумраке стола.

– Мы можем начинать, – произнес Гильом де Леруа мужественным, но в то же время мягким и приятным голосом. – Где посланник почтенного бальи?

Жиль снова встал и отвесил графу второй поклон.

– Уважаемый мэтр, – продолжал граф, – наша старая тяжба состоит в том, что мадам Сесиль, баронесса де Кистель, – тут он указал на рыжую женщину, – оспаривает права мессира Жозефа, сеньора де Сойе, – последовал жест в сторону сарацина, – на Волчье Логово.

Конец фразы показался молодому человеку до того нелепым, что он удивленно переспросил:

– Волчье Логово? Что это значит?

– Это название, которое люди в здешних краях дали моему старому замку, – раздраженно перебил его сарацин. – То ли потому, что кто-то из моих древних предков был диким и необузданным, как зверь, то ли просто потому, что рядом находился лес и к замку часто подходили волки… Мало ли чего не выдумает темный люд! К делу все это не относится…

– Хорошо, хорошо, – примирительным тоном ответил Жиль. – На каком же основании благородная баронесса оспаривает права мессира Жозефа? Она состоит с ним в родстве?

– Да, – тихо обронила мадам де Кистель, – вы правы. Я кузина Жозефа де Сойе. Наши отцы были родными братьями…

– К несчастью, – со вздохом вырвалось у сарацина.

Жиль начинал понимать все меньше и меньше. Как могли быть родственниками эта бледная женщина и смуглый, черноволосый язычник?

– Мой отец, Робер де Сойе, был младшим братом Жана де Сойе, отца Жозефа. Он женился на дочери соседнего сеньора, мессира Фастре де Пре, Жанне де Пре. Я их дочь и наследница.

– Вы являетесь единственной наследницей, мадам? – учтиво осведомился Жиль. – У вас больше нет братьев и сестер?

– Мой брат, Филипп де Сойе.., – еле слышно вымолвила баронесса.

– Где же он?

– Он умер, – раздался мрачный голос сарацина.

Сесиль разразилась диким, истерическим смехом. Все присутствующие невольно вздрогнули.

– Замолчите, черт вас возьми! – грубо крикнул сеньор с тяжелым мечом и в кожаных перчатках. – Я привез вас сюда не для того, чтобы смотреть ваши полоумные представления и слушать глупые капризы!

Мадам де Кистель повиновалась с явной неохотой. Ее плечи все еще продолжали судорожно вздрагивать от подавленного смеха.

– Если я правильно понимаю, – снова начал Жиль, – вы мессир Жозеф, сын Жана де Сойе и его жены?

– Его второй жены, – поправил монах, и голос его дрогнул.

– Вот как… Ну что ж, благородная баронесса дочь младшего брата, а замок принадлежит старшему и его наследникам. Ведь в здешних краях существует майорат33
  Майорат – правило, согласно которому все владение доставалось в наследство старшему сыну, во избежание дробления феодов.


[Закрыть]? Что говорят об этом кутюмы44
  Кутюмы – обычаи, характерные для той или иной местности в эпоху средневековья. Северная Франция и Фландрия были странами неписанного права. В Эно, в отличие от Брабанта и некоторых других фламандских графств, не существовало никакой территориальной конституции.


[Закрыть] вашей местности?

– Да, майорат здесь существует, как и в соседних землях, – отвечал граф де Леруа. – Но вам следует еще учесть, достойный мэтр, что покойные сеньоры де Сойе приносили оммаж55
  Оммаж – клятва верности, которую вассал приносил своему сеньору, связанная с рядом обязательств с обеих сторон.


[Закрыть] моему отцу, будучи его вассалами. Я хочу сказать, что земли де Сойе являются старинным фьефом66
  Фьеф, как и лен, – в некоторых областях варианты названия феода (земельного владения, зависимого от какого-либо сеньора).


[Закрыть] графства Леруа.

– О.., – протянул несколько озадаченный племянник бальи. – Постойте, монсеньор. Позвольте мне сначала разобраться с правом наследования. Итак, замок принадлежит наследникам Жана де Сойе… а это мессир Жозеф. У вас ведь нет других братьев?

– Был. Он тоже мертв.

От этих кратких и загадочных ответов сарацина и от взвинченного состояния баронессы атмосфера становилась все более мрачной и напряженной.

– Таким образом, единственный наследник замка де Сойе мессир Жозеф, это все…

– Нет, не все! – воскликнула мадам де Кистель. – Как вы могли заметить, Жозеф сменил костюм сеньора на одеяние монаха. К чему ему теперь его наследственные земли?!

На глазах дело становилось все более запутанным и неразрешимым…

– Вы забываете, мадам, – вмешался отец Франсуа, – что, когда мессир Жозеф вступил в нашу скромную братию, он принес свои земли в дар святой обители.

– Проклятье! – прогремел господин, несколько минут назад повздоривший с мадам де Кистель. – А какое право имел этот чертов язычник завещать порядочные земли поповской братии?!

– Я прошу вас не вмешиваться, сеньор де Кистель, – жестом приподнятой руки остановил его граф.

Несчастный горожанин почувствовал, что начинает медленно приходить в отчаяние.

– Это правда, мессир Жозеф? Вы подарили ваши владения монастырю?

Сарацин угрюмо кивнул.

– У меня есть бумага, подписанная мессиром Жозефом, которая удостоверяет этот дар, – вставил брат Колен, протягивая Жилю старую бумагу.

– А владения, отданные Господу Богу не могут больше принадлежать несчастным грешникам, – прозвучал из-под капюшона замогильный голос брата Ульфара. – Земли, находящиеся под покровительством нашей Святой Матери Церкви, уходят из-под власти дьявола, который правит в умирающем мире…

– Насколько мне известно, – робко начал Жиль, – в некоторых местах запрещено передавать земли в дар Церкви, ибо это влечет за собой «умерщвление лена»77
  С XIII века было запрещено передавать земли церкви, так как происходило «умерщвление лена» (церковь не была связана обязанностями военной службы). Тем не менее, конфликты из-за владений между светскими сеньорами и церковными еще долго продолжались.


[Закрыть]…

– Подобного запрета в наших кутюмах нет, – резко перебил его брат Колен, бросив в сторону горожанина недовольный взгляд.

– Кто дерзнет оспаривать владения у самого Всевышнего?! – грозно воскликнул Ульфар. – Эти земли получил в дар сам святой Ремигий, наш великий и милосердный покровитель!

– Да плевал я на вашего святого со всеми его гнилыми костями! – взревел барон де Кистель, так треснув по столу кулаком, что тот заскрипел, а все собравшиеся вздрогнули от неожиданности. – Это проклятое Волчье Логово, это совиное гнездо, или как его там, принадлежит моей жене!

– Только через мой труп! – воскликнул брат Жозеф, стремительно вскакивая с места. – Мой замок никогда не достанется Сесиль де Кистель, дочери того проклятого человека! Лучше пусть я буду гореть в аду!

– О да! – вскричала баронесса, впившись в сарацина пристальным, издевательским взглядом, который как будто с наслаждением подмечал незримые признаки тления на его лице. – О да! Ты будешь гореть в аду! Я вижу над твоей головой мрачные черные крылья смерти! Посмотри на себя, скоро ты будешь тлеть в могиле, а я с моим мальчиком буду владеть замком де Сойе! Ты разрушаешься и умираешь заживо! Это твое наказание, Жозеф! Наказание за твою преступную жестокость!

– За мою преступную жестокость?! Где был равнодушный Бог, когда твой отец отнял у меня все и разрушил мою душу! Десять лет она истекает кровью! – и брат Жозеф с силой ударил себя кулаком в грудь. – Десять лет и тысячу дней я умираю по крохотной частице моего существа! Будь ты проклята, Сесиль!

– Будь проклят ты и весь твой род!

– Но это и твой род тоже!

– Да подавитесь вы оба своими бреднями! Рога дьявола! Мне нужно Волчье Логово!

– Не забудьте про оммаж! Это фьеф графства Леруа!

– Дерзкие грешники! Как смеете вы отбирать земли у Бога?!

– У меня есть грамота!

– Можешь ее сожрать, старый поп! Да чтоб ваш чертов монастырь провалился вместе с вашим поганым сарацином!

– Не раньше, чем обвалятся своды твоего замка!

– Ты будешь гореть в аду!

Неистовые выкрики и вопли смешались в одно. Больше невозможно было разобрать ни слова. Искаженные лица пылали дикой, неукротимой вековой яростью и злобой. В пылу ссоры барон де Кистель и брат Жозеф обменивались ужасными, кощунственными ругательствами. Лицо барона дышало свирепостью вепря, лицо сарацина – жестокостью хищной птицы. С брата Ульфара слетел капюшон, великолепная прическа баронессы де Кистель растрепалась, и теперь на ее искаженное бешенством лицо, точно языки пламени, падали длинные огненные пряди. Даже граф Леруа, аббат, старый сеньор и сын графа больше не могли сохранять спокойствия. Они тоже что-то возбужденно выкрикивали с пылающими лицами…

С ужасом и глубоким отвращением смотрел Жиль дель Манж на разыгравшуюся перед его взором уродливую сцену. Разве эти пылающие жаркой ненавистью глаза, разве эти перекошенные лица могли принадлежать блестящим благородным сеньорам и святым, благочестивым братьям?! Да человеческие ли существа перед ним?.. Кажется, еще немного и они вцепятся друг другу в горло, как голодные, злобные волки… Быть может, только днем принимают они человеческое обличие, чтобы жить среди людей… А ночью рыщут по пустым, заброшенным дорогам в поисках свежей, горячей крови…

А резкие и охрипшие от ярости голоса не смолкали. В сумрачной зале становилось все темнее и темнее. За окнами густой стеной валил частый, сверкающий, белый снег…

VI

Витражи

С горящих яркими красками фресок на обширнойстене смотрели бы на тебя, сквозь сумрачную листвуплатанов, ясные, полные жизни очи святых.

Э. Т. А. Гофман «Эликсиры Сатаны»

Высокие окна хоров поднимали над чернымидрапировками свои стрельчатые верхушки, стекла которых,пронизанные лунным сиянием, были расцвечены теперьтолько неверными красками ночи: лиловатый, белый, голубой – эти оттенки можно найти только на лике усопшего.

Виктор Гюго «Собор Парижской богоматери»

Позолота в одном месте опала, в другом вовсе почернела;лики святых, совершенно потемневшие, глядели как-то мрачно.

Н. В. Гоголь «Вий»

Разумеется, на собрании ничего определенного не решили. Безумием было бы надеяться в один день разрешить этот старинный, жестокий спор. Теперь Жиль это понял…

Медленно расходились благородные гости, продолжая обмениваться недобрыми, угрюмыми взглядами, в которых пламя ненависти, казалось, не утихало ни на миг… Настоятель провожал их со всевозможными почестями.

Потом он подошел к графу Леруа и вежливым, но усталым голосом напомнил ему, что недавно граф выражал желание осмотреть новые витражи в церкви. Несмотря на поздний час, Гильом де Леруа согласился и велел сыну следовать за ним. Юноша исполнил приказание отца неохотно. Очевидно, красоты витражей интересовали его куда меньше, чем графа.

Уставший и подавленный, Жиль тоже попросил разрешения пойти со всеми в церковь, что было ему тут же позволено.

При мягком, матовом свете снежного вечера храм уже не казался таким мрачным, каким он предстал перед взором горожанина в первый раз. Чуть заметное свечение, разливавшееся по старой церкви, было светлого, нежно-голубого цвета. Оно напоминало таинственный лунные лучи в теплую, летнюю пору, когда мошкара танцует у яркого пламени свечи… Искры, вспыхивающие на многочисленных витражах, блистали ровным, золотистым оттенком. Под изящными, высокими сводами было гораздо светлее. На этот раз вся обстановка рождала возвышенные мысли, дарила жизнерадостное настроение и манила надеждой…

В церкви аббата и графа Леруа уже ожидала вся скромная братия. Брат Колен выступил вперед и почтительно произнес:

– Сегодня монсеньор сможет взглянуть, на какие благочестивые дела идут его щедрые пожертвования. Наша несчастная обитель часто подвергалась бедам и испытаниям. Не успела она отстроиться, как половину витражей уничтожил внезапный пожар, а другую – грозная буря… Но, с Божьей помощью, мы понемногу восполняем эту потерю. Увы, монастырь наш скромен и беден, у нас не хватает средств, чтобы нанять какого-нибудь знаменитого художника для росписи витражей. Поэтому нам приходится довольствоваться услугами брата Ульфара и брата Жозефа, которые обучены этому искусному ремеслу. Идемте, монсеньор, они покажут вам свои незатейливые творения.

Возле одной стены, прорезанной рядом высоких окон, стоял Ульфар, спрятав руки в широкие рукава сутаны и пристально глядя на свои рисунки, покрывавшие цветные стекла.

Сеньор де Леруа стал с увлечением разглядывать сиявшие перед ним серебристые витражи.

На первом окне была изображена святая Троица во всем своем неземном блеске и величии. Она как бы открывала длинный ряд остальных картин, на которых мощным и широким потоком развертывалась библейская история.

Все начиналось с сотворения мира, с цветущих райских садов, изобилия живности и диковинных трав. Но светлые и мирные краски очень быстро сменялись более драматичными и темными.

Вот вздорная, легкомысленная и злонравная Ева с преступным удовольствием слушала сладкие речи лукавого Змия. На ярких устах ее играла смутная, сладострастная улыбка. А Змий с человеческой головой изящно изгибался вокруг ствола могучего зеленого дерева. Ева грациозно склоняла к нему свою хорошенькую и глупую голову…

Следующая картина повествовала об изгнании своевольных и неразумных людей из светлого и прекрасного рая. Несчастный Адам, погубленный своей коварной супругой, рыдая, закрывал пылающее от стыда лицо. Ева же, обернувшись к зрителям, торжествующе и дерзко улыбалась.

Эти драматичные сцены как бы говорили людям, созерцавшим их, о краткости и непрочности человеческого счастья, о порочности женской природы, о греховности и безумии людей, не имеющих сил противостоять хитрым и тонким ухищрениям Сатаны. Они призывали быть настороже: повсюду грех, порча и погибель!

Другой витраж со всей беспощадностью живописал ужасы всемирного потопа. Огромные, свирепые волны неудержимой стихии вздымались до небес. На лицах людей застыли отчаяние и жестокий страх, руки были подняты в напрасной мольбе… Чудовищные волны, то тут, то там разлучали мать с ребенком, жену с мужем, брата с сестрой… А где-то на заднем плане картины виднелся маленький Ноев ковчег, счастливо избегший неистовства стихии и стремящийся к новой, безгрешной жизни…

И опять картина говорила о хрупкости и скорой гибели ужасного, грешного мира, о ничтожности и безумии рода людского… И спасутся единицы из тысяч! Но кто из нас праведник?

Грандиозное зрелище всемирного потопа сменялось изображением светлой и дивной лестницы Иакова, явившаяся ему в пророческом сновидении. Бесплотные, прозрачные души, прилагая усердные усилия, устремлялись по ней ввысь. Но достигнет ли хоть одна из них конца нелегкого пути?.. Вершина божественной лестницы терялась и таяла в необъятных, холодных небесах…

Далее взор останавливался на юном Давиде, попиравшем ногою тело поверженного чудовищного Голиафа. В чертах победителя читалось жестокое торжество, без проблеска милосердия к павшему врагу… Не так ли и великая церковь Христова в конце концов одержит победу над язычниками, святотатцами и еретиками, над всеми подлыми врагами христианской веры?..

Следующий витраж являл несчастного прокаженного Иова, восседающего на гноище, и в своем ужасном и невежественном ослеплении посылающего жалобы Всевышнему. Страдальческое лицо и удивительная худоба Иова вселяли в душу зрителей тревогу и печаль… Как жалок и ничтожен всякий смертный, как он полон мерзости, как горька его заслуженная доля!

На этом ветхозаветная история на рисунках брата Ульфара заканчивалась, и начинались эпизоды из жизни Иисуса.

На сценах детства Христа Ульфар не останавливался, с самого начала он живописал удивительные и великолепные чудеса, совершенные Спасителем за время его пребывания на земле. На одном витраже их было представлено множество: Иисус то воскрешал погребенного Лазаря, то усмирял бесноватого, то излечивал безнадежных больных, то изгонял бесов, вселившихся затем в стадо свиней… На все эти удивительные и великие деяния с трепетом взирала пораженная и потрясенная невежественная толпа.

Далее шла вдохновенная проповедь апостола Павла. Седобородый старец с суровым и замкнутым лицом произносил пылкую, мрачную речь, неистово сверкая очами…

Два окна еще продолжали оставаться почерневшими от пожара и не расписанными заново.

С последнего же витража на смущенных зрителей взирал грозный, вопрошающий, неумолимый Иисус на Страшном суде во всем блеске своего величия и славы. Его окружало темное, грозовое облако, и сами очи, казалось, метали молнии, готовые испепелить несчастных грешников, простертых у его ног. Берегитесь, смертные, близок, близок час заката и гибели этого умирающего мира! Близок суд, близки ужасы пылающего ада!

Все рисунки брата Ульфара поражали редкой правильностью и гармонией линий, неподвижностью и величием застывших поз, суровостью и отрешенностью лиц и тягостной мрачностью колорита. Они были окрашены в синие и темные, холодные тона, кое-где разбавленные белым и серебристым. Горько и печально становилось на сердце у людей, когда они созерцали его творения. Стыд и страх поселялись в душе. Стыд за свою грешную, неисправимую природу и страх перед грозным божьим судом и ужасами огненного ада…

Долго и внимательно рассматривал Гильом де Леруа картины святого брата. Наконец он произнес:

– Ваши рисунки в высшей степени прекрасны и поучительны. А что же вы намерены изобразить на оставшихся двух окнах?

– Распятие и Вознесение Господа нашего Иисуса Христа, – перекрестившись, отвечал брат Ульфар.

– Весьма похвальное намерение…

И все отправились ко второй стене, где, опустив голову, задумчиво и одиноко стоял бледный и измученный недавней ссорой брат Жозеф.

Здесь перед пришедшими предстало совершенно иное зрелище.

Неожиданно и внезапно картина открывалась сценой убийства Авеля его непокорным и неистовым братом. Из уст поверженного на землю Авеля катились алые, как лучи заката, капли крови, в полуудивленном, полуиспуганном взгляде застыл ужас и немой вопрос. Угрюмый и бледный, стоял над ним одинокий и отверженный Каин, и с горечью, но без тени раскаяния, созерцал жестокое дело рук своих… На лицах братьев, как отсвет пламени, еще пылало неистовство ссоры, но в растерянных и печальных глазах уже замерла глубокая, черная тоска…

На соседнем витраже зрителей встречал коленопреклоненный Моисей, затерянный в далекой, мрачной пустыне. Народ его покинул своего пророка, и он, в отчаянии стиснув пальцы, посылал к небу жаркие и страстные мольбы о желанной, неведомой земле… Но безответное небо было равнодушно к его страданиям…

Дойдя до этого витража, Жиль дель Манж присмотрелся внимательнее, и в чертах Моисея ему почудилось смутное сходство с отцом Франсуа…

Печальное одиночество Моисея составляло странный контраст с дивным одиночеством Ребекки, замечтавшейся у своего колодца в предчувствии любви и новой жизни. Она была нечеловечески прекрасна и совершенно непохожа на других людей. Под сияющим белизной покрывалом черными змеями вились длинные, великолепные косы. Огромные, черные глаза сияли, как звезды в жаркую ночь. Красные, как гранат, губы таинственно улыбались. На тонких руках висели золотые браслеты. Казалось, вот-вот она шевельнется, и раздастся тихий, мистический звон…

Безмятежное счастье юной Ребекки сменялось драматической и напряженной картиной. Благородный, облаченный в позолоченные наряды, великий царь Давид отправлял на войну своего верного слугу Урию. Недоверчиво и печально оглядывался Урия на своего величественного господина, под доброжелательной и приветливой маской которого смутно проступали стыд, озлобленность и тревога… Позади них стояла красивая, роскошно разодетая женщина и мрачно и косо смотрела в их сторону. В лице царя Давида можно было уловить едва приметное сходство с благородным графом Леруа, в лице Урии – с неистовым бароном де Кистелем. У Вирсавии были вьющиеся непослушными кольцами рыжие волосы…

На следующем витраже, под раскидистым зеленом деревом, вели задушевную и нежную беседу царь Соломон и царица Савская. Царица представала во всем блеске своей экзотической, восточной красоты. Она сидела на пушистой траве в грациозной и задумчивой позе, держа в руке только что сорванную маленькую маргаритку. А быть может, цветок был подарен ей изысканно любезным царем Соломоном, который тоже почему-то напоминал почтенного аббата… Беседующие люди не сводили друг с друга восхищенного и восторженного взора…

И снова в очаровательные картины счастья врывалась жестокая, преступная и вопиющая действительность. Рыжая женщина, в алом блестящем одеянии, со сверкающими браслетами танцовщицы на ногах, несла в руках блюдо с отрубленной, окровавленной головой. В ее лице не было ни радости, ни торжества, а только недоумение и смутная горечь читалась в дрожащих губах и медленных, тяжелых движениях… Жиля вновь поразило сходство Саломеи с баронессой де Кистель. Отрубленная голова Иоанна Крестителя со слипшимися от крови волосами и с чертами уже тронутыми тленьем имела лицо самого брата Жозефа!

Дальше шло несколько окон, безжалостно разбитых бурей и острыми ветвями деревьев. Расколотые, потемневшие стекла одиноко и угрожающе торчали в них, подобно твердым, черным скалам на берегу бушующего моря…

Потом начинались сюжеты из Нового Завета.

С одного из витражей на зрителей пристально смотрели мудрые евангелисты со старыми свитками в руках. Хорошенько приглядевшись, можно было узнать в каждом из них кого-нибудь из благочестивых братьев. Так восторженно и неистово созерцающий видения Иоанн имел сходство с братом Ульфаром. Спокойный и уравновешенный Лука – с Коленом, пылкий и вдохновенный Матвей – с аббатом. А загадочный и скучающий Марк, небрежно опустивший руку со свитком, смуглым цветом лица напоминал самого художника.

Следующая картина изображала одинокую молитву Иисуса в Гефсиманском саду, в ночь перед его арестом. В темном, усыпанном сверкающими огоньками звезд, ночном небе парила волшебная чаша, излучавшая чудесный свет. Но печальный и отрешенный Христос не смотрел на нее. Его голова была грустно опущена, руки бессильно повисли, как плети…

Далее следовал предательский поцелуй Иуды, стоявшего в окружении римских легионеров. Лица Иуды не было видно, он крепко сжимал в объятиях грустного и страдающего Спасителя…

Заканчивалась эта удивительная вереница сюжетов так же внезапно, как и начиналась. У пустого креста сидела сгорбленная, одинокая женщина в траурном черном покрывале. Эта была все та же загадочная чужестранка, только постаревшая и поседевшая. Но каким же глубоким и горьким нечеловеческим горем дышало ее столь прекрасное когда-то лицо!

В картинах брата Жозефа, казалось, не было связи и единого плана, как в рисунках Ульфара. Эпизоды жестокой борьбы сменялись зрелищем безмятежного счастья, а оно, в свою очередь, легко переходило в безысходное, мучительное страдание… Под стать сюжетам, была и нервная, пламенная манера художника. Рисунки поражали неровными, резкими, изломанными и дерзкими линиями. На витражах неистовствовал сверкающий хаос красок. Синее и зеленое тонуло и угасало в черном, только для того, чтобы в следующее мгновенье озариться пламенем алого.

Мир, изображенный Жозефом, был недобрым, жестоким и печальным, как и у брата Ульфара. Но если картины фламандца подавляли своим величием и заставляли думать о собственном ничтожестве, то рисунки сарацина на некоторое время оставляли в растерянности… О чем они говорили? Они тоже порой внушали ужас и отталкивали, но тут же снова приковывали тонущий в них завороженный взор, точно глубокая пропасть, которая то отталкивает, то снова притягивает смотрящего. Яркие картины счастья и отчаяния, грехов и страстей воскрешали в сердцах далекие воспоминания, касались затаенных струн души, будили горячее сочувствие к чужим драмам, шептали о чем-то родном и невероятно близком…

Не мог оторваться от них и благородный граф Леруа.

– Право, никогда я не видел ничего столь удивительного и столь ранящего душу, – наконец искренне признался он. – А что будет на разбитых окнах?

Пробужденный от своей глубокой задумчивости вопросом графа, Жозеф резко вскинул голову. Несколько мгновений он сосредоточенно хмурил брови, потом ответил упавшим голосом:

– Не знаю…

– Ваше удивительное искусство порадовало и растрогало меня, любезные братья, – обратился граф к обоим монахам. – Мир, изображенный вами, Ульфар, мрачен и страшен. Он гибнет, и мы гибнем вместе с ним. А ваш мир, Жозеф, замкнут и печален, он полон страстей и отчаяния. Это круг страдания, из которого нет выхода. У этого мира нет конца…

С этими словами благородный граф покинул монастырь, так как было уже поздно, и вечерние сумерки сгустились на дворе.

Брат Ульфар позвал с собой Жозефа, и они вместе отправились в мастерскую, где у них еще остались неоконченные дела.

Мастерская располагалась в небольшом здании во дворе монастыря, и с виду напоминала обычный деревянный сарай.

Внутри было темно и тихо. На большом, широком столе в беспорядке валялись высокие деревянные панели, на которых чертили рисунок прежде, чем перенести его на стекло, свинцовые полоски, которыми скреплялись фрагменты витражей, а также сами хрупкие, маленькие кусочки стекла. Некоторые из них были еще пустыми и бледными, а некоторые уже сверкали цветными, сияющими красками, заставляя взор теряться в хаосе фантастических, зыбких оттенков.

В углу можно было заметить потушенную печь и различные инструменты для работы со стеклом.

В комнате витал легкий запах охры и еще каких-то странных веществ, служивших для приготовления красок.

Ульфар зажег одинокую свечу, стоявшую на столе, Жозеф сел на лавку и окинул усталым, неприязненным взглядом царивший в мастерской беспорядок.