355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Анастасия Доронина » Если ты меня любишь » Текст книги (страница 1)
Если ты меня любишь
  • Текст добавлен: 24 сентября 2016, 07:48

Текст книги "Если ты меня любишь"


Автор книги: Анастасия Доронина



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Анастасия Доронина
Если ты меня любишь

* * *

– Лиза!

– О, это ты. Слава богу. Здравствуй, дорогой…

Высокая статная женщина в темных очках подала руку молодому человеку и спустилась с подножки вагона. Пола тяжелой шубы из чернобурки, которую дама попридержала, чтобы не запачкать о ступеньки, на миг приподнялась и обнажила стройные ноги в высоких кожаных сапогах-ботфортах. Женщина легко ступила на платформу и оглядела спешащий вокруг люд хотя и мельком, но свысока; это чувствовалось по гордой, даже высокомерной посадке ее головы и осанке.

– Как ты доехала? – спросил ее молодой человек. Встречающий был гораздо моложе дамы в мехах. На вид ему было лет двадцать пять, но он казался еще юнее. Может быть, из-за светлых, слегка вьющихся волос и ямочек на щеках, проступающих каждый раз, когда он улыбался.

– Ужасно! – ответила его спутница, брезгливо поведя плечами. – Духота в вагоне стояла страшная, в тамбуре накурено, в вагоне-ресторане – только жареная курица, жуткая, картонная, как доска. А попутчики! Господи, Алеша, мне как будто нарочно подсадили каких-то недоумков: толстые, уставшие, потные, вонючие! И все время, представляешь, Алеша, все время лезут с разговорами! Я большую часть пути в коридоре простояла, смотрела в окно. Никогда больше не поеду поездом! Никогда!

– Что ж… Будем считать, что тебе просто не повезло.

Молодой человек, которого дама назвала Алешей, принял у проводника багаж – дорогой кожаный саквояж – и, подхватив женщину под руку, повел ее по перрону.

А вокруг царили грязь, сутолока и суета Ярославского вокзала. Смуглолицые носильщики шныряли сквозь толпы встречающих-отъезжающих, через кучки невнятных личностей и сытых милиционеров. Последние, не обращая внимания ни на лохотронщиков, ни на продавцов паленой водки, прищуривая глазки, выискивали очередную добычу в толпе приезжих.

Вместе с сумраком ноябрьского вечера из всех щелей Ярославского вокзала, как тараканы, повылазили бомжи и вокзальные проститутки. Они смотрели вокруг осоловевшими глазами, приставали к прохожим, искали, чего бы стырить. Запах стоял ужасный, толчея была еще хуже. И как бы ни торопились дама в мехах с молодым человеком побыстрее покинуть это наводящее ужас место, их все же успели десять раз толкнуть, пять раз попросить «на хлебушек» и один раз конспиративным шепотом предложить «охренитильного сексу всего за червонец».

– Воистину, если хочется кого-нибудь очень интеллигентно послать, то в наше время можно обойтись и без слова из трех букв. Можно просто сказать: «А иди-ка ты на три вокзала!» И любой москвич тебя поймет, – весело сказал молодой человек, обернувшись к своей спутнице.

Но дама никак не отреагировала на шутливое замечание, сказанное с целью ее ободрить. Поджав губы, она старалась максимально убыстрить шаг и поскорее миновать эту клоаку.

– Твоя машина далеко?

– Да сразу за воротами. Погоди-ка…

Несмотря на то, что вечер густел буквально на глазах, Алексей сумел рассмотреть в районе пригородных касс нечто такое, что привлекло его внимание. Нахмурившись, он остановился и вгляделся еще пристальнее.

– Что с тобой? – недовольно спросила его спутница.

Не ответив, он рванулся вперед, оставив Лизу позади, и схватил за плечо толстого человека лет шестидесяти. Нервно оглядываясь, этот тип вел (правильнее было бы сказать, волочил) за собой какую-то девушку. Она сопротивлялась, пытаясь вырвать у него свою руку, бормоча что-то нечленораздельное, но ее сопротивление было довольно вялым и, уж во всяком случае, никакого видимого результата не приносило. С девушкой было явно не все в порядке: голова у нее моталась из стороны в сторону, ноги заплетались – толстяку приходилось подталкивать ее в спину. И одета она была тоже странно – слишком легко для промозглого ноября.

От прикосновения Алексея обрюзгший тип, производящий вдвойне неприятное впечатление из-за зачесанных на лысину сальных прядей, обернулся. Поспешность, с которой он это сделал, выдавала его явно нечистые помыслы.

– Чем обязан? Вы кто? Вам что надо? – вопросы толстячок цедил отрывисто, часто облизывая губы. Вокзальные фонари осветили неприятное, потное лицо с бегающими глазками. Толстяк прищурился и торопливо шагнул в сторону, выпустив при этом руку девушки. И она стразу же, как подкошенный колосок, упала на цементный бордюр, отделяющий домики билетных касс от пешеходной зоны.

Не отвечая, Алексей нагнулся к девушке. Теперь было видно, что она отчаянно молода, почти девочка – в синих джинсах, сером, разорванном на рукаве джемпере и двумя детскими косичками, спускающимися по остреньким плечикам. Она лежала на бордюре, поджав ноги в кроссовках и положив голову на руки. Нездоровая бледность узкого лица с плотно закрытыми глазами была видна даже при тусклом свете фонарей.

– Кто она? Ей плохо? – спросил Алексей у толстяка.

Он пожал плечами:

– Понятия не имею.

– Вы знаете эту девушку?

– Не знаю.

– Куда вы ее тащили?

– Я ее никуда не тащил! – взвизгнул толстяк. – Что вы… что вы хотите мне предъявить? Я до нее даже не дотрагивался! Я серьезный человек, я семьянин!

– Слушайте вы, семьянин! Девушке плохо, это совершенно ясно. По-моему, она вообще слабо представляет, что вокруг нее происходит. И вы, видя, что она в таком состоянии, куда-то ее волокли! Куда? К своей машине? Хотели воспользоваться ее беспомощностью?

– Не сметь! Не сметь клеветать на меня! – выкрикивал толстый, продолжая пятиться в темноту. – Я хотел ей помощь… Оказать первую помощь…

Не договорив, он резко развернулся и бросился бежать, смешно виляя широким задом. Через секунду тьма съела его целиком.

– Алеша! – позвала женщина. Голос у нее звенел, как натянутая струна. – Долго мне ждать?

– Подожди, Лиза. – Алексей еще ниже наклонился перед лежащей и осторожно потряс ее за плечи. Реакции не последовало – девушка или крепко спала, или была без сознания.

– Не можем же мы ее так бросить! Кажется, надо врача… Ей плохо, кажется.

– Господи, Алеша! – Его спутница уже подошла, стояла рядом. – «Плохо…» Не плохо этой потаскушке, а хорошо – даже лучше, чем нам с тобой! Неужели ты не видишь, что она просто пьяна, пьяна до беспамятства! Я вообще не понимаю, чего ради ты с ней возишься. Таких вокзальных шлюх здесь тысячи и тысячи! Оставь ее, ради Бога, Алеша, и поехали. Я очень устала!

– Сейчас, – коротко ответил молодой человек. Он провел рукой по щеке девушки, и она вдруг открыла глаза.

– Как тебя зовут? – спросил Алексей. Ответа не последовало; девушка пристально смотрела на него, но явно не отдавала себе отчета в происходящем.

– Как тебя зовут? Откуда ты? Тебе плохо? Как ты себя чувствуешь?

– О господи! – вздохнула дама в мехах.

Девушка вдруг разлепила пересохшие губы и провела перед собой рукой, как будто отгоняя некое навязчивое ведение.

– Не надо, – прошелестела она. – Пожалуйста, не трогайте меня… Не надо…

– Алеша!!!

– Я сказал, Лиза, сейчас! – не оборачиваясь, Алексей бросил саквояж на тележку носильщика, который вертелся рядом. Продолжая придерживать девушку за плечи одной рукой, второй он быстро подхватил ее под коленками.

– Что ты делаешь?!

Не отвечая, он направился вперед с незнакомкой на руках. Она не сопротивлялась: доверчиво обняла Алексея за шею и, уронив ему на грудь голову с косичками, снова закрыла глаза.

– Алеша! Я тебя спрашиваю – что ты делаешь?! Куда ты хочешь ее нести?

– К нам. Мы не можем ее здесь бросить.

– Что?! Ты собрался привести ко мне домой эту шалашовку?! Опомнись! Я запрещаю тебе! Ты слышишь меня, Алеша?! Брось ее немедленно – ты сейчас подцепишь какую-нибудь заразу, бог знает чем она больна! Ты слышишь меня Алексей?! Я буду просто рада, если у нее только вши, а не сифилис или СПИД!

– Прекрати пожалуйста! Какие вши? Человеку плохо, неужели ты не понимаешь! Я не могу ее так бросить.

Пока продолжался этот диалог, все они – Лиза, носильщик и Алексей с девушкой на руках – вышли за территорию вокзала и остановились возле темно-синего «Вольво».

– Лиза, вынь, пожалуйста, у меня из кармана ключи и открой машину.

Дернув плечом, женщина подчинилась. Клацнула брелком сигнализации, уселась на соседнее с водительским место и с силой захлопнула за собой дверь, отстраняясь от всего происходящего.

Алексей осторожно уложил свою ношу на заднее сиденье. Рассчитался с носильщиком, сел за руль. Поднимая колесами брызги воды с мелкими кристалликами льда, машина медленно тронулась с места.

* * *

Женька долго не хотела замечать очевидного – мачеха ее ненавидит.

В этом можно было бы усомниться – ведь, в конце концов, падчерицы почти всегда уверены в обратном. Неродной матери, особенно если девочка знает, что мать ей не родная, трудно доказывать ребенку свою любовь. Но у Женьки была другая ситуация – она обожала Елену Вадимовну, которая появилась в их доме на седьмой год после смерти Женькиной мамы, когда самой Женьке только-только исполнилось одиннадцать лет.

Высокая, худощавая, всегда подтянутая и всегда строгая Елена Вадимовна, однажды явившись, внесла с собой в их дом покой и порядок.

До сих пор Женька с отцом жили ужасно безалаберно. И дело было даже не в том, что картошка у них хранилась грязном мешке под вешалкой, а соль – в банке из-под кофе с кривой надписью «Гречка». Ужас был в том, что дочь с отцом вообще отвергали какой бы то ни было режим и элементарные понятия о долге и ответственности за собственное будущее. Спать они ложились не тогда, когда стемнеет, а когда не спать уже было невозможно – глаза слипались, и утро зачастую заставало их на полу перед работающим в пустоту телевизором. Ели тоже что придется, порой даже и сухие макароны, которые было просто лень варить, и они с хрустом уходили так, как есть, под жаркие споры о только что прочитанной книге или просмотренном фильме.

Когда Юрию Стоянову, Женькиному отцу, говорили, что дочь его ходит в школу в грязной юбке и драных ботинках, он искренне удивлялся, как только может удивляться человек, постоянно погруженный в творческие искания. Женькин отец был художником, точнее, иллюстратором в одном книжном издательстве, но все свободное время посвящал не созданию нового образа Царевен-Лягушек и всяких там Маугли, а своей «заветной», как он ее называл, работе: написанию портрета некой Прекрасной Незнакомки. Портрета этого никто не видел, но, судя по тому, что Юрий Стоянов то и дело запирался в комнате, заменявшей ему мастерскую, и, с треском разрывая одни листы с карандашными набросками, тут же принимался рисовать что-то новое, Незнакомка виделась художнику каждый раз по-разному – смотря по настроению.

Женькина мама умерла от рака крови, едва только девочке исполнилось три года. «Сгорела» – так говорили о ней соседки, вздыхая вслед неухоженной девочке с кое-как заплетенными косичками – на конце каждой из них вяло болталась мятая ленточка, всегда одна и та же. «Сиротинка!» – было вторым словом, которое слышала Женька от соседок в свой адрес, но, в отличие от первого, этого слова она не понимала или, во всяком случае, не примеряла его на себя: своего сиротства девочка не ощущала.

Они с отцом души не чаяли друг в друге. Их отношения в немалой степени базировались на сообщничестве: если Юрию Стоянову случалось безбожно задержать заказанный издательством эскиз очередной обложки (причиной чему нередко становились шумные холостяцкие посиделки в их квартире, когда пиво лилось рекой и Женьку никто не выставлял из комнаты даже в разгар особенных мужских откровений), то наутро Женька звонила папиному главному редактору и нарочито плаксивым голосом говорила:

– Ой, Павел Андреевич, я не знаю, что мне делать! У папы такая температура, я всю ночь ему полотенце на голове меняла… Сыпь такая выступила страшная, по всему телу… И глаза красные, а нос, наоборот, белый… У него грипп, наверное… или этот, тиф… или клещевой энцефалит? Я не знаю, я так боюсь…

– Что ты говоришь, Женечка!

– Честное слово! Но вы знаете, самое страшное, что папа сейчас на работу, к вам то есть, собирается… Сам на ногах стоять не может, горячий, как печка, шатает его – а хочет из дому выйти, чтобы к вам… Вы ведь знаете папу, Павел Андреевич, – он у меня такой ответственный!

– Девочка, скажи ему, что я приказываю, слышишь, ПРИКАЗЫВАЮ ему сидеть дома и никуда не ходить – тем более к нам в редакцию! – полошился главный редактор, испуганный перспективой занесения в трудовой коллектив неизвестной заразы. – Заставь его сидеть дома и лечиться, лечиться и лечиться!

– Да, Павел Андреевич… Я скажу ему, надеюсь, папа вас послушается… Спасибо вам…

Трубка клалась на рычаг, и Юрий Стоянов, потрепав Женьку по всегда растрепанным волосам, с вороватым видом отправлялся в соседний ларек за пивом.

А если (случалось и такое) Женька сама прогуливала ненавистную ей математику, то на арену выступал уже отец. Его разговор с классной руководительницей дочери напоминал приведенный выше диалог вплоть до плаксивых интонаций. И, как правило, тоже заканчивался тем, что Женьке отпускались все ее школьные грехи вплоть до полного «выздоровления».

И вот, когда худенькая – здоровья такой образ жизни не прибавлял – девочка с переброшенными на грудь косичками с грехом пополам перешла в шестой класс, в их доме появилась Елена Вадимовна.

* * *

Женька хорошо помнила тот день: она ползала по разложенным по полу листам картона и, усиленно помогая себе языком, пыталась с помощью отцовских масляных красок изобразить знаменитую битву между индейцами племени черноногих и американскими войсками (об этом захватывающем событии она только что просмотрела кино), когда услышала над головой спокойный низкий голос:

– Ну здравствуй, Женя.

Поняв голову, девочка увидела перед собой внимательные карие глаза под полукружьями изящных бровей и густые каштановые волосы, аккуратно, волосок к волоску, собранные в замысловатую прическу.

Женщина была неулыбчива, строга и потрясающе красива.

– Здравствуй…те, – пробормотала Женя, поднимаясь с коленок. Всегда такая боевитая, она вдруг ужасно заробела под этим изучающим взглядом.

Правда, прошло совсем немного времени, и Женька совершенно точно знала, что эти удивительные глаза вовсе не всегда были такими строгими. Они, эти глаза, лучили и ласку, и тепло, и любовь – девочка очень быстро научилась понимать это, и часто, усевшись рядом с Еленой Вадимовной на диване, прижимаясь к ней и чувствуя у себя на голове теплую ладонь, гадала: как сейчас смотрит на нее… мама? Задумчиво, ласково или осуждающе? Так тоже случалось, когда в дневнике у Женьки появлялась противная двойка. И тогда, возвращаясь из школы, прежде чем войти в свой подъезд, она несколько раз с тоской обходила двор. Не наказания боялась Женька, не того, что вместо телевизора ее опять засадят за учебник, а этого пугающего перехода, когда теплый, ласкающий свет в глазах Елены Вадимовны сменится холодным неодобрением и в голосе ее прозвучит искренняя обида:

– Как же так, Женя? Ты же мне обещала!

Она действительно обещала ей, обещала учиться на одни пятерки («честно-честно!»). Это обещание было торжественно преподнесено Женькой в качестве свадебного подарка папе и Елене Вадимовне. Свадьбы, собственно говоря, никакой не было: просто в один прекрасный день Елена Вадимовна, которая с того памятного дня стала частым гостем в их доме, положила руку на Женькину голову (как она любила, эту руку!) и, присев рядом с ней на корточки, очень серьезно спросила:

– Женя… Мы с твоим отцом хотим пожениться. Ты нам разрешаешь? Хочешь, чтобы мы жили все вместе… всегда?

Глотая невесть откуда взявшиеся слезы (увидев эти слезы, Елена Вадимовна смутилась – первый и последний раз, сколько ее помнила Женька), девочка схватила ее вторую руку и поцеловала ее…

* * *

А потом они, все втроем, сидели за празднично накрытым столом на их кухне (просто удивительно, как преобразилась эта всегда неуютная кухня с приходом Елены Вадимовны!) и ели бутерброды, и пили шампанское, и даже Женьке налили немножко, и Женька охмелела – то ли от счастья, то ли и вправду от шампанского – и говорила-говорила-говорила, и смеялась, и снова плакала, и просила у Елены Вадимовны разрешения называть ее мамой, и предлагала в обмен прыгнуть ради нее с пятого этажа или учиться на одни, исключительно только одни пятерки («честно-честно!»), а папа говорил: «Да ты пьяная, Женька! Лена, посмотри на нашу дочь – она же законченная пьяница!» – и смеялся, обнимая жену, и Елена Вадимовна тоже смеялась, обнимая Женю, а Женька хохотала и, раскинув руки, обнимала их обоих…

Елена сумела многое, очень многое изменить в их доселе холостяцкой жизни. Исчез протертый во многих местах ковер в гостиной перед телевизором, на котором они с отцом так беззаботно проводили свои лучшие часы. На его месте появился модерновый стеклянный столик с дубовыми ножками и пушистый палас с раскиданными по нем турецкими подушками с кисточками на углах. В прежде пустой кухне, где много лет ворчал холодильник и не было ни одной приличной посудины, поселились веселенькие кастрюльки с блестящими, как зеркало, боками, и такие же сверкающие сковородки. Изгнали из кухни и колченогие табуреты с выступающими посредине щепками и гвоздями, прописав на их место изящный «уголок» с мягкими сиденьями. Понятия «перекусить» или «перехватить», «заморить червячка» навсегда исчезли из жизни, уступив место полноценным завтракам, обедам и ужинам.

Женькины косички, прежде напоминающие метелочки, теперь походили на крепкие шелковые канатики, аккуратнейшим образом перевязанные атласными ленточками. Елена Вадимовна перебрала содержимое Женькиного шкафа и безжалостно выкинула в мусоропровод тесные юбки, протертые на локтях свитера и порванные колготки. Их место на полках заняли вкусно шуршащие пакеты с новыми вещами.

Сам Юрий Адамович, с непривычки чувствуя себя несколько скованно в новом костюме и рубашке с модным отложным воротничком, каждое утро чинно отправлялся на работу и каждый вечер в точно обозначенное время приходил обратно. Женька видела, как присмирел и немножко поскучнел ее отец, но ни она, ни он о возвращении к прошлому не мечтали. И не потому, что им так уж понравилась эта сытая и уютная жизнь. Просто они оба любили Елену Вадимовну и не променяли бы ее ни на один день из своей прежней жизни.

Портрет Прекрасной Незнакомки был, наконец, закончен. И, по настоянию Женьки, висел на самом видном месте в их гостиной: большой, заключенный в массивную раму портрет стройной женщины с высокой прической и внимательными карими глазами. Художник разгладил еле заметные морщинки на этом прекрасном лице, заложил в уголки губ загадочную, как будто неземную улыбку, и нарядил Елену в старинное, темно-вишневое бархатное платье с рукавами-буфами, длинным шлейфом и расшитым лифом, полускрытым под наброшенной на плечи соболиной ротондой. Ничего подобного в гардеробе Женькиной матери никогда не было, так же как и не было у нее изображенной на портрете длинной нитки серого жемчуга. Но Женька никогда не сомневалась в том, что именно этот наряд как нельзя лучше соответствовал образу Елены Вадимовны…

* * *

Несколько лет они жили душа в душу. «Образцовая семья» – так говорила о Стояновых Женькина классная руководительница. Кажется, они даже ни разу не ссорились друг с другом – во всяком случае, Женька не могла вспомнить ни одного мало-мальски серьезного конфликта между ней и матерью, или между мамой и отцом.

До поры до времени…

Все началось сразу, вдруг – вот уж поистине, «в один несчастный день»! В этот день, двадцать третьего июня, Женьке исполнилось пятнадцать. Вечером ждали гостей, и Елена Вадимовна отправила Женьку в ближайший магазин закупить чего-то там такого недостающего для праздничного стола. Размахивая хозяйственной сумкой, девушка пересекала двор и вот-вот должна была свернуть к ближайшему гастроному, когда из-за беседки, где любили собираться окрестные мальчишки, ее окликнули:

– Женька!

Она остановилась.

– Иди сюда, Женька! Присоединяйся к празднику!

Оглянувшись, девушка поняла, что голос принадлежал ее однокласснику Славке Рыжевалову – отличнику и, как ни странно, самому главному хулигану их микрорайона. Столь редкое сочетание в одной натуре двух противоположных качеств всегда сильно интересовало Женьку. Но у Славки была своя компания, у нее – своя, и до сих пор их интересы не имели случая пересечься.

Но сейчас Славка, в окружении клевретов столь же хулиганистого вида, что и он сам, сидел в задрапированной зеленью беседке, звал Женьку и призывно махал ей рукой.

– Иди, говорю! Женька! День рождения у меня! Прими на грудь пять капель за ради моего здоровья, тебе все равно, а мне приятно!

Внутри беседки, на импровизированном столе из положенной на кирпичные столбики фанеры, стояли несколько бутылок самого дешевого портвейна, лежала булка белого хлеба и порезанная крупными ломтями вареная колбаса.

– У тебя – день рождения? – не сдержала удивления Женька.

– Ну!

– Вот странно! И у меня… Тоже сегодня.

– Тю! – свистнул Славка. – Ну уж по такому случаю, подруга, надобно не пять капель, а целый стакашек навернуть. Давай, – подмигнул он одному из дружков, и тот с готовностью забулькал над пустым стаканом.

– Я не… – начала было Женька, но ее сразу же перебили:

– Обижаешь, подруга!

Интересное совпадение – оказывается, она родилась в один день со знаменитым Рыжеваловым! – льстившее самолюбию приглашение в компанию, до сих пор закрытую для девчонок, и жгучий интерес, что будет дальше, – все это заставило Женьку подойти поближе и принять из Славкиных рук емкость с резко пахнущей жидкостью чайного цвета.

– Давай! За нас с тобой! Ну? Разом!

Зажмурившись, Женька стала быстро глотать портвейн. При первых же глотках ее чуть было не вытошнило. Но не позориться же – да еще перед Славкой!

В голову ударило сразу. Стало горячо, легко и отчаянно, безумно весело. Сумка, магазин, гости, которых ждут у нее дома, – все было забыто. Спустя несколько минут Женька сидела в беседке в обнимку со знаменитым Славкой Рыжеваловым, хохотала над сальными шутками парней, залихватски чокалась вместе со всеми все тем же портвейном, и сама что-то быстро, шумного говорила, с гордостью замечая, что и сам Славка, и его дружки поглядывают на нее с интересом. Да! Она была интересной женщиной!

– А ты классная деваха, Женька! – сказал Славка, сильно сжимая ее коленку. Да, прямо так и сказал – «классная»! – и это все слышали! – Классная деваха, – повторил он. – Кто бы мог подумать, главное дело! Всегда ходила такая тихоня-тихоня, а оказывается, вона что!

– В тихом омуте, – стандартно пошутил кто-то из парней. Кто именно, Женька понять уже не могла: все их лица, кроме Славкиного, слились в одно расплывчатое, слабо шевелящееся пятно.

Потом кто-то – Славка? – под одобрительный ропот компании больно целовал ее в губы. Потом она сама его целовала, а Славка смеялся и дразнил ее, говорил, что Женька совсем не умеет целоваться. Потом куда-то ее вели, кажется, домой. Смутно, очень смутно Женька помнила, как мальчишки ее поставили у двери, позвонили и бросились вниз по лестнице.

– Женька! – ахнул папа.

На этом месте память отключилась совсем…

* * *

Утро вспыхнуло дикой головной болью. Пытаясь вспомнить, что с ней произошло, мотая головой, разгоняя туман и резь в затылке, Женька привстала на кровати – и натолкнулась на родные глаза: Елена Вадимовна, как всегда, прямая, как всегда, аккуратно причесанная, сидела напротив, положив обе руки на подлокотники кресла, и смотрела прямо на Женьку. Во взгляде матери была боль – Женька никогда не видела Елену такой.

– Доброе утро. Как ты себя чувствуешь?

– Плохо… – Ей и вправду было плохо. Так плохо, что она не могла больше поднять на Елену Вадимовну глаз. Плохо или… стыдно?

– Сейчас ты встанешь, умоешься, почистишь зубы и причешешься. А потом придешь на кухню завтракать. И мы поговорим, – сказала Елена. Встала и вышла из комнаты.

Как только за ней закрылась дверь, Женька рухнула обратно на постель и со стоном засунула голову под подушку. Она содрогалась от стыда. И совершенно не представляла себе, как будет сидеть за кухонным столом и, опустив голову, слушать ровный и оттого еще более укоряющий голос. Что вчера было? Кажется, ждали гостей. Папиных и маминых знакомых. И даже, кажется, они пришли. А она, Женька, явилась домой под вечер и … пьяная.

Нет, нет, это было совершенно невозможно – после всего, что было, показаться на глаза Елене! Женька вскочила на ноги, и чуть не упала, потому что пол заходил у нее под ногами ходуном. К горлу снова подкатила тошнота.

Кое-как натянув на себя джинсы и майку, не расчесавшись и даже не взглянув на себя в зеркало, Женька тихой мышкой прокралась по коридору мимо кухни, выскочила на лестничную площадку и оттуда – на улицу…

* * *

Вот с этого все и началось. Со стыда. Да, именно со стыда, потому что не что иное, как стыд, раз за разом, день за днем гнал Женьку из дому. Она уходила чуть свет и возвращалась как можно позже, практически под утро, каждый раз надеясь, что отец с матерью спят и ей не придется сталкиваться с ними в коридоре. Тщетные надежды! Стоило только вставить ключ в замок и тихо толкнуть дверь, как родители вырастали в полумраке прихожей, как изваяния.

– Ты что ж это творишь, дочь моя?! – начинал папка, но Женька, сгорая от сознания вины и сама физически чувствуя ту боль, которую причиняла им своим поведением, срывалась на крик:

– Оставьте меня в покое! Оставьте!!! Я хочу жить так, как хочу, – хочу жить как хочу, и буду!!!

Скорее, скорее – пробежать мимо них к себе в комнату, и побыстрее захлопнуть дверь, и рухнуть на кровать, и проплакать там остаток ночи, чтобы утром опять скрыться до самого вечера.

Ей давно уже до визга осточертела и такая жизнь, и чуждая ее интересам компания, и всегда однообразные шуточки Славкиных друзей, и сам Славка, на поверку оказавшийся обыкновенным мальчишкой, напичканным дешевой дворовой романтикой. По горло сыта она была и самой этой романтикой, которая исчерпывалась блатными песнями под гитару и шуганием в подворотне припозднившихся прохожих. Женьку с души воротило от одного вида очередной бутылки портвейна, ходившей по кругу на семерых. И она ненавидела саму себя за ту хорошо отрепетированную нарочитую небрежность, с какой научилась опрокидывать в себя стакан за стаканом, а после тянуть из общей пачки сигарету. Ей не хотелось курить, от запаха табака у нее начинало першить в горле, но где найти силы, чтобы отказаться от этой глубоко чуждой ей жизни и как выбраться из ловушки, в которую она сама себя загнала, она не знала…

С ней происходило что-то необычное, и она не могла сама себе объяснить – что именно. Психологи легко бы нашли ответ: подростковый возраст, со сложностями которого, пусть и с некоторым запозданием, девушка наконец столкнулась. А Женька, ничего не понимая про саму себя, запутывалась еще больше.

– Успокойся, Лена! Я верю, она хорошая, добрая девочка, да ты и сама это знаешь. Перебесится. Все пройдет. Вот пойдет первого сентября в школу – и все само собой наладится, вот увидишь. Последний класс все-таки!

– Ох, Юра, я совсем голову потеряла из-за нее. Скорей бы школа началась, действительно…

– Знаешь, как в народе про таких говорят – мозги, мол, есть, да не знает, куда их деть…

Такой разговор между родителями подслушала она однажды. И шмыгнула носом от обиды.

* * *

А первое сентября мало что изменило. Дворовая компания, в которой Женька теперь получила доступ на правах девушки «самого» Славки Рыжевалова, по-прежнему продолжала наводить страх на жителей микрорайона. А когда осень зарядила нудными дождями и следом, почти без перерыва, на город слетелись белые мухи – компания переместилась из беседки в подвал. И все продолжилось.

И с учебой все тоже решилось само собой. Все-таки Славка Рыжевалов был отличником. И его тетради с небрежно, но правильно решенными примерами и заданиями всегда были к Женькиным услугам. А устные предметы она успевала просмотреть по учебникам на перемене. Большого эффекта такая система не приносила, но позволяла уверенно ползти на троечках, не сваливаясь ниже.

Прошла осень, проснежила зима, зашелестел первым дождем апрель, а за ним и май. В начале июня Женька наспех и кое-как сдала выпускные экзамены и собралась совершить «с ребятами» грандиозное путешествие – автостопом по Крыму и Кавказу.

И тут Елена Вадимовна подложила ей бомбу.

* * *

За окном раздавался знакомый свист – Славка заливался соловьем, вызывая подругу отметить окончание выпускных экзаменов прогулкой по парку в компании с клевретами и гитарой. Откинув с лица спутанные во сне волосы, Женька по пояс высунулась в открытое окно.

– Выходи! – махнул рукой парень. И обнажил в улыбке все тридцать два удивительно ровных зуба.

– Сейчас… – кивнула ему Женька. И, натягивая на голое плечо свалившуюся бретельку ночной рубашки, отчаянно зевая, поплелась было в ванную.

Вернее, она только хотела пройти в ванную. Но из комнаты выйти не смогла: дверь оказалась запертой на ключ. Не веря самой себе, Женька дернула за ручку посильнее, затем затрясла ее обеими руками – заперто!

Ее закрыли!!!

Как только девушка осознала это, чувство невероятной обиды захлестнуло ее, как удавка. До сих пор никто и никогда не покушался на свободу Женькиных передвижений! Никогда и никто не смел ее так унижать!

– Откройте!!! – истошно закричала Женька.

И забилась в дверь с отчаянием приговоренного к пожизненному заключению.

Отклик не заставил себя долго ждать – замок щелкнул, и Елена Вадимовна появилась на пороге, скрестив на груди руки. Лицо у нее было совершенно чужое, непроницаемое. Удивленная этим новым для нее выражением, Женька отступила на несколько шагов, пока не шлепнулась обратно на свой диванчик.

– Зачем вы меня закрыли? – спросила она угрюмо.

– У нас не было другого выхода.

– Я хочу выйти. Дай мне ключ от моей комнаты!

– Нет.

– Я не хочу сидеть взаперти! Не хочу и не буду! Вы не имеете никакого права устраивать мне тут… тюремный режим!

– Пожалуйста, не кричи. Это все равно ни к чему не приведет. И кроме того, никто не виноват, что нам с папой приходится прибегать к подобным мерам. Кроме тебя – никто.

Женька смотрела на мать исподлобья, кусая губы.

– Что я вам сделала?

– Ничего. Пока. В том-то все и дело, Женя, что ты в последнее время совершенно ничего не сделала! Ни для себя, ни для нас. Мы с отцом долго терпели, нам все казалось, что ты образумишься, вот-вот возьмешься за ум. Ведь ты уже не ребенок, в конце концов, – взрослая девушка! Но ты разочаровала нас, дорогая моя, разочаровала ужасно. Так что извини, больше из дому ты не выйдешь.

– Что?!

– Да, не выйдешь, – твердо повторила Елена Вадимовна. – Ты будешь сидеть здесь и готовиться к экзаменам. В институт. Полтора месяца – это не смертельный срок, ничего с тобой не случится, если ты пожертвуешь этим временем во имя своего будущего. Сдашь экзамены, получишь студенческий билет – и, даст Бог, одумаешься. Поря тебе взяться за ум, девочка моя.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю