Текст книги "Дымная река"

Автор книги: Амитав Гош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Амитав Гош
Дымная река

RIVER OF SMOKE by AMITAV GHOSH

Copyright © Amitav Ghosh 2011

Все права защищены. Любое воспроизведение, полное или частичное, в том числе на интернет-ресурсах, а также запись в электронной форме для частного или публичного использования возможны только с разрешения владельца авторских прав.

Книга издана при содействии The Wylie Agency (UK) LTD

Перевод с английского Александра Сафронова

Редактор Игорь Алюков

Художественное оформление и макет Андрея Бондаренко

© Александр Сафронов, перевод, 2021

© Андрей Бондаренко, оформление, 2021

© «Фантом Пресс», издание, 2021

* * *

К восьмидесятилетию моей матери

Часть первая
Острова

1

Святилище Дити пряталось в дальнем уголке Маврикия, где на стрелке западной и южной оконечностей острова вознесся продуваемый ветрами скалистый купол Ле-Морн-Брабан. Пещера в известняковом утесе, сотворенная ветром и влагой, представляла собою природную аномалию, подобия которой не было нигде на острове. Позже Дити уверяла, что не случай, но сама судьба привела ее к этому невообразимому месту, открывавшемуся лишь тому, кто в нем оказался.

На склоне лет, когда артрит сделал ее колени негнущимися, Дити уже не могла добраться от фермы Колверов, расположенной по другую сторону бухты, до святилища самостоятельно, но только в особом устройстве «пус-пус», этаком симбиозе паланкина и носилок. И посему паломничество превращалось в полномасштабную экспедицию, требовавшую изрядного числа мужчин, непременно молодых и крепких.

Собрать весь род Колверов (на креольском диалекте «ла фами Колвер»), рассеянный по всему острову и за его пределами, всегда было непросто. Однако раз в году, во время летних Больших выходных накануне Нового года, все старались съехаться. В середине декабря семейство приходило в движение, и к началу праздников весь род пускался в путь: уйма Колверов в сопровождении свояков, своячениц, золовок и прочих деверей огромным потоком устремлялась к ферме. Одни, обитавшие в Курепипе или Катр-Борне, добирались сушей, в повозках поднимаясь на туманное плоскогорье, другие, жители Порт-Луи или Маебурга, плыли морем, прижимаясь к берегу, пока не завиднеется выступ Ле-Морн-Брабан, затянутый мглистой дымкой.

Многое зависело от погоды, ибо восхождение на обдуваемую ветрами гору могло состояться лишь в погожий день. Если погода благоволила, с вечера начинались приготовления. Трапеза после пуджи[1]1
  Пуджа – молитвенный обряд в индуизме.


[Закрыть] была самой желанной частью похода, и подготовку к ней сопровождало взволнованное предвкушение: хижина полнилась звяканьем сечек по разделочным доскам, стуком скалок и ступок, пока готовились масала и чатни, а груды овощей превращались в начинку для параты и дхал[2]2
  Масала – смесь специй, которую добавляют в блюда и напитки; чатни – соусы разных видов: от сладких до огненно-острых; парата – слоеная лепешка; дхал – традиционный пряный суп из бобов, нута или гороха.


[Закрыть]. Затем снедь упаковывали в коробки и корзины, и все пораньше отправлялись на боковую.

На рассвете Дити лично удостоверялась, что путники хорошенько искупались, но не съели ни крошки, ибо их паломничество, как и всякое другое, требовало чистоты тела изнутри и снаружи. Проснувшись, как обычно, первой, она расхаживала по хижине и, стуча клюкой по половицам, на странной смеси родного бходжпури и креольского диалекта возвещала побудку:

– Подъем! Подъем, лежебоки! Хватит дрыхнуть!

Когда все племя наконец пробуждалось, солнце уже подсвечивало облака, цеплявшиеся за макушку Горы. В тарахтящей повозке, запряженной лошадью, Дити возглавляла процессию, которая, миновав ворота фермы, спускалась с холма к перешейку, соединявшему горный монолит с островом. Дальше можно было двигаться только пешим ходом. Дити пересаживалась в пус-пус, который молодые мужчины, чередуясь, несли сквозь густые заросли, укрывавшие подножье Горы.

Перед последним и самым крутым участком подъема была славная опушка, где делали привал, дабы перевести дух и полюбоваться восхитительным видом джунглей между зубчатыми береговыми линиями в кайме песчаных отмелей.

Зрелище не завораживало только Дити, которая через пяток минут уже рявкала:

– Пошевеливайтесь! Мы здесь не для того, чтоб до темноты пялить зенки на всякую дребедень! Встали! Пошли!

Жаловаться на головокружение и ноющие ноги было бесполезно, в ответ слышалось яростное «Бус ту фана! Вставай!»

Правда, никого особо подгонять не приходилось: отправившись в дальний путь натощак, все, а дети особенно, с нетерпением ждали трапезы по завершении пуджи. Крепкие парни подхватывали шесты пус-пуса, и Дити вновь возглавляла поход по крутой осыпчивой тропе, огибавшей горный хребет. И вот вдруг открывалась обратная сторона горы, отвесно обрывавшаяся в море. Налетал оглушительный шум волн, бившихся о скалы, хлестал свирепый ветер. На этом самом опасном участке пути уже было некогда любоваться изогнутым обручем горизонта, соединявшим море и небо. Копуш подгоняла клюка Дити: «Гаратва! Шевелись!..»

Еще немного, и паломники достигали неприметного уступа, служившего порогом святилища – удивительного творения природы, в семействе прозванного Узилищем и с которым не смог бы тягаться и обученный архитектор: просторно, почти ровный пол, нависший каменный потолок. Возникавшему впечатлению тенистой веранды способствовала этакая балюстрада из корявых деревцов, вцепившихся в края утеса. Но чтобы глянуть вниз, требовались крепкий желудок и крепкая голова: даже в тихий ясный день казалось, что неистовые волны, проделавшие долгий путь от Антарктики, стремятся смыть дерзкий клочок суши, преградивший им дорогу на север.

Однако Узилище обладало удивительным свойством: стоило сесть на пол пещеры, как волны исчезали из виду, скрытые корявыми деревцами, что изображали балюстраду. Коротко говоря, это было идеальное место для семейных собраний, и зарубежные родичи, изъяснявшиеся на хинди, ошибочно думали, что потому-то оно и прозвано Узилищем – мол, в тесноте, да не в обиде. Но любой островитянин знал, что на креольском диалекте это слово означает еще и доску, на которой раскатывают лепешки роти. А прямо посреди пещеры грибной шляпкой торчал огромный плоский валун, трудами не человека, но природных стихий превращенный в удобную столешницу. Женщины тотчас раскладывали на ней дал-пури[3]3
  Дал-пури (дхай-пури) – очень тонкие лепешки из гороховой муки.


[Закрыть] и лепешки параты, наполняя их давеча приготовленной лакомой овощной начинкой из пурпурных корешков, зеленой моринги и прочего.

Сохранилось несколько фотографий Дити того времени, в том числе пара прелестных серебряно-желатиновых дагерротипов. На одном, сделанном в Узилище, на переднем плане Дити сидит в пус-пусе, поставленном на пол пещеры. Она в сари, но, в отличие от других женщин в кадре, позволила накидке соскользнуть с головы, обнажив невероятной белизны волосы. На паллу[4]4
  Паллу – свободный конец сари, служащий накидкой.


[Закрыть], переброшенном через плечо, висит связка ключей, символизирующая главенство в семье. Круглое смуглое лицо изборождено глубокими морщинами, дагерротип отлично передает впечатление огрубелой задубевшей кожи. Руки сложены на коленях, но в целом поза не выглядит спокойной: губы плотно сжаты, сощуренные глаза направлены прямо в объектив. Один глаз, затуманенный катарактой, лишь тускло отражает свет, а вот другой, неоспоримо серый, смотрит твердо и пристально.

За спиной Дити виден вход в собственно святилище – не верится, что столь узкая расщелина ведет в еще одну пещеру. На заднем плане толстяк в дхоти[5]5
  Дхоти – традиционная мужская одежда, ткань, обертываемая вокруг ног.


[Закрыть] выстраивает детишек в ряд, чтобы следом за главой семейства они прошли во внутренний покой.

Дити строго следила за этой незыблемой частью ритуала: малыши должны первыми совершить пуджу и поесть раньше других. Во главе юной поросли Колверов она – в одной руке клюка, в другой горсть свечей – шагала в святилище. Изголодавшиеся ребятишки поспешали за ней, даже не глядя на стены большой пещеры, покрытые рисунками. Малую пещеру Дити называла своей молельней. В обычной церкви это была бы алтарная часть – здесь изображения божеств группировались вокруг фигур, менее знаменитых в индуистском пантеоне: марутов и бога ветра Ваю, отца Ханумана[6]6
  Хануман – чтимый в индуизме Бог-обезьяна, сын бога ветра Ваю и апсары (полубогини) Пунджисталы.


[Закрыть]. При мигающем пламени светильника детишки наскоро совершали пуджу: бубнили мантры и шептали молитвы. Затем, в ритуале арати осыпав цветами божества и заглотнув ломивший зубы прасад, они спешили в Узилище, где их встречали криками «К столу, к столу!», хотя в пещере не было ни столов (одни банановые листья), ни стульев (одни подстилки и коврики).

Еда, приготовленная в незамысловатой утвари на открытом огне, всегда была вегетарианской и потому очень простой. Основу составляли лепешки параты и дал-пури, а вдогонку к ним шли люффа, маринады, паста из томатов и арахиса, чатни из тамаринда и плодов комбавы, а иногда из лайма и билимби, огненный мазавару[7]7
  Мазавару – очень острая приправа, в которую, кроме чили и лайма, добавляют имбирь и чеснок.


[Закрыть] из перца чили и лайма и, уж конечно, дахи и гхи[8]8
  Дахи – кисломолочный продукт, отдаленно напоминающий йогурт; гхи (ги) – топленое масло.


[Закрыть] из молока от коров Колверов. Пища, повторимся, была простейшей, но после трапезы все, привалившись к стенам пещеры, стонали – мол, так объелись, что вот-вот лопнет живот…

Даже много лет спустя, когда утес уже рухнет под натиском циклона и лавина снесет все святилище в море, те, кто детьми совершал эти паломничества, сохранят яркие воспоминания о лепешках, дал-пури, чатни и приправах, дахи и гхи.

Когда наконец приживалось съеденное и зажигались керосиновые лампы, ребятишки приступали к осмотру разрисованных стен большой пещеры, прозванной Дити-ка-смрити-мандир – Поминальный храм Дити.

В семье все малыши знали историю о том, как под руководством своей бабушки Дити научилась рисовать, когда совсем крохой жила Еще Там, в родной провинции Индостана. Ее деревня в северном Бихаре называлась Наянпур и стояла на слиянии двух больших рек, Ганга и Карамнасы. Тамошние дома сильно отличались от здешних: никаких тебе жестяных крыш, вообще никакого железа и бревен. Люди жили в крытых соломой хижинах, обмазанных коровьим навозом.

В Наянпуре многие оставляли стены своих жилищ голыми, но семья Дити была иной. В молодости ее дед проходил военную службу в Дарбханге, что в шестидесяти милях на восток от их деревни. Там-то он и взял жену из семьи Раджпут и потом привез ее в Наянпур.

В далеком Еще Там у каждого города и поселка имелся свой предмет гордости: одни похвалялись гончарными изделиями, другие – лакомством из сушеных фруктов хобби-ки-лай, третьи – непревзойденной глупостью жителей, четвертые – великолепным рисом. Мадхубани, бабушкин поселок, славился великолепно украшенными домами с чудесно разрисованными стенами. Перебравшись в Наянпур, бабушка привезла с собою творческие секреты и обычаи своей родины: она научила дочерей и внучек белить стены рисовой мукой, создавать яркие краски из плодов, цветов и разнообразного грунта.

В семье у каждой девочки был свой круг обязанностей, и Дити отвечала за изображение простых смертных, путавшихся под ногами у богов, богинь и демонов. Зарисовки, выходившие из-под ее руки, имели черты окружающих и составляли пантеон тех, кого она больше всего любила и боялась.

Выполненные контуром и чаще всего в профиль, портреты несли опознавательный знак модели: так, старший брат Кесри Сингх, сипай армии Ост-Индской компании, легко узнавался по военному символу – дымящемуся ружью.

Когда Дити вышла замуж и покинула родную деревню, выяснилось, что в мужнином доме, никогда не знавшем мазка краски, перенятое от бабушки искусство не приветствуется. Однако новые родичи не могли запретить ей рисовать на листьях и тряпицах и на свой вкус украсить собственную молельню – закуток, ставший вместилищем ее мечтаний и видений. В долгие семь лет замужества рисование было не только утешением, но главным и единственным способом сохранить воспоминания – неграмотная, иначе Дити не смогла бы запечатлеть события своей жизни.

Этой привычке она не изменила и после того, как вместе с Калуа, ставшим ей вторым мужем, бежала от старой жизни. В пути на Маврикий Дити поняла, что беременна, и, по семейному преданию, именно сынок Гирин указал ей дорогу к святилищу.

В то время Дити была кули[9]9
  Кули – наемный батрак в колониях.


[Закрыть] и работала на плантации, недавно расчищенной по другую сторону бухты. Хозяином был француз, участник наполеоновских войн, израненный телесно и духовно. Он-то и привез Дити и восьмерых ее спутников по «Ибису» в дальний уголок острова, дабы те отработали контракт.

В той самой дальней и почти безлюдной части Маврикия земля была невероятно дешева, а дорог не имелось вовсе – весь провиант туда подвозили в лодках, и порой бывало, что кули, подъев все припасы, отправлялись на поиски съестного в джунгли. Всего богаче природными дарами был лес на Горе, но мало кто дерзал вскарабкаться по ее склонам, пользовавшимся дурной славой – мол, там сгинули сотни, если не тысячи людей. Во времена рабства неприступность Горы привлекла изрядное число беглых рабов, обустроивших там свое поселение. Эта община беженцев (по-креольски «каштанов») существовала вплоть до 1834 года, когда на Маврикии отменили рабство. Не ведая о переменах, каштаны так и жили себе на Горе, но вот в один прекрасный день на горизонте замаячила воинская колонна. Солдаты в роли вестников свободы казались чем-то невообразимым, и каштаны, приняв их за карателей, прыгнули со скалы, насмерть разбившись о камни.

Трагедия случилась незадолго до прибытия Дити и ее спутников, и память о ней была свежа. Ветер, порою завывавший в тех местах, мнился плачем по покойникам, пробуждая такой страх, что никто из кули на гору не совался.

Дити не меньше других боялась горы, но у нее был годовалый ребенок и он соглашался только на банановое пюре, когда иссякал запас риса. В горном лесу бананов было немерено, и Дити, собравшись с духом, привязывала малыша к спине и по перешейку отправлялась за пропитанием. И вот однажды на горе ее застигла надвигавшаяся буря. Пока Дити соображала что к чему, начался прилив, затопивший перешеек и отрезавший дорогу к плантации. Дити разглядела неприметную тропу, некогда проложенную каштанами, и понадеялась, что она приведет ее к какому-нибудь укрытию. Тропа, вившаяся вверх по склону и вкруг хребта, довела ее к уступу, позже получившему название Узилища.

Дити решила здесь переждать непогоду, еще не ведая, что уступ – всего лишь порог более безопасного убежища. Согласно семейному преданию, вход в пещеру отыскал Гирин. Дити опустила его на землю и огляделась – куда положить собранные бананы. Она отвлеклась всего на минутку, но малыш, юркий ползунок, исчез.

Дити завопила, подумав, что ребенок сорвался в пропасть, но потом вдруг расслышала его тонкий голосок, эхом разносившийся в скале. Все еще не видя сына, она ощупала расщелину и сунула в нее руку. Внутри было прохладно и, похоже, просторно. Дити шагнула в проем и тотчас споткнулась о сына.

Вскоре глаза ее обвыклись с сумраком, и она поняла, что некогда пещера была обитаема – вдоль стен вязанки хвороста, на полу кремни, скорлупа и осколки калабаса, о которые она чуть не порезала босые ноги. В углу высилась кучка засохшего человеческого дерьма, уже давно утратившего запах. В иных обстоятельствах оно бы вызвало отвращение, но сейчас, напротив, успокоило – стало быть, в пещере хозяйничали не призраки, упыри или демоны, а человеческие существа.

Снаружи разразилась буря, завыл ветер; воспользовавшись кремнями, Дити развела костер и на меловых стенах пещеры увидела рисунки углем, похожие на детские каракули. Гирин, испугавшийся злобного воя ветра, разрыдался, и тогда-то ей пришла идея.

– Смотри, сынок, – сказала она, – с нами твой папа. Бояться нечего, он рядышком…

И вот так Дити нарисовала свою первую картину – гигантский портрет Калуа.

Через много лет дети и внуки часто спрашивали, почему на стенах святилища так мало изображений самой Дити, почему так скупо отражены ее собственные первые годы на плантации, но полно рисунков мужа и других беженцев. «Уясните себе, – отвечала она, – для меня ваш дед живой человек, а не просто персонаж картины. Сюда я приехала, чтоб быть с ним вместе. Там, внизу, каждый миг моей жизни состоял из преодоления тягот, а здесь я вновь соединялась с мужем…»

Осмотр святилища всегда начинался с гигантского портрета Калуа в набедренной повязке, на котором он, как и в жизни, был всех выше, мощнее и черен, точно сам Кришна. Изображенный в профиль, он занимал всю стену, словно всепобеждающий фараон. Под ногами его кто-то вырезал и обвел узором имя, которое он получил в калькуттском лагере переселенцев – Маддоу Колвер.

Как во всяком паломничестве, члены семейства подчинялись строго установленному порядку осмотра и поклонения. От портрета основателя рода переходили к панно без подписи, но известному всему роду как «Расставание» (Бираха). Даже малыши знали, что здесь запечатлен критический момент в истории их семьи – разлука Дити с супругом.

Это произошло, когда на «Ибисе» Дити и Калуа вместе с сотнями других закабаленных рабочих пересекали океан, добираясь из Индии на Маврикий. Путешествие не заладилось сразу, а кульминацией всех несчастий стал смертный приговор Калуа, вынесенный за обычную самозащиту. Однако разыгравшийся шторм не позволил привести его в исполнение, и Калуа вместе с четырьмя другими беглецами уплыл на баркасе.

Для Колверов сага о чудесном избавлении патриарха, часто излагавшаяся в семействе, была сродни легенде о бдительных гусях, спасших Рим, и служила знаменьем того, что сговор Рока с Природой уготовил им особенную судьбу. Рисунок Дити навеки запечатлел тот миг, когда озлобленные волны уносили баркас прочь от «Ибиса», изображенного в виде мифической птицы: огромный клюв бушприта и два громадных распростертых крыла парусов. Шхуну и баркас беглецов, расположенный чуть правее, разделяли две условные высокие волны. Баркас, похожий на выглянувшую из воды рыбину, резко контрастировал с птичьим обликом «Ибиса», однако в размерах почти не уступал шхуне, чем, видимо, подчеркивалась значимость его роли в спасении родоначальника семьи. На обоих судах виднелись небольшие людские группы: четыре человека на шхуне, пять на баркасе.

Повторение – метод, с помощью которого чудо становится частью повседневной жизни: все прекрасно знали канву легенды, но всякий раз в святилище Дити слышала одни и те же вопросы.

– Деда? – кричала малышня, показывая на великана. – Дедушка?

Но и здесь Дити, невзирая на детский ор, неизменно следовала собственному строгому ритуалу, сперва указав клюкой на самого низенького из пятерых пассажиров баркаса:

– Видите вон того с тремя бровями? Это ласкар Джоду, он рос вместе с вашей тетей Полетт и был ей как брат. А вон тот в тюрбане, это серанг Али, лучший на свете мореход и тот еще башковитый хитрован. Двое других – узники, коих отправили отбывать срок на Маврикии. У того, что слева, отец был богатый бомбейский купец, женившийся на китаянке, и мы звали его «китайчонок», хотя настоящее его имя А-Фатт. А рядом с ним не кто иной, как ваш дядюшка Нил, любитель историй.

И лишь затем клюка перемещалась к центральной фигуре Маддоу Колвера, который, единственный из пятерых беглецов, был развернут лицом не к зрителям, но к шхуне – он словно прощался с женой и еще не родившимся ребенком. Кстати, себя Дити изобразила с огромным животом.

– А вон я на палубе «Ибиса», по одну руку от меня ваша тетушка Полетт, по другую Ноб Киссин-бабу. А за нами – Зикри-малум, Захарий Рейд, второй помощник.

В композиции панно самым удивительным было положение Дити: в отличие от всех других персонажей, твердо стоявших на палубах обоих судов, она как будто парила в воздухе и, запрокинув голову, устремляла взгляд к грозовым небесам. И вот эта ее поза вкупе с другими деталями картины создавала странное впечатление статичности, словно все происходило очень неспешно и размеренно.

Но стоило о том обмолвиться, как Дити возмущенно кричала:

– Гля-ко! Рехнулись, что ли? Надо ж такое удумать! Вся эта катавасия длилась минуты, не дольше! Просто чудо, что им удалось сбежать! И ничего бы не вышло, если б не серанг Али. Это он все придумал, его затея. Ласкары, конечно, были в курсе, но все делалось шито-крыто, и капитан ничего не проведал. Задумано было ловко, этакую хитрость мог изобресть только баламут вроде серанга. Беглецы дождались, когда шторм загонит охранников и надзирателей вниз, и заклинили дверь центральной каюты. Али рассчитал, что и малумов не будет на палубе – уйдут передавать вахту. Китайчонку А-Фатту, самому проворному, было велено запереть их в каюте, а он взял да отправил в ад первого помощника – сунул ему ганшпуг под ребро. Но это обнаружилось уже после побега. Джоду выпустил меня из трюма, и я, ей-же-ей, подумала, что ослепла. Тьма хоть глаз коли, дождь стеной, только молыньи полыхают да гром так бухает, что вот-вот оглохнешь. Моим делом было отвязать вашего деда от мачты, но в такую-то непогодь поди справься…

Из рассказа выходило, что вся эта лихорадочная гонка заняла не больше пары минут, но Дити вдруг спокойно заявляла, что в обычном временном счислении ее прощание с мужем длилось бы час-другой. И это был не единственный парадокс в событиях той ночи. Полетт уверяла, что постоянно была рядом с Дити: с момента, как Калуа перетащили на баркас, и до той минуты, когда Захарий отправил их обратно в трюм. И все это время, говорила она, ноги Дити ни на миг не отрывались от палубы. Однако слова ее не могли поколебать уверенности Дити в том, что произошло за те скоротечные мгновения: она неизменно клялась, что потому-то и нарисовала себя парящей над шхуной, ибо сама мощь шторма ее подхватила и забросила в небо.

Слушатели подмечали, что Дити ничуть не сомневается в том, что вихрь поднял ее на высоту, дабы она, не испытывая ни малейшего страха, но только безмятежный покой, взглянула на происходящее внизу. Как будто шторм, выбрав ее своим конфидентом и остановив течение времени, позволил ей все увидеть его глазами. И пока длилось то мгновенье, сквозь ветреную круговерть она видела «Ибис» и себя среди четырех фигур, укрывшихся под квартердеком, а в отдалении – цепь островов, пронизанных глубокими протоками, рыбацкие лодки, спрятавшиеся в прибрежных бухтах, и какое-то странное суденышко, скользившее по проливу. И тогда шторм, точно родитель, направляющий взгляд ребенка на нечто интересное, чуть пригнул ей голову, и она поняла, что исхлестанное волнами суденышко – баркас с беглецами, которые, пользуясь затишьем в глазу бури, рвутся к ближайшему острову. Вот они высадились на берег, потом зачем-то перевернули баркас вверх днищем и опять столкнули в воду, где его тотчас подхватил бешеный поток…

Череда этих видений, утверждала Дити, длилась не больше нескольких секунд. Видимо, так оно и было, однако глаз бури дал передышку не только беглецам, но и охранникам с надзирателями, которые, едва стих ветер, стали дергать заклиненную дверь каюты и через минуту-другую могли вывалиться на палубу…

– Спас нас Зикри-малум, – рассказывала Дити. – Если б не он, быть страшной беде – жутко подумать, что стало бы с нашей троицей. Но малум успел затолкать нас обратно в трюм. На палубе никого не было, когда там появились конвоиры…

О том, что происходило дальше, обитатели трюма могли только догадываться. Казалось, в короткое затишье перед новым натиском ветра на «Ибисе» разразилась собственная буря: палуба дрожала от топота туда-сюда носившейся охраны. Потом вновь налетел ураган, слышались только рев ветра и грохот дождя.

Лишь много позже переселенцы узнали, что во всем случившемся обвинили Зикри-малума – мол, он один в ответе за бегство узников и Калуа, дезертирство серанга и ласкара и даже убийство первого помощника.

Обитатели трюма пребывали в полном неведении о том, что творилось наверху. Наконец их выпустили на палубу, но лишь для того, чтобы сообщить им о смерти пятерых беглецов. Обнаружен баркас с пробитым днищем, сказали охранники, и, стало быть, беглая сволота получила по заслугам. А Зикри-малум находился под арестом – капитану пришлось дать обещание разъяренным надзирателям, что по прибытии в Порт-Луи он передаст виновного властям.

– Бог ты мой, не описать, как всех сразили эти новости. Ласкары горевали по серангу Али, а гирмиты – по Калуа, Полетт оплакивала Джоду, он был ей как брат, и Зикри-малума, которому отдала свое сердце. И только мои глаза, скажу я вам, были сухи, ибо я ведала истину. Успокойся, шепнула я вашей тетушке Полетт, они живы и нарочно столкнули баркас в море, чтобы их сочли мертвыми и поскорее забыли. И о Зикри-малуме не печалуйся, не голоси, он все устроит, доверься ему. И вот через день-другой один ласкар, тиндал Мамбу его звали, принес ей сверток с мужской одеждой и прошептал: как придем в порт, переоденься, а уж мы найдем способ доставить тебя на берег. Я ничуть не удивилась, потому что все так и должно было случиться, как показал мне шторм, поднявший меня в небеса…

Маловеров, сомневающихся в рассказе Дити, всегда хватало. Многие ее слушатели, выросшие на острове, были близко знакомы с ураганами и не понимали, как это можно взглянуть на мир глазами шторма. Может, она все это вообразила, вспоминая те события? Или с ней случился припадок, в котором ее посетила галлюцинация? В правдоподобии этаких видений сомневались даже самые покладистые родичи.

Но Дити была непреклонна: в предсказания по звездам, планетам и линиям руки вы верите? Согласны, что они могут поведать судьбу тем, кто умеет читать их знаки? А чем хуже ветер? И потом, звезды и планеты движутся по определенным орбитам, а вот путей ветра не ведает никто. Он властитель перемен и преображений, и она, Дити, всегда полагавшая, что судьбой ее управляют звезды и планеты, в тот самый день поняла: именно ветер предначертал ей новую жизнь на Маврикии, именно ветер устроил шторм, давший свободу ее мужу…

И вот тут Дити показывала на самую, пожалуй, примечательную деталь картины – изображение собственно шторма. Занимая верхнюю часть панно от края до края, он был представлен в виде гигантского змея, свернувшегося кольцами, которые, постепенно уменьшаясь в размере, венчались огромным глазом.

– Убедитесь, это ли не доказательство? – обращалась Дити к маловерам. – Могла ли я вообразить око урагана, если б не видела его своими глазами?