Текст книги "Аквариум"

Автор книги: Анастасия Агеенкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Анастасия Агеенкова
Аквариум

Большую часть времени весь персонал держится рядом, предпочитает проводить его вместе за болтовнёй. Люди – всего десять – говорят, обсуждают, рассказывают, перешучиваются, чтобы заглушить инородные непривычные звуки, что наполняют каждую каюту. В моменты, когда разговоры угасают, слышно, как станция стонет в нерушимых объятьях океана. Стены и потолки скрипят от давления, электрические провода жужжат под напряжением, трубы со сжатым газом шипят. Шум складывается в своеобразную мелодию подводной жизни.

Разговоры идут о многом, важном и нет, но ни слова о моральном натиске океана, ощущаемом с первой минуты пребывания здесь. Внутренний страх перед чем-то настолько огромным, что не имеет видимого конца, и мощью, не знающей рамок и ограничений, ложится им на плечи каменной тяжестью, намертво прибивая к потрескавшемуся дну. Ужас от всемогущей власти в этом мире сдавливает людей, как в железных тисках, ни на секунду не давая забыть, где они находятся и кто ждёт их за титановыми стенами.

Мрак, окружающий со всех сторон, накрывает их непроницаемым колпаком холодных вод, отрезая от реального мира, погружает их в тёмное подводное царство. Непроглядная тьма – владения океана. Он нелюдим и неприветлив. Он прекрасен, как пустота космоса, и бесконечно огромен, как её простор. Он – собственная вселенная, где люди – чужаки, нежданные, напрошенные гости, уродливые создания поверхности. Его жители – только твари, никогда не видевшие света. Они выглядят как порождения ада, словно расщелины на дне – прямой выход из него.

С каждым новым днём кажется, что комната, а может быть, вся станция становится меньше, будто бы сжимаясь под колоссальной тяжестью на её плечах. Зик знает это, ощущает каждой частицей тела; говорит себе, что ему только лишь кажется. Остальные – все до одного – вежливы, держатся в дружелюбной манере, но с приличной дистанцией: никто не хочет подпускать к себе человека, которого знает едва ли неделю. Рассказать им свои опасения – всё равно что выставить себя параноиком, попавшим сюда наудачу или по ошибке, слабаком, позорно не выдержавшим и недели на глубине. Он жил много лет как наивный ребенок: далёкими мечтами и красивыми фантазиями. Двигался вперёд только ради тайн океана, манящих опуститься в его недра, на самое глубокое и тёмное дно, забыв обо всём на свете. Годы проходили, мечты оставались и становились осуществимыми, а фантазии – пугающими.

Поэтому Зик тоже старается. Он улыбается, чтобы скрыть волнение, но мешает ощущение, будто бы за спиной есть что-то безобразно большое, вроде бы даже живое, которое смотрит из-за его спины. Иногда оно дышит в затылок и кладёт свои мертвенно-холодные ладони на плечи, заставляя Зика пугливо дёргаться в страхе, но всё же оглядываться в полутьму станционных коридоров, чтобы увидеть там его. Тускло мерцает жёлтый свет, шумит механика, но больше – ничего. Он никогда ничего не находит, но чувство, что за ним наблюдают, не покидает ни на минуту.

      Зик видит, как люди сторонятся и подозрительно косятся в его сторону, лишний раз стараясь игнорировать его присутствие. Знакомых только двое, те, кого он знает ещё с обучения и должен был быть с ними с первого дня, но по какой-то причине они были отправлены сюда первыми ещё месяц назад. Они не замечают или делают вид, что не замечают его странностей, но общение всё равно проходит с трудом.

Оставшись один, Зик пытается уснуть. В каюте тихо, насколько возможна на станции тишина, ведь она дышит. Стены и полы вибрируют, будто бы её грудные мышцы сокращаются при каждом вздохе, а титановые лёгкие сжимаются со скрежетом. Она непрерывно стонет в крепких руках океана, который каждой частицей себя желает добраться до людей внутри, поглотить и растворить их в солёной воде.

***

Верхняя палуба – самое высокое место на станции. По всей окружности каюты располагаются прямоугольные иллюминаторы. Панорама открывает вид на размеры станции. Её окружает сотня постоянно горящих фонарей, выставленных по кругу на расстоянии пяти метров друг от друга, как защитный забор от жидкой тьмы, которая неустанно вьётся вокруг них, выискивая бреши.

Для некоторых глубоководных созданий свет – яркий маяк посреди черноты пустоши, сладко манящий их своим блеклым светом, как источник питания; других, тех, чьи глаза видят всё в сотни раз лучше человеческих, он смертельная опасность, и они кружат во мраке. Изредка можно различить лишь их безобразные силуэты. Те твари, что не боятся света, постоянно вьются вокруг фонарей. Некоторые из них, как змеи, опутывают своими телами по всей длине и держатся на столбах несколько дней, а уплывают только когда слабеют от голода. Но они, а может быть, другие, возвращаются на места.

Возвышаясь над станцией, Зик чувствует себя её властителем – в часы дежурства она полностью починяется только ему. Он ощущает себя богом тонн титана, что выглядят во владениях мрака нерушимой крепостью с вечными огнями. Одновременно с этим, глядя на бескрайнюю темноту вод, он чувствует себя маленькой точкой на теле океана, а станцию – едва ли большим пятном.

      Видеосвязь раз в неделю – тут только рабочие каналы для связи с поверхностью и другими точками под водой; нельзя занимать времени больше чем полчаса. Но даже этого времени ему кажется слишком много. Он не видел никого из экипажа больше месяца, а если не считать случайные встречи на кухне с Бадом, то почти два. Посиделки в общем зале прекратились постепенно: с каждым разом приходило меньше людей. Каждый нашёл себе занятия: какое – Зик не знает, но все сидят в своих каютах. Он не смог найти то, что было в состоянии увлечь его мысли, отогнать навязчивое ощущение, что за ним кто-то наблюдает. Ему не одиноко, наоборот, одному немного легче: не приходится заставлять себя улыбаться или насильно выдавливать слова.

Рябь бежит по экрану, стирая грани лица его сестры. Она много говорит о пустяках, о важных делах, погоде, а потом умолкает. На её коленях сидит пятилетняя дочь, которая перелистывает страницы в альбоме. Рисунки природы: реки, леса, цветы и животные.

Она нарисовала всё это, чтобы ты не забывал, как выглядит Земля. Она соскучилась. – Последнее звучит как обвинение: почему ты там, а не тут? Почему?

      Зик рефлекторно поворачивает голову вбок, разглядывая пейзаж в иллюминаторе. За стеной станции вместо сочной зелёной травы на лужайке возле дома на тысячи километров во все стороны стелятся поля черноты и уродливые лабиринты трещин. Над головой вместо голубого небесного купола – свод из тонн холодных вод, которых никогда не достигнут лучи палящего солнца. Вместо тёплого летнего дождя из него морским снегом плавно опускаются разлагающиеся останки рыб и сгнивших растений.

Нужно – сказать, что он соскучился; необходимо – произнести слова поддержки; доказать – что ему тоже тут очень плохо.

– Я тоже скучаю. – Не хватает эмоций: звучит сухо, как армейское приветствие. – Скучаю по вам всем.

Она кивает, вяло улыбается на прощание. Зик нажимает на кнопку на экране и, когда связь обрывается, испытывает облегчение, из-за которого стыдно и неуютно. Избегать общения с семьёй и, что хуже, не иметь желания общаться с ними – вот это настоящая проблема, что настигла спустя пару месяцев на станции. Он их сторонится. Боится говорить с ними, словно разучился это делать: каждое слово даётся с трудом, а выразить мысли становится сложней и сложней.

Морской снег не прекращая падает из чёрного небесного купола, кружит в подсвеченной фонарями воде и, осев на дно, сливается воедино с вековым илом. Расположившись в кресле, Зик смотрит в иллюминатор и думает о том, где он. Та ли эта планета Земля, на которой он родился? Почему её поверхность расцвечена всеми красками жизни и пышет энергией, а её глубина, океан – прародитель всего живого – выглядит как кладбище для всего мира и дарит лишь мрак и холод?

Станция скрипит: стены и потолки едва ощутимо дрожат, сдерживая напор вод, которые неустанно хотят поглотить все и вся в свой вечный покой. Иногда Зику становится страшно, чаще – наоборот. Полное спокойствие, глубокое умиротворение, словно океан мало за малым вымывает из уголков его души все тревоги; будто бы он ненасытный и, не разбирая, поглощает все эмоции и чувства, превращая его в пустошь – в пустоте ни страха, ни боли, – подобную себе.

Персонал на станции – всего-то десять человек – никогда не бывает в сборе. Они лишь тени былых людей. Их голоса Зик давно не слышал вживую, только через динамики и только о смене дежурства. Сутки постепенно потеряли чёткое определение – в них не двадцать четыре часа, а куда больше. Связью с поверхностью для личных нужд никто не пользовался несколько месяцев. Он и сам про неё предпочитает забыть, говорит себе, что цифровая информация извращает фразу «живое общение» и поэтому не хочет пользоваться ей. Скорее, не может заставить себя.

Однажды, случайно проснувшись от слишком громкого скрежета под каютой, Зик выходит на кухню и пересекается с Беллой. Вглядывается в её лицо, каждый контур, пытаясь вспомнить, точно ли она выглядела именно так? Разговор идёт пустой, а шутки прошлогодние. Когда в очередной раз она смеётся – громко и неестественно, – Зик понимает, что даже не против того, чтобы она (или он) сейчас ушла. Он думал, что соскучился по разговорам, по живому общению. Но нет – его с первых же минут начинает воротить от её вида, от скользящего взгляда, который бегает по каюте, от цоканья ложки об железный край чашки.

Белла умолкает – ей, возможно, тоже всё это надоело. Она задумчиво поглядывает в иллюминатор, и Зик туда же. Последнее время он часами может смотреть на тварей, обвивших фонари, и вечную тьму позади них. Это успокаивает, расслабляет, занимает свободное время, которого на станции чрезмерно много. Как наблюдение за рыбками в банке, только наоборот – он видит всё через стекло своей стеклянной камеры.

– Пошли. – Белла переводит взгляд на него. – Поплаваем?

– Куда?

– Туда. – Указывает пальцем во тьму.

Она будто бы витает в облаках, или, может быть, её сознание уже потонуло в тех чёрных водах, которые манят за собой тело.

– Нет. Ни за что. И тебе не советую туда лезть без надобности.

Внезапно она смеётся по-настоящему звонко, а потом умолкает так же резко, как и начала.

– А если… мне надо?

Зик больше не отвечает, а Белла встаёт из-за стола и идёт к выходу. Обернувшись, она улыбается и легко говорит:

– Мы все так редко видимся. Может, увидимся завтра? В то же время?

Но завтра она не приходит. И послезавтра. Зик тоже не приходит. Его каюта рядом с кухней. Он слушает, что происходит там в шесть часов каждый день, и – тишина. И даже не удивляется – он не хочет видеть Беллу ни за что на свете. Внутреннее отвращение к ней и её словами и желанию невозможно пересилить. Каждый раз, глядя в иллюминатор, он пугается тьмы и того, чего просит её душа.

            ***

Станция воет сотней сирен: они трубят, разносят её голос во все уголки. Свет мерцает, призывая всех очнуться ей на помощь.

Непредвиденные проблемы случаются крайне редко: станция работает чётко, как механизм, но и в нём бывают сбои из-за вмешательства со стороны. Зика бросает в ужас: какая-то неосторожная рыба застряла между антенн, что дало перебой в связи с поверхностью, и нужно выйти в открытые воды, чтобы устранить проблему.

Он моргает, надеется, что ему приснилось, но экраны безостановочно сигналят красным. Ему кажется, что если погрузиться в воду, он растворится во тьме, и сознание распадётся под давлением океана на мельчайшие частицы. Дикий страх накрывает с головой, и он теряется, с испугом смотрит в иллюминатор, где плещется тьма, гостеприимно приглашая в свои объятья.

Бад связывается по открытой линии и без лишних объяснений говорит:

– Я сделаю всё сам. – Через динамик голос шипит, искажаясь помехами, но звучит твёрдо. Он не спрашивает – сообщает.

Хочется сказать нет, не надо, не делай этого!, но Зик не находит оправдания для таких слов. Он кажется себе чёртовым параноиком, который совсем потерял крышу на почве стресса.

Его нет час – и Зик не находит себе места. Холодный пот скатывается по лицу, а пальцы неконтролируемо дёргаются. Ещё час – ни один радар не показывает его, а на линии связи тишина. Третий – появляется связь, а шлюз в помещение для погружений открывается. Он не знает, зачем он пришёл к шлюзу. Может быть, это страх за человека, что смог выйти во владения океана, а может, восхищением перед тем, кто смог оттуда вернуться. Если, конечно, он действительно вернулся тем, кем был до погружения.

Задраив люк, Бад спускает воду, выходит и молча переодевается в обычную одежду, кажется, смотря на костюм с сожалением. Запах соли и ила распространяется в воздухе. Зик мнётся рядом и не находит нужных вопросов и слов. Его не было три часа. Три часа! Зик мысленно кричит ему – что ты делал там три часа? Тот разворачивается к нему и открыто усмехается.

– Я – живой. Даже живее всех живых, – говорит, – а ты?

Бад смотрит ему в глаза ещё несколько секунд – и там ни намёка на шутку. Даже не смеётся. Только на прощание лишь улыбается, мимолётно дотронувшись до плеча холодной, влажной от – частицы океана! – воды, и выходит из комнаты.

Костюм свисает с вешалки, как только что сброшенная змеёй кожа. Поморщившись от сравнения, Зик отворачивается и смотрит в иллюминатор на шлюзе. Океан неистово манит всех. И не его одного – теперь уверен в этом. Больше-меньше, сильнее и слабее, но тянет к себе, в себя.

В его просторе можно увидеть и ощутить всё, что пожелаешь – у тьмы нет резких граней и чёткой формы. У неё есть необъятный простор для фантазии, где каждый может найти себе (я) всё, что хочет. Она мало-помалу пробирается внутрь каждого члена экипажа каждый раз, когда те смотрят во мрак, что царит по ту сторону. Её незыблемый покой вызывает желание раствориться в ней, распасться на части и получить долю того умиротворения, в котором она пребывает вечно. Возможно, она оседает в душе частицами себя, по крупицам сеет там тысячелетнее спокойствие, чтобы в один день превратить всех их в свою часть и забрать в царство – глубоководную утопию под покровом океана.

***

Океан смотрит за людьми своими тёмными бездонными глазами; наблюдает за ними сквозь стёкла иллюминатора, как человек заглядывает в наполненный воздухом аквариум.

Зик чувствует его взгляд, ощущает себя распятым на открытой ладони перед его непоколебимым лицом. Спит урывками, по пять часов или меньше: тело постоянно находится в нервном возбуждении, мысли быстрые, мельтешат в голове, не давая себя поймать.

Вытащить из памяти образы поверхности удаётся всё тяжелее и тяжелее. Воспоминания, как потёртая годами фотография, теряют краски и расплываются. Он почти не помнит красоты Земли и не может вспомнить ни запахов, ни оттенков, ни звуков, словно всё это было давно, очень давно, в глубоком детстве. Каждый день теряется всё больше образов, они растворяются в памяти навсегда.

Дотронувшись до холодного стекла, Зик подолгу может смотреть в иллюминатор, мысленно ведя борьбу с самим океаном. Его влияние неконтролируемое – невозможно не принимать или отторгать. Оно извращает все ощущения, выворачивая их наизнанку – то, что должно пугать, больше не страшит, то, что должно вызывать радость, не приносит счастья, – и меняет понятия о жизни и существовании. На тесной станции Зик ощущает себя никем и нигде. Иногда даже забывает, как его зовут и что он тут делает. Он надевает костюм для погружений: сдаться – выбор, который нужно было сделать сразу, а не прятаться в титановых стенах, выискивая в них спасение, которого не существует перед зовущей пустотой океана.

Неопрен плотно облегает тело, словно врастая в него, и заменяет кожу на более прочную, ту, что сможет выдержать холод вод. Зик делает шаг в чёрную бездну. Пена от погружения растворяется, и океан забирает его в свои ледяные объятья. Он делает вздох, потом ещё один – сжатый воздух слегка перенасыщен кислородом, и голова идёт кругом, а давление заставляет сердце биться сильнее, так что пульс бешено стучит в ушах. Зик глохнет, слепнет, погружаясь в водный вакуум, где нет ни звуков, ни света. На смену удушающему страху приходит холодное спокойствие, словно сам океан нежно убаюкивает его. Он чувствует себя так, словно прошёл девять кругов ада и очутился в мире, где царит вечный покой. Тело становится невесомым, сознание пустеет, разрываясь на мелкие части, и каждое «я» теряется, растворяется в сущности огромной, нерушимо спокойной души океана, где все человеческие волнения, горе и радости лишь капли воды в его бескрайнем просторе.

Зик не чувствует себя собой, ощущает себя одновременно всем и вся. Привычный мир рушится на части, когда спектр звуков и ощущений расширяется до краёв самого океана, а расстояние в километры исчезает. Он слышит, как волны накрывают берега, бьются об скалы, ласкают железные борта кораблей; ощущает холод самой глубокой впадины на дне и теплоту верхнего слоя, что греют лучи солнца. Сквозь него протекает сам океан, растворяя все эмоции в пучине своих вод, тысячью нежных рук и холодных языков ласкает его кожу, будто бы и нет костюма, и крепко сжимает в своих объятьях.

       Почти за шесть месяцев разделение персонала на станции чувствуется физически – личные границы каждого остаются невидимыми, но ощущаемы, будто бы дистанция между людьми посыпана колотым антарктическим льдом, что жалит кожу и не даёт ступить на чужую территорию. Может быть, немного по-другому: каждый живёт в своём мире и для каждого он иной, а между ними расстояние, как среди галактических звёзд. Для кого-то этот мир ад на земле, где твари, окружающие со всех сторон, желают тебя сожрать, а толща – поглотить и раздавить. Для кого-то почти рай, где шум океана успокаивает, а сам он делит с тобой одиночество.

Что-то изменилось. Дело не в людях и не в океане – Зик чувствует это в себе. Будто бы зовущая пустота тонн холодных вод больше не хочет разбить его на части. Словно он, после того как впервые ощутил себя внутри мёртвого покоя океана, перепрыгнул из одного мира в другой. Теперь гул за титановыми стенами напоминает нежную и успокаивающую колыбельную, что поют на ночь, чтобы видеть красивые сны, а не рёв невиданных тварей, что нагоняют кошмары, от которых просыпаешься в холодном поту. Сейчас океан не пугает его – он дарует покой в своих чёрных водах. И не только ему. Им троим, тем, кто может погрузиться в его объятия без страха, те, для кого погружение в его воды смывает усталость и приносит умиротворение; тех, кому нравится качаться на волнах в беспросветной тьме по несколько часов; именно те двое, что живут в его мире. В его мраке настоящая утопия. Там есть всё и нет ничего – пустота, что является полным спокойствием.

На станции нет ограничений, нет дня и ночи, и когда Зик просыпается, то на стенах белым светом тускло горят лампы. Он вслушивается в ровное дыхание по двум сторонам от себя; ощущает чужое тепло. Белла и Бад ещё спят по двум сторонам от него. У них на шеях жетоны, на которых играют бледные блики. Зик никогда не спрашивал, чем они занимались до того, как попали сюда. Океан сблизил их в извращённой манере: отдалил от всех – внешнего мира и остального персонала – и соединил во что-то большее, что нельзя описать словами. Связь крепкая и нерушимая. Они были первыми, кто указал ему не прятаться от океана и выдуманного страха перед ним. Первыми, кто вторгся в его личное пространство. Они стали не просто коллегами, друзьями или возлюбленными: больше чем коллегами, лучше чем друзьями, ближе чем возлюбленными, крепче чем семьёй. Зик никогда не думал, зачем он им нужен и зачем они ему. Такого вопроса не возникает даже в мыслях. Их трое – и так должно быть.

Зик долго смотрит в иллюминатор на свет далёких фонарей и тварей, что едва различимы во тьме. Их длинные гибкие тела вьются во мраке, который коверкает их силуэты до неузнаваемости: они становятся больше и уродливей, принимают облик неизведанных существ. Динамик на стене хрипит, потом шипит, но сквозь помехи он различает своё имя. Капитан – тот, кто начал показывать себя неделю назад, – вызывает к себе, но это не удивляет – он каждый день вызывает к себе одного из членов экипажа. Не были у него в гостях только трое – Бад, Белла и он. Зик не откладывает посещение. Это, наверное, первый и последний раз, когда капитан решает проявить себя в своей роли. Зик не помнит, как его зовут. Не знает, сколько ему лет. Едва ли помнит его лицо. Единственное, что он помнит, – что тот спустился на станцию вместе с ними и первое время бывал рядом, говорил, шутил, никогда не приказывал. Образ капитан стёртый, непонятный. Он остался для Зика лишь одним из членов экипажа, что не высовываются из своих нор; затерялся среди тех людей, что живут в других мирах.

– Шесть месяцев, – говорит тот, когда Зик переступает порог его каюты-кабинета, и кивает на кресло, разрешая сесть.

– Что?

На стенах картины: рассветы и закаты над городами и лесами. Стол захламлён сотней папок, где названия намеренно зачёркнуты. Зик старается не смотреть на лицо капитана – начало разговора уже ему не понравилось.

– Шесть месяцев срок пребывания тут. Конец смены. – Капитан добро смеётся. – Можешь сказать – ура! Мы скоро вернёмся домой!

– Я помню.

Зик знал это, и мысль о возвращении пугала его. В голову сразу ползи ненужные образы: ярко палящие лучи солнца, шелест травы, зуд насекомых, шёпот людей и шум сотен машины. Он старался не думать об этом, не позволял себе отсчитывать дни, выкидывал подобные мысли. А капитан продолжает:

– Хочешь домой?

Нечаянно они встречаются взглядами, и образ добродушного человека, что просто хочет поговорить про возвращение, моментально испаряется. Он смотрит въедливо, явно желая услышать только ответы на интересующие его вопросы, а все его шуточки лишь для прикрытия. Он едва ли не вдвое старше Зика – ему точно за сорок, выглядит уставшим, заезженным военной жизнью солдатом, не таким, как все остальные, кто считал пребывание тут временным заработком, а не важным заданием. На его фоне Зик ощущает себя нелепым, нескладным, местами слабым подростком. Ему не нравится говорить с людьми, особенно с теми, кто не спрашивает, а допрашивает.

– Меня ждёт сестра.

– А сам-то хочешь?

– Конечно. – Врать Зик не научился и не учился даже. Хуже от того, что разговор похож на допрос, а капитан – на опытного дознавателя. Тот улыбается в ответ, и в этой улыбке чётко читается – Правда, разве?, но Зик предпочитает молчать. Капитан всё знает.

– А вот меня ждут.

Пустой разговор начинает раздражать. Зик не видит смысла говорить о том, что точно будет, и слушать о личной жизни чужого человека. В иллюминаторе проплывает одна из здешних тварей, что океан взрастил на своём дне, чтобы вселять ужас в чужаков.

– Вы можете сказать – ура! Я скоро вернусь домой. – Сарказм не приносит должного эффекта. Капитан наклоняет голову вбок, вглядываясь в его лицо.

– А ты уверен?

– Что?

Следит за реакцией – понимает Зик, но следить не за чем. Удивление – не то, что могут вызвать слова человека, чьего имени он не знает.

– Ты уверен, что мы вернёмся домой?

Намёк понят, но суть и проблема остаются расплывчатыми, неясными. Капитан молчит, и Зик неторопливо произносит:

– Конец смены закачивается. По закону компании нам необходимо провести столько же дней на поверхности, сколько мы пробыли тут. Или вы хотите сказать, что не хотите возвращаться?

– Нет, вот я как раз очень хочу вернуться.

Это не диалог, а переброс фактами, глупыми вопросами и такими же глупыми ответами.

– А есть проблема?

– Не додумался? – мягко спрашивает капитан и улыбается, как маленькому ребёнку, что задаёт глупые вопросы. Выражается это снисходительностью, вложенной в добрый голос. – Хорошо, тогда я просто начну издалека.

Зик не желает слушать чужие мысли, но кивает: хочет уйти отсюда побыстрей и забыть, что тут ему осталось совсем недолго; не думать о том, что скоро их троих выкинут из их мира – места, которое только стало им домом.

– Никто на станции не пользовался внешней связью больше четырёх месяцев. Но этому можно найти оправдания. Но и не было входящих контактов. Странно, да? Могла ли твоя семья забыть про тебя? – Капитан не спрашивает – давит. Грубо и глупо.

Термин «семья», чей смысл для Зика утратил своё значение, и упоминание о них едва ли задевают его за живое – они где-то там, на поверхности, что частично стёрлась под властью океана. Они остались далеко, в расплывчатых воспоминаниях потрепанными временем образами.

– Ладно, забудем про них. Могла ли компания забыть про нас? Такой дорогостоящий проект, такие надежды.

Зик категорично качает головой:

– Мы отправляем отчёт каждые два дня. Большего им не нужно. За почти шесть месяцев не было ни одной технической поломки, не выявлено ни единой неполадки. Этот результат их, несомненно, устраивает.

В отчёте не больше десяти предложений: правда про техническое состояние станции, ложь – про отличные отношения на борту. Все отчёты одинаковые – так всем проще. Так получилось случайно и синхронно.

– А в ответ получаем «Принято», и это лишь автоматический ответ, – добавляет капитан. – И ещё. Если срок нашей службы шесть месяцев, мы возвращаемся через четырнадцать дней. Мы – те, кто спустился сюда почти шесть месяцев назад. – Зик начинает понимать, куда он клонит, но не перебивает. – Но есть те, кто спустился сюда раньше нас. Разве они не должны были вернуться на поверхность?

Конечно должны были! – говорит сам себе Зик и смотрит в стол, пытаясь не показать эмоций, но капитану, видимо, плевать на его не-реакцию. Он спокойно продолжает излагать свою версию:

– Остальные станции вообще молчат. Я пытался связаться с ними весь месяц, а любая связь с поверхностью обрывается. Неделю назад я написал в отчёте, что один из экипажа разрезал себе живот и ему нужна экстренная помощь. И ответ был «принято».

В тишине становится слышно, как шипит газ в трубах. Капитан молчит, дожидаясь пылкой реакции на свою теорию, а Зик молчит, не почувствовав ничего, что должен был ощутить человек на его месте: ни страха, ни печали. Первое, что приходит в голову, – они смогут остаться тут подольше. Мысль о том, что их оставят в покое, поселяет внутри глухую радость. Она дарит тонкую нить надежды: может быть, про них действительно забыли навсегда. Он понимает, что мечтать о таком ненормально. Но нормальность имеет слишком много граней, искорёженных новыми обстоятельствами. А ещё он знает, что Баду и Белле тоже понравится такая ситуация. Немного успокаивает, совсем чуть-чуть, но лучше, чем ничего.

– Там что-то случилось. Что-то, из-за чего мы ушли на дальний план. Что-то плохое, если не катастрофичное. – Капитан выдыхает. – И нам нужно узнать, что именно.

      Нет, нам не нужно знать, что случилось – говорит про себя Зик и смотрит в глаза капитану. Тот даже не моргает.

– Мы возьмём одну из двух прогулочных лодок и направимся на поверхность. Разумеется, вынырнем мы далеко от берегов, но за неделю, в хорошем случае, мы, дрейфуя, доберёмся до берега. Я посчитал. – Для достоверности он расстилает на столе карту, но Зик лишь мельком оглядывает линии и точки, проставленные красным цветом. Сбоку столбцы расчётов. – Отправлять всех нет смысла. Нужны только двое. Всем остальным я сообщил, они согласны, ты последний, но твой голос уже не имеет значения.

Ощущение, что он физически ставит точку в конце предложения или тяжёлый крест, похоронив под ним пререкания и протесты.

– А как же Б… Понял, – Зик моментально затыкается, осознав, и совсем тихо добавляет: – Но почему они?

– Они слишком задержались тут. Можешь рассказать им. У них есть три дня. И… – Капитан снова улыбается. – Это приказ.

Да какой же ты мудак – думает Зик и вместо прощания шлёт его к чёрту.

В скользком полумраке коридор кажется бесконечным, извилистым, как ходы магического лабиринта. Лампы работают лишь на тридцать процентов, а освещение настроено на земные сутки, и сейчас, в часы, когда большая часть экипажа бодрствует, на поверхности глубокая ночь, значит, тут должна быть тоже.

По дороге в каюты Зик останавливается и, смотря в иллюминатор, где расстилается тьма и рыбы вьются вокруг фонарей, обдумывает всё, что услышал. Вот зачем его пригласили! – сообщить Белле и Баду новость, что они отправляются на может-быть-уже-не-существующую поверхность. И он даже точно знает, почему именно эти двое, а не другие. Именно они точно свяжутся со станцией, чтобы сообщить ему всю информацию. Они это сделают и даже больше – найдут способ вернуться, чтобы забрать его. Капитан всё же очень умный человек, но это вовсе не похвала. Зик ненавидит его. Ненавидит за то, что тот хочет разрушить только что созданную утопию на станции, где он нашёл себе место. Ещё больше ненавидит за то, что тот хочет сотворить это лишь по своей прихоти, только их руками. Ненавидит так сильно, что ладони рефлекторно сжимаются в кулаки, а его самого трясёт со злости, и даже когда отросшие ногти впиваются в кожу до крови, боль не успокаивает.