Текст книги "Алая стена"

Автор книги: Анастасия Конкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Анастасия Конкевич
Алая стена

Сага о Правителе.

В одной стране к власти пришёл человек, который уверовал население в праведности насилия как средство наказания его самого же. Правитель был одержим своей верой, которую медленно внедрял в умы людей после прихода к власти. Он проповедовал, что любой грех наказуем, неминуемо, погибелью самого грешника, и что простить его – значит посодействовать.

Имеющейся власти Правителю показалось недостаточно, и он завоевал соседнее государство, которое было несколько слабее. За первым пошло и второе. Война стала развлечением. Он успешно продвигал свои идеи, а несогласных хладнокровно казнил. Вместе с ростом территорий, он увеличивал и военную мощь. Правитель был убеждён, что борьба из внутреннего чувства предвещает успех, поэтому он мотивировал солдат, уверяя тех в том, что они несут миру благо.

Прочие страны, узнав о действиях некого государства, поделились на два лагеря: первые решили присоединиться, и это были в основном мелкие страны, а вторые, хоть и не разделяли идею, но и не вмешивались в военный конфликт, потому что не видели в этой ситуации угрозы для себя. Однако время шло, а территории страны, которую Правитель назвал Фелисидад11
  От исп. felicidad – «счастье»


[Закрыть], занимали всё большую площадь.

Когда территории Фелисидада покрывали уже около тридцати процентов планеты, в прочие страны закралось волнение. По этой причине они образовали коалицию и объявили Правителю войну.

Но воевали недолго: тактики Фелисидада были невероятно успешны, настолько, что даже с значительным численным преимуществом коалиция начала проигрывать. Впоследствии ситуация достигла апогея: преимущество сил встало на сторону Фелисидада, и к нему начали переходить страны, недавно состоявшие в объединении. После этого коалиция распалась.

За пару десятков лет военной агрессии Правителя существенно изменилась политическая карта мира: в ней осталось всего три цвета, один из которых принадлежал мировому океану. А это значит, что теперь сосуществовало только два государства: Фелисидад и Эпифания22
  От исп. Epifanía – «прозрение»


[Закрыть] – страна беженцев.

Фелисидад в ходе военных действий заполучил мировое господство и оставалось завоевать остаточные десять процентов территорий. Однако Эпифания предложила мирный договор, согласно которому военные действия прекращаются с обеих сторон, а Фелисидад беспрепятственно осуществляет кампанию по пропаганде своих идей на территориях Эпифании. Это не давало никаких выгод для Фелисидада, кроме предполагаемо меньших жертв потенциальных граждан страны. Однако Правитель, понимая, что и без того выиграл, снисходительно, задрав голову, несколько раз отпив свой любимый чай с бергамотом, потерев нос и дважды чихнув, подписал этот договор.

Часть 1.

Глава 1.

В Фелисидаде самым уважаемым человеком являлся, вне всяких сомнений, Правитель, которого называли к тому же Достопочтенным, в частности из-за возраста. Уходить с поста он, несмотря на немолодые годы, не собирался, он не искал преемника, да никто и не желал этого. Правитель был своеобразной легендой, недосягаемым, он был для населения сродни Богу.

Правителя окружали провидцы – люди, которые, с их слов, видели будущее и чувствовали внутренние мотивы людей (а это уже точно). Никто не смел возразить против такого человека, усомниться в его предвидении. Даже если среди каждого из тринадцати имелась особое, отличающееся от остальных предсказание, то это списывалось на эффект бабочки, мол не единовременно же провидцы получают свои пророчества, а значит какие-то мимолётные изменения могли на них повлиять.

Но с чем нельзя поспорить в действительности, так это с тем, что провидец – крайне тонкий психолог. Он знает, когда ты лжёшь, нервничаешь, какую темноту таишь в дальних уголках души, знает мотив любого поступка. Стоит сказать, что провидцы благодаря своим способностям выбраны на роль судей, и за ними стоит последнее слово в важных делах.

Однако вершить судьбами миллиардов для тринадцати провидцев было физически невозможно, поэтому третьими в иерархии выступают помощники провидцев – авгуры, которых хоть и обидно, но заслуженно называют пешками или приспешниками. Не стоит обращать внимание на то, что по сути своей провидец и авгур – синонимичные названия, ведь такие имена должностей были выбраны неслучайно. Авгуры являлись своеобразной тенью, их можно было даже окрестить своего рода эльфами в мастерской Санты: они выполняли работу провидцев по данным им поручениям, поэтому синонимичность этих названий вполне оправдана. Своё прозвище же они получили из-за того, что авгуры зачастую выполняли всю работу за своих провидцев и отправлялись с ними по любому поручению. Численность авгуров была в несколько раз больше, что позволяло разделить обязанности между собой весьма эффективно. Это привело к неофициальной типизации по поручениям: кто-то советник, а кто-то телохранитель, лекарь, повар и т.д.

Глава 2.

В дни настоящие в Фелисидаде работает система доносов, с помощью которой и регулируется весь «порядок». Почему слово порядок находится в кавычках, спросит читатель? Дело всё в том, что данное кораблю название не обязательно пророчит его судьбу. Так вышло и с Фелисидадом. Страна, названная от испанского слова «счастье», больше напоминает судную ночь, чем райский остров.

Система доносов, о которой упомянуто выше, в сочетании с жестокими мерами правосудия, привела к запуганному до чёртиков населению. Во время захвата территорий у людей было два выбора: протестовать режиму и идеям, но умереть, или притвориться поклонником Правителя, сохранив свою жизнь. И большинство выбрало второй вариант.

Поэтому истинно верующих людей было не так уж и много, как казалось самому Правителю, а он был убеждён, что, обратив всех в веру, сделает народ тем самым не только просветлённым, но и счастливым. Как любой фанатичный человек, Правитель не признавал возможности альтернативного мнения, что и было причиной казни тех, кто не склонил голову перед Достопочтенным, и не принял клятву служить ему как посланнику Божьему. По той же причине, один из самых страшных грехов по мнению Правителя – это измена вере, т.е. автоматическая измена и государству, и самому Правителю. И этот грех карался сильнее прочих. Но вновь обратимся к населению.

Граждане параноидально боялись, что до власти дойдёт информация об их измене, даже если таковой не было ни в одной из многочисленных человеческих дум. Никто не хотел, чтобы его пытали на площади, пока другие, бывшие его друзья и соседи, собирались в эпицентре событий ради хлеба и зрелищ. И тут каждый справлялся по-своему: кто-то сходил с ума на нервной почве и изолировался от любой живой души, кто-то осознанно обращался к вере, видя в этом спасение, кто-то только умело притворялся, надевая маску не только на публике, но и непосредственно в своём уютном семейном гнезде, где всё построено на не меньшей лжи, поскольку политические взгляды членов семьи зачастую были разрознены и далеки друг от друга. А последователи прочих практик уже были мертвы.

Доносы, они же обвинения в нарушении какого-либо закона, написанного рукой самого Достопочтенного, принимались все без исключения, при этом оправдательных приговоров не существовало в природе. Люди доносили на неугодных, шли в церковь, молились, приходили домой, вновь молились, отчасти за то, что пока никто в свою очередь на них не успел донести. Однако, перед традиционным приёмом пищи, они снова доносили на тех, кто им не нравился.

Глава 3.

В городе Амор33
  От исп. Amor – «любовь»


[Закрыть] на территории Фелисидада проживали муж и жена Голошейкины. Милая пара, которая любила друг друга точь-в-точь, как это прописывается в сказках: чисто, бескорыстно, с веянием теплоты, уюта, при взгляде на которых обострялось зелёное чувство и ощущение собственного ничтожного одиночества, засасывающее, как болото, такое же зелёное и тягучее.

Они познакомились, ещё будучи совсем юными, в школьные годы. Это были славные времена до Правителя: каждый день начинался с нежного тоста со сливочным маслом и кружкой тёплого топлёного молока, потом будущих супругов по отдельности, каждого своя мама, провожали до школы: там они проводили все переменки и уроки не отлипая друг от друга, пока не приедут мамы и вновь не разлучат их.

Но вот Марии и Борису уже по 30, повзрослевшие, они стали обладателями единой фамилии и готовились к пополнению в семье: Мари была беременна, однако сама о том ещё не подозревала.

Прошло ни много ни мало, но уже как целый год с даты захвата Фелисидадом этого славного небольшого городка, где для них уже не осталось ни друзей, ни знакомых. В принципе натура людей стала по большей части обособленной, чтобы лишний раз не попасться, лишний раз не быть увиденным, чтобы о тебе не вспомнило ни государство, ни недовольный прохожий.

К супругам уже даже успел наведаться кочующий переписчик Макар Алиев, забравший у них последний шанс на бесследное исчезновение. Он прибыл к ним в день захвата, когда часть людей пытались безуспешно сбежать, за что их расстреляли. Горы трупов. Именно это сподвигло Правителя поручить кому-нибудь перепись населения, ведь завести новенький чистый белый список был куда легче, чем опознавать и вычёркивать бесконечных убитых и пропавших. Для этих целей был выбран безупречный с точки зрения правительства Фелисидада репутацией и опытом работы Алиев. Ему беспрекословно доверяли, и он слыл приличным и весьма деятельным человеком в местных кругах самоуправления.

Дело было утром, в ту ночь Мария мучалась от бессонницы, насмотревшись ужасов наяву, а не во сне и успев добиться лишь двух часов слабого сна, которые сложились из нескольких попыток заснуть. К счастью, Марию не тревожили сны. Борис же не спал вовсе. В 7 утра был назначен обход Алиева, и он исполнительно принялся за работу, решив начать это дело пораньше, чтобы раньше с ним разобраться. Он позвонил в первую попавшуюся ему на улице дверь.

В доме Голошейкиных послышался противный дверной звонок, и Борис с некоторым сомнением и великой неохотой накинул халат и медленно двинулся к источнику шума. Мужчина посмотрел в глазок: перед ним стоял невысокий с густым чёрным волосом грузин, в сером костюме и с коричневым дипломатом в левой руке, в правой же он держал ручку. Это был Алиев. Он улыбнулся, обнажив свои зубы-заборы, предположив, что на него смотрят через глазок, и обратился:

– Здравствуйте, уважаемый.

Борис открыл дверь, Алиев прошёл внутрь быстрым шагом, огляделся, спешно положил дипломат у ножки дивана и уставился на зависающего от бессонной ночи Бориса, который стоял у входной двери всё в том же неподвижном положении.

– Вы тут один? – спросил грузин, зажевав зубами левую часть нижней губы. Это было его вредной привычкой, приводящей то к содранной коже, то к последующим коростам, то к опухшей части губы.

В это время Голошейкин размышлял о возможности умолчать о существовании жены, чтобы дать ей шанс укрыться. Он уже даже был готов отпустить её одну в неизвестном направлении, а потом, как тайный агент или какой-нибудь сыщик, отыскать любимую, Правда, всё это было лишь плодом сонной деятельности мозга и бессмысленных грёз. К несчастью для Бори эти размышления прервал громкий звук. Что-то словно упало на кафель. Алиев внимательно посмотрел в сторону доносящегося шума. Из-за стены с виноватым видом вышла полуголая женщина. Это была Мари.

– Нет, с женой, – произнёс тонкий и одновременно с хрипотой женский голос. Мари начала натягивать свой лёгкий атласный халат василькового цвета, который почему-то она до этих пор держала в руках.

– Достаньте свои паспорта, мне нужны лишь ваше ФИО, возраст и профессия, – Алиев посмотрел на Бориса, тот стал чуть более подвижен, и отправился томным шагом в, по всей видимости, спальню за документами. Деваться было уже некуда.

Мари прошла на кухню, поставила кипятиться чайник, всматриваясь в одну и ту же точку, потом меняя объект исследования и снова пялилась на какой-то другой угол квартиры, попутно зевнув раз пять. После того, как чайник уже вскипел, она уставилась на сомнительного гостя, резко почувствовав сильную тревогу:

– Кто вы?

– Макар Алиев, переписчик.

– Будете чай?

Подобного рода гостеприимство было частью воспитания Мари, которое в данном контексте, если вникать в суть произошедшего, было глупым, и что она, по сути, только что предложила отведать чаю человеку, который участвовал в захвате её родных территорий, поддерживал то ночное кровопролитие. И этот захватчик искромётно, в сравнении с речью всех Голошейкиных этим утром, ответил:

– Спасибо, но откажусь, я здесь ненадолго. Скажите пока ваше имя, возраст и род деятельности.

Мари сказала всё необходимое, а Алиев лишь приметил её профессию:

– Учительница, значит…

В этот момент в комнату зашёл муж Марии и предоставил паспорта. После этого он так же сказал необходимые сведения. Не было смысла сопротивляться, отстаивать права, ведь прав уже никаких у них не осталось. Смысла не было не только в этих действиях, но и в существовании всего мира, смысл в целом как определение пропал в ту самую секунду, когда этот их маленький, до глубины души родной городок, определился во власти Правителя.

– И хирург… – Алиев задумчиво посмотрел на паспорта супругов. – Такие люди будут полезны Правителю, сейчас все заново будут устраиваться на работы, так что успевайте. А мне пора к следующему дому, до свидания.

Алиев подозрительно улыбаясь ушёл. Но вернёмся же к дням настоящим.

На следующие сутки после еженедельной закупки продуктов, то есть в субботу, был всеобщий день молитв, который начинался с похода в церковь, и тем же мероприятием заканчивался. Так, дорогие нашему сердцу, и ещё более дорогие сердцам друг друга Голошейкины отправились на церковную службу в своём районе. Военные продолжали патрулировать город, поскольку ситуация оставалась под риском нестабильности. В церкви среди толпы людей с недовольными лицами показался и Алиев. Он кивнул знакомым и прошёл вглубь человеческой массы. Мария и Борис разделились по рядам и сели.

Борис сидел в ожидании службы, ему хотелось поскорее уйти из этого места. В один момент к нему подсел Алиев. Он протянул шоколад Борису, скорчив подобие дружелюбной улыбки, осушив передние зубы. Получилась гримаса. Он напоминал чёрта. Наконец, народ расселся по местам и началась служба. К несчастью Бориса, он как-то позабыл, что утренняя церемония длится примерно три часа. Его характерной чертой была рассеянность и некоторая неразборчивость в своих поступках и мыслях. Так, все эти три часа, без учёта времени ожидания, Борис терпел ужасный голод, потому что по глупости своей он решил не есть этим утром, при этом не имея на это каких-то веских причин, за исключением утренней тошноты. И все эти три часа в его руках таял потрясающий шоколад, который приятно лежал в его ладонях и провоцировал своевременное выделение желудочного сока и слюны, которую Борис сглатывал чуть ли не ежеминутно. Он даже успел проверить, не шуршит ли обёртка, не будет ли в случае чего заметно, что он распаковал и откусил нежнейшую дольку этой шоколадной плитки. Результат был удовлетворяющим потребности мужчины, но он проявил немыслимую выдержку и всё же дождался окончания церемонии.

Сразу после окончания службы, Борис встал и открыл шоколад, а затем – отломил и съел одну тающую во рту дольку, чтобы хотя бы не сосало и не урчало в его бедном, соскучившемся по еде животе. По странному стечению обстоятельств, которые очевидно притягивал Борис, все, а именно куча людей, не пренебрёгших к прочтению хотя бы первого тома сводника законов, заметили такое неприемлемое и кощунственное по отношению к Правителю действие. Все эти люди уличили мужчину в нарушении святого закона, эти сотни глаз выпучились на него, рискуя выкатиться и направиться всей это толпой прямиком к нему. Борис стоял в полном недоумении. Что он сделал? Съел шоколад? «С каких пор это стало чем-то запретным?» – подумал он. Тут к нему подбежал Алиев, весь упыхавшийся, в панике, активно жестикулируя, и сказал, что шоколад, как и любой продукт, нельзя есть в церкви, и что это карается единственным в своём роде приговором, то есть смертным. Борис опешил. Он вспомнил те три тома с законами, глядя на которые, он испытывал прилив лени, отвращения на физическом уровне, в общем всё, что было несвойственно ему до того. «Три тома свода законов! Да куда это годится?». К этому времени успела подбежать и Мари, она тоже не читала законов, однако она была очень сообразительна, так, по реакции окружающих и по бледному лицу мужа она поняла, что дело тут обстоит весьма серьёзное и, по всей видимости, абсурдное.

Алиев, какую бы он кривую дружелюбную улыбку не делал, как бы он не почивал своих знакомых, подразумевая, что те прочли законы, и не допустят глупости – несмотря на это всё, он оставался верен Правителю, и его законам, и чётко знал, что «любой грех наказуем, неминуемо, погибелью самого грешника, и что простить его – значит посодействовать».

Глава 4.

Заявление, поданное Алиевым, уже с большим увлечением расследовали, и его посадили под временную стражу. Прошло несколько дней, как все провидцы и авгуры прочитали это дело со стекающей слюной и горящими глазами. За это время Мария постарела внешне на лет десять: появились массивные мешки под глазами отвратительно фиолетового оттенка с элементами зелёного, обвисла и побледнела кожа, проступили глубокие морщины. Параллельно её тошнило и мутило, тянуло поясницу и хотелось есть больше прежнего, что являлось симптоматикой беременности на лицо, тем не менее Мари было не до того, и она не шла на приём к врачу, считая все эти признаки всего лишь следствием нервного истощения. Тем более, что разрешения на ребёнка, по законам Фелисидада, никто им не давал. Так что очередное нарушение закона только ухудшило бы ситуацию её супруга.

Мари начала суетливо искать пути достижения апелляции, несмотря на то, что таковая не предусматривается: за все дни единоличного правления Достопочтенного не была осуществлена ни одна подобная процедура. «Наша будет первой» – была уверена Мария. Она даже нашла контакты человека, который по итогу вёл дело её мужа. Им был Рафаэль Санчес, один из ближайших к одному из провидцев авгур. Хотя иметь на руках имя этого человека уже является своего рода достижением, назначить встречу с ним представлялось невозможным. Но на что только не пойдёт женщина, которая любит своего мужчину, верно?

Кривой дорожкой Мари добилась встречи с Санчесом. Она была назначена на сегодня, в шесть часов вечера. Правда Рафаэль был убеждён, что ужинать он будет с некой Габриэль Вернер – писательницей, подрабатывающей в муниципальной газете, немкой по происхождению. Мари для своих целей научилась подделывать немецкий акцент, вызубрила своё новое имя и даже сменила стиль на более элегантный и возрастной. Более того, она пришла на пятнадцать минут раньше, подражая немецкой пунктуальности.

Пока она сидела за столиком, забронированным мистером Санчесом, Мари успела заказать бокал чего-то шипящего и алкогольного, чтобы снять напряжение перед предстоящим действием. Вот, она сидела, тянула бокал прохладного шампанского и смотрела на соседние столики. Она даже заприметила, что кто-то мирно ужинал, читая книгу. Мари пригляделась: кажется, у той женщины в руках «Страдания юного Вертера». В тот же миг на горизонте у входа в ресторан показался высокий смуглый испанец, который шёл излишне самоуверенно, поправляя свои золотые часы. Он завернул по пути к зеркалу, поправил волосы, проверил чистоту зубов и отправился дальше. «Должно быть это он». Стресс на пределе, сердце колошматило, а тело пробил озноб. Волнение, которое новоиспечённая Габриэль пыталась подавить, всё равно брало своё.

– Здравствуйте, фрау Вернер, – Рафаэль уже стоял перед ней с сияющей улыбкой, он взял кисть её руки и поцеловал.

– Здрафствуйтэ, мистер Санчес.

Эту фразу Мари, а может быть и Габриэль, произнесла сквозь зубы, но тут же она спохватилась, натянув маску мнимого дружелюбия, продолжая отыгрывать свою лучшую роль:

– Сэгоднъйа чудэсная погода, нэ так ли? – она обнажила свои острые зубы и блеснула испанцу глазами, но он упустил этот момент, закрывшись меню.

Подошёл долговязый официант, смирно ожидавший заказа от кого-нибудь из сидящих. Наконец он записал в свой небольшой блокнот на пружине пару блюд и бутылку очередного спиртного, а после отправился прочь. Тем временем Мари продумывала, с какого угла подойти, проговаривала про себя речь, оттачивала в уме свои повадки, и старалась не выдавать собственное напряжённое состояние, подумав в крайнем случае списать это на мандраж первой встречи. Но как это часто бывает, чем больше человек концентрируется на том, чтобы не волноваться, тем больше он волнуется, чем больше он следит за положением своей руки, ноги и шеи, тем неестественнее и напряжённое выглядит поза. И всё это безусловно замечал испанец.

Диалог не клеился от слова совсем. Они большую часть времени молчали, пили и ели, даже не глядя друг другу в глаза. Санчес был как будто сосредоточен только на себе: он утыкался в меню, отвлекался на женщин у соседних столиков, словно нарочно провоцируя хоть какую-то ответную реакцию женщины. Подобное неуважение Мари приняла на себя, она пришла вне себя от злости, причина которой понятное дело, что не в ревности, в действительности её раздражало в целом как явление такого рода поведение – открытое хамство, которое видимо считалось обыкновенным для Рафаэля. В женщине проснулась мегера, а может быть амазонка или древняя валькирия, в общем фитиль внутреннего огня, в худшем его понимании, был подожжён повадками рядом сидящего. И эта гремучая смесь вылилась в одно предложение:

– У вас назначено свидание с вполне статной женщиной, но вместо того, чтобы обратить внимание на неё, вы решаете пялиться на меню или прочих дам, и подобное поведение я терпеть не привыкла и не стану, – со звуком, более громким, чем весь повышенный тон Мари, она бросает вилку, а затем и салфетку на тарелку и скрещивает руки на груди, яростно уставившись на опешившего от внезапной бури Рафаэля.

Но мужчина быстро привёл себя в чувство, наклонился, схватил Мари за ладонь, и с пугающе спокойным тоном, заглянув в глаза, словно маньяк, сказал:

– Я знаю, что вы не Габриэль, дорогая Мари.

Девушка вырвала руку, заверещала, а затем побежала, снося стулья, делая преграды, ведь была уверена, что после этого обмана, он погонится за ней, бежавшей в никуда, но то было лишь в воображении. На деле Мария не могла пошевелиться, не говоря уж ни о каком побеге. Она оцепенела от ужаса, даже кончик пальца не мог тронуться с места. Её поразил взгляд Медузы Горгоны, явившейся в образе молодого испанца. Она – камень. Неподвижный, холодный.

Глава 5.

А Рафаэль просто сидел и беспрерывно глядел в глаза женщины. Она чувствовала, словно он проникает вглубь её мечущейся души и выскабливает там всё без остатка. Эта статично немая картина продолжалась бы бесконечно долго, если бы не вмешался всё тот же долговязый официант, который говорил, что ресторан закрывается согласно комендантскому часу установленным самим Правителем. И правда, на часах уже близилось девять часов вечера. Сделать исключение для посетителей никак не представлялось возможным. Несмотря на желательность быстрого ухода, Рафаэль всё тем же пугающим образом обратился к Мари:

– Вы полагали, что многочисленные сообщения о том, что со мной желает встретиться некая Мария Голошейкина, останутся незамеченными? – испанец самодовольно ухмыльнулся, к слову, над верхней губой его красовались жёсткие средней ширины усы, которые некоторые дамы находили чрезмерно привлекательными. – А потом ещё и вторая таинственная незнакомка, то есть Габриэль, желает со мной отобедать? Вы думаете, что я шут? Вы думаете, что я, при столь высокой должности, являюсь неспособным сопоставить две несуразицы?

Мари округлила глаза, последовательно чуть не округлив и рот, но была всё так же нема и заточена в пространстве, словно аквариумная рыбка.

– Я в курсе о вас, о вашем муже, я знаю, что вы можете считать всю эту ситуацию вопиющей несправедливостью, однако закон есть закон, – Санчес уделил особое внимание слову закон, выдержав определённую паузу. – Апелляции не предусматриваются, потому что не может быть ошибки в увиденным праведным человеком, мадам. Ваш муж – преступник, простить его – быть соучастником. Имейте совесть. Нельзя оскорблять Бога, нельзя оскорблять Правителя, тем более таким унизительным и неоправданным жестом. Кто вообще ест в церкви?

– Послушайте… – Мария сидела уже полная слёз, находилась в пучине глубокой безнадёжности: стоило бы произвести хоть одно замыкание век, и горькая слеза бы пробилась наружу. – Не убивайте его, пожалуйста…

К концу предложения голос её становился всё слабее, хрипел и был еле слышен, слово «пожалуйста» она уже шептала, причём настолько тихо, как молились бы Богу, и эта молитва, в отличие от предыдущих, была донесена и услышана адресатом:

– А как иначе?

Столь хладнокровный ответ являлся предсказуемой неожиданностью. Понурая Мари получила отказ, а это значит, что совсем скоро её муж, отец её ещё не родившегося ребёнка, о котором она всё ещё не подозревала, будет убит. Всякая сила и бойкость умертвилась в женщине. Последняя инстанция, высшее, куда она могла обратиться, ответило её жёстко и без малейшего шанса на веру в чудо. Её оставалось только смириться.

– Когда… – на этот раз Рафаэлю пришлось наклониться к вопрошающей, и только спустя минуту он, учитывая контекст, смог сопоставить три явных звука «к», «а», «д».

– Когда? Полагаю, что завтра. Да, именно завтра, в центре города, на рассвете, – Рафаэль явил собой воплощение ужасающей хладнокровности.

Мари была безутешна, она начала сжиматься куда-то вглубь самой себя, её тело извивалось в неестественных позах из-за судорог, захвативших её мышцы, словно из неё изгоняли нечестивого, она держала за свою небольшую женскую головку за волосы, рыдала, параллельно утирая слёзы, словно с большим спокойствием, но вот снова случался приступ, и снова неестественный выгиб рук, и снова она тянулась к волосам, чуть ли не вырывая их с корнем.

Рафаэль смотрел на происходящее перед ним, и, к его собственному удивлению, в нём содрогнулось что-то крохотное, что-то, что находилось приблизительно в грудной клетке. Совесть? Сочувствие? Нельзя быть уверенным, но это было для него чем-то совершенно новым, неописуемым. Он подал женщине салфетку. Она посмотрела на него красными, полными боли и ненависти глазами, на её лице проявился оскал, а на лбу виднелась взбухшая вена, она звучно вдохнула и со всей силы бросила эту салфетку, предварительно её смяв, ему в лицо, а сама ушла прочь. Догонять он её не стал.

Глава 6.

Мария проснулась с опухшим вдвое лицом, но ей было откровенно плевать на свой внешний вид. Траур никому не идёт на пользу. Да и какому человеку есть дело до собственной внешности, когда сердце терзает тысяча мучений-лезвий, словно оно обмотано егозой44
  Егоза – колючая проволока на ограждениях, чем дольше «ерзаешь» тем круче впивается


[Закрыть], когда у тебя есть лишь два варианта: умереть от ран или от обездвижения. Во всяком случае, когда думаешь, что есть лишь два варианта действий, всегда найдётся третий, он может быть неочевидный или невообразимо сложный, но всегда можно взять себя в руки, встать и двигаться дальше, вопреки всему. Так и Мари, умывшись, надела своё жёлтое платье – любимое платье Бориса, заколола волосы, и вышла на площадь. Она пошла прощаться с мужем.

В вечерней газете тиражом в тысячу экземпляров было вскользь упомянуто о приговоре Бориса Голошейкина. На площади, несмотря на ранний час, уже собралась толпа, причём в таком количестве, в каком она собирается обычно в день города или у главной достопримечательности в разгар туристического сезона. В толпе виднелся и Алиев, всё в том же сером костюме, но без своего коричневого портфеля. Мария заметила его, но решила не обращать более пристального внимания и пробилась поближе к трибуне, где происходило само действие, чтобы успеть повидаться с любимым.

Послышался звук включенного рупора, сопровождаемый небольшой неполадкой звука, и посыпалась речь:

– Приветствуем всех в столь поздний час, спасибо всем собравшимся, помогающим вершить закон. Сегодня перед вами будет казнён невиданной наглости человек. Он посмел…

«Да уж, посмел, какой он нахал» – Мария продолжала плыть в толпе, устремляясь к условному первому ряду.

– …он посмел выказать неуважение к Богу, а так же к Достопочтенному Правителю, съев в церкви шоколад. За это он приговаривается к быстрой казни на главной площади города. У осуждённого есть право на предсмертное слово, – ведущий поднёс рупор к Борису.

В это время Мария наконец пробилась к сцене, она увидела своего мужа, и не всё не могла поверить, что сейчас, буквально в считаные минуты, он будет казнён. Борис заметил Мари, он смотрел на неё своими чистыми, полными слёз, голубыми глазами, и сказал лишь три слова: Я. Тебя. Люблю.

Мария плакала, её охватила вторая волна истерики, которую сдерживала лишь подсознательная надежда на лучшее и отсутствие веры в происходящее. Она упала на колени и взрыдала. К ней подбежал Алиев, попытался унять, утешить, поднять, поддержать: сделать всё, что угодно, лишь бы она не…

Безутешная женщина привлекла внимание. Послышался выстрел. Второй. На землю упало тело. Ещё более громкий вой. Алиев держал Мари, руки его были в крови теперь не только в переносном смысле, но и в прямом. Женщина кашляла кровью, но ещё была в сознании. Её глаза закатывались, однако она боролась. Борис закричал, что есть мочи, он упал, но его подняли. Два патрулирующих лица держали его, каждый со своей стороны. Серия. Мужчина расстрелян. К тому моменту звуки выстрелов заглушали слившиеся воедино крики людей. Кто-то скандировал «УРА-А-А!» (страшные люди), а кто-то панически орал от увиденного. Различить эти два крика было практически невозможно.

Но было кое-что, что услышать мог только Алиев, который всё ещё сидел, склонив голову над лежащей Мари. Он держал её тело, дрожа, не чувствуя себя. Послышалась та самая серия, предназначенная Борису. Жалобный стон – крик боли, испущенный из последних сил. И слеза ползла вниз по щеке, закатившись по траектории в ухо. Мари потеряла последнее, что у неё было – надежду. Пули, вошедшие в тело Бориса, словно вошли и в тело Мари. Они были одним целым. И эта боль, дополнив сердечные страдания, отобрала последние жизненные силы женщины. Алиев опустил ей веки.

Глава 7.

Яркий свет. Морг. Алиев представился родственником погибшей. Больничный запах кружил ему голову (или это были муки совести?). Патологоанатом зашёл в комнату с папкой документов – это были результаты вскрытия. Алиев поднял глаза на врача, и тот заговорил: