Текст книги "Ртуть"

Автор книги: Амели Нотомб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Амели Нотомб
Ртуть

Дневник Хэзел

Чтобы жить на этом острове, надо иметь, что скрывать. Я уверена, что у старика есть какая-то тайна. Понятия не инею, что бы это могло быть, но, если судить по тому, какие он принимает предосторожности, секрет, наверное, нешуточный.

Раз в день из порта Нё на Мертвый Предел отправляется катер. Люди старика поджидают его на пристани; снедь и почту, если есть, просматривают, а беднягу Жаклин обыскивают. Она-то мне об этом и рассказала с затаенным возмущением: мол, в чем могут подозревать ее, тридцать лет прослужившую старику? Хотела бы я это знать.

Однажды этот катер перевез и меня, почти пять лег тому назад. С тех пор я здесь и порой думаю, что обратно мне уже не вернуться.

В своих мыслях, когда я злюсь, я всегда называю его стариком; знаю, я несправедлива, ведь старость – отнюдь не главное отличительное качество Омера Лонкура. Он, Капитан, – самый великодушный человек из всех, кого я встречала; я обязана ему всем, и прежде всего жизнью. И все же сокровенный и свободный голос внутри меня зовет его стариком.

Я без конца задаю себе один вопрос: не лучше ли было бы мне умереть пять лет назад под той бомбежкой, что обезобразила меня?

Иной раз я не могу удержаться и говорю старику:

– Почему вы не оставили меня подыхать, Капитан? Зачем спасли?

Он всякий раз возмущается:

– Если у человека есть возможность не умереть, он обязан жить!

– Зачем?

– Ради живых, которые его любят!

– Те, кто любил меня, погибли под бомбежкой.

– А я? Я полюбил тебя, как отец, с самого первого дня. Ты моя дочь, вот уже пять лет.

На это мне нечего ответить. Но голос у меня в голове кричит: «Если вы мне отец, как же вы можете спать со мной? И потом, по возрасту вы годитесь мне скорее в деды, чем в отцы!»

Никогда у меня не повернется язык произнести такое. Я разрываюсь надвое, когда думаю о нем: одна половина любит, уважает и высоко ценит Капитана, а другая, скрытая, брезгает стариком. Но эта часть вынуждена помалкивать.

Вчера был его день рождения. Наверно, никто из тех, кому исполнилось семьдесят семь лет, никогда так не ликовал.

– Тысяча девятьсот двадцать третий – замечательный год, – сказал он. – Первого марта мне стукнуло семьдесят семь; тридцать первого марта тебе сравняется двадцать три. Чудесный месяц март двадцать третьего года: вместе нам с тобой будет ровно век!

Этот наш общий столетний юбилей, который так радует его, меня скорее ужасает. И, как я и боялась, он пришел ночью ко мне в постель: отпраздновал так свой день рождения. Лучше бы ему было сто лет: я не хочу, чтобы он умирал, но пусть бы не мог больше со мной спать.

Что самое убийственное – это что он ухитряется меня хотеть. Каким чудовищем надо быть, чтобы желать девушку, в лице которой не осталось ничего человеческого? Если бы он хоть гасил свет! Но нет, он не сводит с меня глаз, когда ласкает.

– Как вы можете так смотреть на меня? – спросила я его в эту ночь.

– Я вижу твою душу, а она прекрасна.

Этот его ответ сводит меня с ума. Он лжет: я знаю, как уродлива моя душа, ведь я испытываю отвращение к своему благодетелю. Если бы на лице было видно мою душу, я стала бы еще безобразнее. На самом-то деле старик – извращенец: это из-за моего уродства он так сильно меня желает.

Ну вот, опять мой внутренний голос начинает злобствовать. Я так несправедлива! Когда Капитан подобрал меня пять лет назад, он наверняка не помышлял, что со временем захочет меня. Я была одной из тысяч жертв войны, которые тогда умирали как мухи. Мои родители погибли, и у меня не осталось никого и ничего на свете – это же чудо, что он взял меня под свое крыло.

Через двадцать девять дней будет мой день рождения. Мне бы хотелось, чтобы он уже прошел. Год назад в такой же день старик заставил меня выпить слишком много шампанского; наутро я проснулась голая на шкуре моржа, которая лежит вместо коврика у моей кровати, и совершенно не помнила, что было ночью. А когда ничего не помнишь, это еще хуже. А что же будет со мной после этого мерзкого юбилея?

Не надо, я не должна о нем думать, мне от этого худо. Меня сейчас опять вырвет.

* * *

Второго марта 1923 года директриса больницы города Нё вызвала к себе Франсуазу Шавень, свою лучшую медсестру.

– Не знаю, что вам и посоветовать, Франсуаза. Этот Капитан – сумасшедший старик. Ему нужна медсестра; если вы согласитесь отправиться к нему на Мертвый Предел, он заплатит такие деньги, о каких вы не могли и мечтать. Но вам придется принять его условия: когда вы сойдете с катера, вас подвергнут обыску. Ваш медицинский саквояж тоже обыщут. И кажется, еще какие-то предписания ждут вас на месте. Я не стану вас осуждать, если вы откажетесь. Хотя не думаю, что Капитан опасен.

– Я согласна.

– Вы готовы выехать сегодня же? Насколько я понимаю, это срочно.

– Я еду.

– Вас так прельщает солидный гонорар, что вы даже не раздумываете?

– Отчасти. Но главное в другом: я знаю, что кто-то на этом острове нуждается во мне.

На катере Жаклин предупредила Франсуазу:

– Вас будут обыскивать, детка. Причем мужчины.

– Мне это безразлично.

– Так я и поверила. Меня вот обыскивают каждый день уже тридцать лет. Пора бы уж привыкнуть, ан нет: мне все так же противно. А вы-то вдобавок женщина молодая и миловидная, так что к гадалке не ходи, ясно, как эти свиньи вас…

– Я же сказала, мне это безразлично, – отрезала медсестра.

Жаклин, ворча, отошла к корзинам с провизией, а молодая женщина все смотрела на остров, который неуклонно приближался. Она думала о том, что представляла собой жизнь в этом уединенном месте, – высшую степень свободы или пожизненное заключение.

На пристани Мертвого Предела четверо мужчин обыскали ее с хладнокровием, сравнимым разве что с ее собственным, к величайшему разочарованию старой служанки, которая, не в пример ей, злобно шипела, когда ее ощупывали бдительные руки. Затем настала очередь сумок и корзин пассажирок. После досмотра Франсуаза собрала свои медицинские принадлежности, а Жаклин – овощи.

К усадьбе они пошли пешком.

– Какой красивый дом, – заметила медсестра.

– Недолго вы будете так думать.

Дворецкий неопределенного возраста провел молодую женщину через ряд темных комнат. Он показал ей какую-то дверь: «Вам сюда». Повернулся и ушел.

Франсуаза постучала и услышала: «Войдите». Она очутилась в курительной. Господин преклонных лет кивком указал ей на стул, и она села. Ей понадобилось время, чтобы привыкнуть к скудному освещению и как следует рассмотреть изрытое морщинами лицо хозяина. Он же, напротив, разглядел ее сразу.

– Мадемуазель Франсуаза Шавень, не так ли? – спросил он; голос у него был спокойный и любезный.

– Именно.

– Спасибо, что приехали там быстро. Вы об этом не пожалеете.

– Насколько мне известно, я должна получить здесь новые предписания, прежде чем лечить вас.

– Совершенно верно. Но дело в том, что лечить вам предстоит не меня. Если вы позволите, я предпочел бы начать с предписаний, точнее, с предписания, ибо оно будет только одно: не задавать вопросов.

– Задавать вопросы вообще не в моем характере.

– Не сомневаюсь, ибо лицо ваше отражает глубокий житейский ум. Если я узнаю, что вы задали хоть один вопрос, не имеющий прямого отношения к вашим обязанностям, может статься, что вы никогда больше не вернетесь в Нё. Вы поняли?

– Да.

– Вы очень сдержанны. Это хорошо. Чего нельзя сказать об особе, которую вы будете лечить. Речь идет о моей питомице Хэзел, это молодая девушка, я подобрал ее пять лет назад после бомбежки, под которой погибли ее родители, а сама она была тяжело ранена. На сегодняшний день она практически здорова телесно, душевное же ее здоровье до сих пор не восстановилось, и ее постоянно мучают недомогания психосоматического характера. Около полудня я застал ее в тяжелейших судорогах. У нее была рвота, ее била лихорадка.

– Практический вопрос: что она перед этим ела?

– То же, что и я, а я чувствую себя великолепно. Свежую рыбу, овощной суп. Надо заметить, что ест она совсем мало. Эта ее рвота очень меня тревожит, малышка такая хрупкая. Ей почти двадцать три года, но физиологически она еще подросток. Ни под каким видом не говорите с ней ни о бомбежке, ни о гибели ее родителей, ни о чем бы то ни было, что могло бы напомнить ей об этих ужасных событиях. Вы не представляете себе, какие у нее слабые нервы.

– Хорошо.

– Вот еще что: во что бы то ни стало избегайте упоминания о ее наружности, какое бы впечатление она на вас ни произвела. Девочка этого не переносит.

Вслед за стариком Франсуаза поднялась по лестнице, ступеньки которой издавали при каждом шаге страдальческий стон. В самом конце коридора они вошли в спальню, где царила полная тишина. Кровать была пуста, постель в беспорядке.

– Позвольте представить вам Хэзел, – объявил хозяин дома.

– Где же она? – спросила молодая женщина.

– Перед вами, в кровати. Прячется под простынями, по своему обыкновению.

Вновь прибывшая подумала про себя, что больная, должно быть, и вправду худа как спичка: невозможно было даже заподозрить, что под пуховым одеялом кто-то есть. Странно было видеть, как старик обращается к пустой на вид кровати.

– Познакомься, Хэзел, это мадемуазель Шавень, лучшая медсестра больницы Нё. Будь мила с ней.

Ни единого движения в постели.

– Что ж. Судя по всему, она решила строить из себя дикарку. Мадемуазель, я оставлю вас с моей питомицей наедине, чтобы вы могли познакомиться. Не бойтесь, она и мухи не обидит. Когда закончите, зайдете ко мне в курительную.

И Капитан вышел из комнаты. Заскрипели ступеньки под его ногами. Когда вновь наступила тишина, Франсуаза подошла к кровати и протянула было руку, чтобы откинуть перину, но в последний момент передумала.

– Извините, пожалуйста. Могу я вас попросить вылезти из-под одеяла, если вам не трудно, – спокойно произнесла она, решив обращаться с больной, как ей сказали, девушкой, как с любым другим пациентом.

Ответа не последовало, но что-то едва заметно шевельнулось под одеялом, и через секунду-другую показалась голова.

В курительной тем временем старик пил кальвадос, обжигавший ему горло. «Ну почему нельзя сделать кому-то добро, не причинив при этом зла? Почему нельзя кого-то любить и не погубить? Только бы медсестра не догадалась… Не хотелось бы устранять эту мадемуазель Шавень. Она мне нравится».

Когда Франсуаза увидела лицо молодой девушки, она испытала колоссальное потрясение. Но, следуя предписаниям, ничем этого не выдала.

– Здравствуйте. Меня зовут Франсуаза.

Глаза на высунувшемся из-под одеяла лице уставились на нее со жгучим любопытством.

Медсестра с трудом сохраняла равнодушный вид. Она пощупала холодной ладонью лоб больной: он горел.

– Как вы себя чувствуете? – спросила она.

Чистый, как ручеек, голос прожурчал в ответ:

– Я рада, вы даже не можете себе представить, как я рада. Я так редко вижу людей. Здесь вокруг меня всегда одни и те же лица. Да и их я почти не вижу.

Молодая женщина никак не ожидала таких слов и растерялась.

– Да нет, – сказала она, – я имею в виду, как вы чувствуете себя физически. Я пришла лечить вас. У вас, похоже, жар.

– Да, кажется. И мне это нравится. Сегодня утром мне было плохо, очень плохо: кружилась голова, меня знобило, рвало. А сейчас мне лучше, осталась только приятная сторона жара: видения, которые дарят мне свободу.

«Свободу от чего?» – едва не спросила Франсуаза. Но вовремя вспомнила, что имеет право задавать только самые необходимые вопросы: а вдруг кто-то подслушивал за стеной? Она достала термометр и сунула его в рот больной.

– Надо подождать пять минут.

Франсуаза присела на стул. Пять минут показались ей бесконечными. Девушка не сводила с нее глаз; неутолимая жажда читалась в ее взгляде. Медсестре было не по себе, и, чтобы скрыть это, она притворилась, будто рассматривает мебель. На полу лежала моржовая шкура. «Странно, кому это пришло в голову? – подумалось ей. – Больше похоже на кусок резины, чем на ковер».

Наконец триста секунд истекли. Она взяла термометр и уже открыла было рот, чтобы сказать: «Тридцать восемь. Ничего страшного. Таблетку аспирина, и все пройдет», – как вдруг какое-то необъяснимое предчувствие помешало ей.

– Тридцать девять и пять. Это серьезно, – солгала она.

– Вот здорово! Как вы думаете, я умру?

Франсуаза твердо ответила:

– Полноте, конечно нет. Нельзя желать себе смерти.

– Если я серьезно больна, значит, вам придется прийти еще? – с надеждой в голосе спросила Хэзел.

– Возможно.

– Это было бы чудесно. Я так давно не разговаривала ни с кем молодым.

Медсестра отправилась к старику в курительную.

– Месье, ваша питомица больна. У нее высокая температура, и ее общее состояние внушает опасения. Ей грозит плеврит, необходимо лечение.

Лицо Капитана исказилось.

– Вылечите ее, умоляю вас.

– Лучше всего было бы поместить ее в больницу.

– Об этом не может быть и речи. Хэзел должна оставаться здесь.

– Эта девушка нуждается в постоянном наблюдении.

– Может быть, будет достаточно, чтобы вы приезжали на Мертвый Предел каждый день?

Франсуаза помолчала, делая вид, что размышляет.

– Я могла бы приезжать каждый день после обеда.

– Спасибо. Вы об этом не пожалеете. Вам, наверно, сказали: я готов платить очень большие деньги. Но только не забывайте наш уговор.

– Я помню: никаких вопросов, кроме самых необходимых.

Она вышла и вернулась к девушке:

– Все улажено. Я буду приезжать каждый день после обеда, чтобы ухаживать за вами.

Хэзел схватила подушку и с радостным воплем замолотила по ней кулачком.

Вернувшись в Нё, молодая женщина зашла к своей начальнице.

– У Капитана начальная стадия плеврита. Я настаивала на госпитализации, но он отказывается.

– Классический случай. Старики ненавидят лежать в больницах. Слишком боятся никогда больше оттуда не выйти.

– Он умоляет меня приезжать каждый день к иену на остров. Разрешите мне отлучаться ежедневно с двух до шести.

– Воля ваша, Франсуаза. Надеюсь, что этот господин скоро поправится: вы нужны мне здесь.

– Могу я задать вам один вопрос? Что именно он сказал, когда просил прислать медсестру?

– Точно не помню, но он особо подчеркнул две вещи: чтобы это непременно была медсестра, а не медбрат, и чтобы она не носила очков.

– Почему же?

– Разве не понятно? Мужчины всегда предпочитают, чтобы за ними ухаживали женщины. И все они склонны думать, что очки уродуют. Полагаю, наш Капитан был в восторге, увидев, как вы красивы, – и наверняка это одна из причин, почему он так упрашивал вас приезжать каждый день.

– Он действительно очень болен, мадам.

– Одно другому не мешает. Смотрите не выскочите замуж, очень вас прошу. Мне бы не хотелось лишиться моей лучшей медсестры.

Той ночью Франсуаза долго не могла уснуть. Что же творится на этом острове? Ей было ясно, что отношения старика и девушки весьма странные. Она не исключала, что между ними существует сексуальная связь, несмотря на то, что Капитан, на ее взгляд, был давно уже слишком стар для подобных вещей.

Но для объяснения тайны этого было мало. В конце концов, если они и спали вместе, это малоприятно, но не преступно: Хэзел совершеннолетняя, и кровосмешения тут нет. Не похоже и на то, чтобы девушка подвергалась физическому насилию. В общем, если Франсуаза могла понять, что Капитан скрывает свою связь с подопечной, то у нее никак не укладывалось в голове, зачем ему понадобилось угрожать смертью ей, медсестре.

Поведение Хэзел удивляло ее не меньше: опекун сказал, что после пережитой травмы ее психика неустойчива; действительно, что-то в этом роде имело место. Но в то же время в ней была поразительная жизнерадостность, какая-то детская восторженность, которая пришлась медсестре так по сердцу, что ей очень хотелось увидеть девушку еще раз.

Франсуаза встала, чтобы попить воды. Из окна ее комнатушки открывался вид на ночное море. Она посмотрела в сторону острова, невидимого в темноте. Странное волнение охватило ее, когда она повторила про себя фразу, которую сказала своей начальнице: «Там есть кто-то, кто нуждается во мне».

Ей вспомнилось лицо Хэзел, и она вздрогнула.

На следующий день молодая девушка уже не пряталась под одеялом, а поджидала медсестру, сидя в постели. Выглядела она лучше, чем накануне, и приветствовала гостью веселым «Здравствуйте!».

Франсуаза поставила ей термометр. «Тридцать семь. Она уже здорова. У нее просто подскочила температура».

– Тридцать девять, – сказала она.

– Не может быть! Я ведь очень хорошо себя чувствую.

– Так часто бывает при высокой температуре.

– Капитан сказал, что мне грозит плеврит.

– Ему не следовало вам этого говорить.

– Наоборот, он правильно сделал! Я так рада, что моя болезнь серьезна, тем более что она совсем не причиняет мне страданий: от нее только выгода и никаких неудобств. Каждый день видеться с такой славной девушкой, как вы, – лучшего и пожелать нельзя.

– Уж не знаю, такая ли я славная.

– Вы не можете не быть хорошим человеком, раз вы здесь. Кроме моего опекуна, ко мне никто не приходит. Ни у кого не хватает духу. Самое ужасное, что я их понимаю, этих трусов: сама бы я на их месте еще не так боялась.

Медсестру так и подмывало спросить почему, но она опасалась, что стены здесь могут иметь уши.

– Вы – другое дело. При вашей работе вам не привыкать к подобным зрелищам.

В отчаянии оттого, что не может ни о чем спросить, молодая женщина принялась раскладывать шприцы.

– Мне нравится ваше имя – Франсуаза. Оно вам очень идет: красивое и серьезное.

На мгновение медсестра оторопела, потом рассмеялась.

– Это правда! Почему вы смеетесь? Вы красивая и серьезная.

– Да?

– Сколько вам лет? Я знаю, это нескромный вопрос. Не обижайтесь, меня никто не учил, как себя вести.

– Тридцать.

– Вы замужем?

– Не замужем, детей нет. Вы очень любопытны, мадемуазель.

– Зовите меня Хэзел. Да, я просто сгораю от любопытства. Есть отчего. Вы не можете даже представить, как я одинока здесь. Вы не можете представить, какая радость для меня поговорить с вами. Вы читали «Графа Монте-Кристо»?

– Да.

– Я сейчас как Эдмон Дантес в замке Иф. Много лет я не видела ни одного человеческого лица и вот прорыла ход в соседнюю камеру. А вы – аббат Фариа. Я плачу от счастья, ведь теперь я не одна. Мы целыми днями рассказываем друг другу о себе, говорим о пустяках и счастливы, потому что этих простых человеческих слов нам до смерти не хватало.

– Вы преувеличиваете. У вас есть Капитан, вы видите его каждый день.

У девушки вырвался нервный смешок.

– Да, – подтвердила она.

Медсестра ожидала признания, но его не последовало.

– А как вы будете меня лечить? Наверное, сначала выслушаете? Мне нужны какие-нибудь особые процедуры?

– Я сделаю вам массаж, – сказала Франсуаза первое, что пришло в голову.

– Массаж? От плеврита?

– Пользу массажа часто недооценивают. Хороший массажист может вывести из тела все токсины. Повернитесь на живот.

Медсестра провела ладонями по спине девушки. Ощутила сквозь белую ткань ночной сорочки, какая она худенькая. Разумеется, массаж был только предлогом, чтобы задержаться у Хэзел подольше.

– А мы можем поговорить, пока вы меня массируете?

– Конечно.

– Расскажите мне вашу жизнь.

– О ней почти нечего рассказать.

– Все равно расскажите.

– Я родилась в Нё, так там и живу. Профессию медсестры освоила в больнице, где и сейчас работаю. Мой отец был рыбак, мать – учительница. Мне нравится жить у моря. Я люблю смотреть, как причаливают корабли в порту. Когда я вижу их, мне кажется, что я знаю мир. Хотя сама я никогда не путешествовала.

– Это чудесно!

– Вы смеетесь надо мной.

– Нет! У вас такая простая и прекрасная жизнь!

– Действительно, мне по душе такая жизнь. И особенно по душе моя работа.

– А какое ваше самое заветное желание?

– Мне бы хотелось когда-нибудь уехать на поезде в Шербур. А там я села бы на большой корабль, который увез бы меня далеко-далеко.

– Как странно. А со мной было то, о чем вы мечтаете, только наоборот. Когда мне было двенадцать лет, большой корабль из Нью-Йорка привез меня и моих родителей в Шербур. Оттуда мы поехали на поезде в Париж. Потом в Варшаву.

– Варшава… Нью-Йорк… – ошарашенно повторила Франсуаза.

– Мой отец был поляк, он эмигрировал в Нью-Йорк и там разбогател. В конце прошлого века он встретил в Париже молодую француженку и женился на ней: эта была моя мать, она уехала с ним в Нью-Йорк, где родилась я.

– Значит, у вас три родины! Это поразительно.

– Две. Действительно, после восемнадцатого года я могла бы стать и полькой. Но после одной бомбежки в восемнадцатом году я стала ничем.

Медсестра вспомнила, что разговоров об этой роковой бомбежке следовало избегать.

– Моя жизнь, хоть и короткая, была историей сплошных потерь. До двенадцати лет я была Хэзел Энглерт, маленькой принцессой из Нью-Йорка. В тысяча девятьсот двенадцатом году мой отец обанкротился. Мы пересекли Атлантический океан, увозя с собой то немногое, что удалось сохранить. Папа надеялся вернуть принадлежавшее его семье имение недалеко от Варшавы – но от него осталась лишь жалкая ферма. Тогда мама предложила возвратиться в Париж, полагая, что жизнь там будет легче. Она не смогла найти никакой работы и стала прачкой. А отец начал пить. Потом наступил тысяча девятьсот четырнадцатый год, и мои бедные родители поняли, что лучше было бы им вовсе не уезжать из Соединенных Штатов. Историческое чутье в очередной раз подвело их, когда они решили туда вернуться – в тысяча девятьсот восемнадцатом году! Мы отправились из Парижа в Шербур, на этот раз в двуколке. На почти безлюдной дороге мы были идеальной целью для любого воздушного налета. Очнулась я круглой сиротой, на носилках.

– В Нё?

– Нет, в Танше, недалеко отсюда. Это там Капитан нашел и подобрал меня. Не знаю, что бы со мной сталось, если бы он не взял меня под свое крыло. У меня больше нет ничего и никого на свете.

– Такая участь постигла многих в восемнадцатом году.

– Но вы же понимаете, когда случается такое, как со мной, нет никаких шансов пережить это. Мой опекун привез меня на Мертвый Предел, и больше я его не покидала. Что меня поражает в моей жизни, так это неуклонное сужение географических рамок. От бескрайних горизонтов Нью-Йорка до этой комнаты, из которой я почти не выхожу, все менялось в строгой последовательности: после польской деревни – жалкая парижская квартирка, после трансатлантического лайнера – катер, который доставил меня сюда, и главное, от больших надежд моего детства к полной бесперспективности моего нынешнего существования.

– Мертвый Предел, подходящее название.

– Лучше не придумать! В самом деле, мой путь привел меня с самого космополитичного острова на остров, самый изолированный от внешнего мира: с Манхэттена на Мертвый Предел.

– Все же у вас была такая увлекательная жизнь!

– Это да. Но нормально ли, в моем возрасте, уже говорить в прошедшем времени? Не иметь ничего, кроме прошлого?

– Ну что вы, у вас есть и будущее. Ваше выздоровление – вопрос времени.

– Я не говорю о выздоровлении, – с досадой перебила ее Хэзел. – Я говорю о моей внешности!

– Не вижу, в чем проблема…

– Нет, вы отлично видите! Не надо лгать, Франсуаза! Ваша профессиональная вежливость меня не обманула. Вчера я хорошо разглядела выражение вашего лица, когда вы увидели меня: вы были потрясены. Даже вы, опытная медсестра, не сумели этого скрыть. Не подумайте, что я упрекаю вас: я бы на вашем месте, наверное, закричала.

– Закричала?

– Вы находите, что это слишком? Но именно такой была моя реакция, когда я посмотрелась в зеркало в последний раз. Знаете, когда это было?

– Откуда же мне знать?

– Тридцать первого марта тысяча девятьсот восемнадцатого года. В день, когда мне исполнилось восемнадцать лет, – в этом возрасте, естественно, хочется быть красивой. Под бомбежку я попала в начале января, и мои раны успели зарубцеваться. Я жила на Мертвом Пределе уже три месяца, и меня удивляло – вы, наверно, это заметили – отсутствие зеркал. Я спросила об этом Капитана – он сказал, что убрал из дома все зеркала. Я не поняла зачем, и вот тут-то он открыл мне то, чего я до тех пор не знала, – что я изуродована.

Руки медсестры замерли на спине девушки.

– Прошу вас, массируйте меня, не останавливайтесь, это так успокаивает. Я стала умолять моего опекуна принести мне зеркало – он отказывался наотрез. Я говорила, что хочу видеть своими глазами, до какой степени я изувечена, – он отвечал: лучше не стоит. В день моего рождения я расплакалась: разве не естественно, что девушка в восемнадцать лет хочет взглянуть на свое лицо? Капитан только вздохнул. Он принес зеркало, дал его мне – и передо мной предстало нечто уродливое и жуткое – то, что было у меня теперь вместо лица. Я кричала, кричала! Я сказала: уничтожьте это зеркало, последнее из зеркал, отразившее такое чудовище. Капитан разбил его. Это самый благородный поступок, который он совершил в своей жизни.

Девушка заплакала злыми слезами.

– Хэзел, успокойтесь, прощу вас.

– Не волнуйтесь. Я догадываюсь, что вы получили приказ не говорить о моей внешности. Если меня застанут в таком состоянии, я скажу правду: что вы здесь ни при чем и я сама затеяла разговор на эту тему. Лучше сразу объяснить, почему я такая и как извелась от этого. Да, я от этого совсем извелась!

– Не кричите, – сказала Франсуаза властно.

– Простите меня. Знаете, что кажется мне особенно несправедливым? Что это случилось с красивой девушкой. Да-да, ведь я, как ни трудно это себе представить, была очень хороша собой. Понимаете, если бы до этой бомбежки я была дурнушкой, то страдала бы меньше.

– Не надо так говорить.

– Ради бога, не возражайте, пусть даже я не права. Я знаю, мне следовало бы благодарить небеса за то, что почти восемнадцать лет я была красавицей. Но, признаюсь вам, я не могу. Говорят, у слепых от рождения характер лучше, чем у потерявших зрение в сознательном возрасте. Мне это понятно: я предпочла бы не знать, чего лишилась.

– Хэзел…

– Не надо, я сама понимаю, что несправедлива. И прекрасно сознаю, как мне повезло: я попала в дом, словно специально для меня созданный, без зеркал, вообще без единой отражающей поверхности. Вы обратили внимание, на какой высоте здесь окна? Даже если захочешь, не увидишь себя ни в одном стекле. Этот дом, наверное, построил сумасшедший: какой смысл жить у моря, если его не видно из окон? Капитан не знает, кто был этот архитектор. Ему здесь понравилось именно потому, что он терпеть не может море.

– В таком случае ему следовало бы поселиться где-нибудь в Юрских горах.

– То же самое сказала ему я. А он ответил, что его ненависть к морю сродни любви: «Ни с тобой, ни без тебя».

Медсестра едва не спросила: «И в чем же причина этой ненависти?» В последнюю секунду она вспомнила про уговор.

– Если бы только зеркала! Если бы только окна! Мне не дают принять ванну, не замутив предварительно воду ароматическим маслом. Никакой полированной мебели, ни единого блестящего предмета. За столом я пью из матового стакана, ем ложкой и вилкой из неотшлифованного металла. Чай мне наливают уже с молоком. Впору было бы посмеяться над такой мелочной предупредительностью, если бы только все это не напоминало о том, до какой степени я безобразна. В вашей практике вам не приходилось слышать о подобных случаях? О ком-то настолько уродливом, что его нужно было оберегать от собственного отражения?

И Хэзел расхохоталась как безумная. Медсестра сделала ей укол сильного успокоительного, после чего девушка уснула. Франсуаза укрыла ее одеялом и ушла.

Когда она уже собиралась незаметно покинуть дом, ее окликнул Капитан:

– Вы уходите, не попрощавшись со мной, мадемуазель?

– Не хотела вас беспокоить.

– Я провожу вас до пристани.

По дороге он спросил, как чувствует себя больная.

– Температура немного упала, но состояние по-прежнему критическое.

– Вы ведь будете приезжать каждый день, правда?

– Конечно.

– Вы должны ее вылечить, понимаете? Во что бы то ни стало.

Франсуаза Шавень вернулась в Нё с таким лицом, какого у нее никогда прежде не видели. Сторонний наблюдатель затруднился бы определить его выражение: в нем были и крайнее возбуждение, и раздумье, и радостное нетерпение, и оторопь.

В больнице одна из коллег сказала ей:

– У тебя вид химика, который вот-вот сделает важное открытие.

– Так оно и есть, – улыбнулась Франсуаза.

По вечерам опекун и его питомица ужинали вдвоем. Молодая девушка, такая разговорчивая с Франсуазой, в присутствии старика сидела, словно воды в рот набрав. Она едва отвечала на вопросы, которые он изредка ей задавал.

– Как ты себя чувствуешь, детка?

– Хорошо.

– Ты приняла лекарство?

– Да.

– Съешь еще кусочек.

– Нет, спасибо.

– Медсестра, по-моему, тебе попалась замечательная. Ты ею довольна?

– Да.

– Она еще и красивая, что тоже неплохо.

– Правда.

После этого они больше не разговаривали. Капитана это не смущало: он любил тишину. Ему и в голову не приходило, что его подопечная ненавидела эти совместные трапезы. Она бы предпочла сидеть голодной в своей комнате, лишь бы не ужинать с ним наедине. Она терпеть не могла, когда он говорил, а когда ел молча, было и того хуже: она сама не могла этого толком объяснить, но почему-то молчание уткнувшегося в тарелку старика пугало ее до смерти.

Иногда после ужина опекун приглашал свою питомицу посидеть с ним в гостиной. Там он показывал ей старые книги, энциклопедии прошлого века и атласы мира, рассказывал о своих странствиях. Иной раз он вспоминал или о морских сражениях с патагонскими пиратами, или о своих приключениях, когда он промышлял контрабандой в Китайском море. Она никогда не знала, сочиняет он или нет, – впрочем, какая разница, ведь его рассказы были необычайно увлекательными. В заключение он говорил:

– А я все еще жив.

Потом он улыбался ей, смотрел на огонь и замолкал. И, как ни странно, такие вечера девушка очень любила.

Лицо Хэзел засияло от счастья. «Вот и вы наконец!» – читалось на нем. Медсестра подумала, что никто еще не встречал ее с такой радостью.

Она сунула девушке в рот термометр. Хватило трех раз, чтобы это стало традицией. В этой пятиминутной церемонии у каждой была своя роль: одна в упор смотрела на другую, а та отводила взгляд. Медсестра снова солгала:

– Тридцать девять. Держится.

– Отлично! Помассируйте меня.

– Потерпите минутку, пожалуйста. Мне понадобится тазик. Где я могу его найти?

– Наверное, в кухне.

– А где она?

– В подвале. Вам придется попросить капитана открыть ее: дверь запирают на ключ. Представляете, сколько там кастрюль, в которых я могу увидеть себя!

Франсуаза отправилась к старику; тот отчего-то замялся:

– Тазик? Это еще зачем?

– Для клизмы.

– Надо же, кто бы мог подумать, что молодая женщина с такими изысканными манерами может прописать клизму. Подождите немного здесь, хорошо?