Текст книги "Афганский дневник"

Автор книги: Алла Шевелкина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Алла Шевелкина
Афганский дневник

Предисловие

Я оказалась в Афганистане в конце октября 2001 года – тогда, когда там еще не было международных сил по поддержанию мира, а Кабул, как и большая часть страны, находился под властью талибов. Войска Северного альянса контролировали лишь небольшую территорию на севере Афганистана и узкое Панджшерское ущелье. После убийства лидера Северного альянса Масуда 9 сентября и террористической атаки на Нью-Йорк 11 сентября в Афганистан устремились журналисты, стало ясно, что в этой стране события начнут стремительно развиваться.

Знакомый журналист с французской телекомпании ТФ-1 предложил присоединиться к съемочной группе, отправлявшейся в Узбекистан, Таджикистан и Афганистан в качестве переводчика, ассистента и гида. Мы несколько раз уже работали вместе, и я согласилась.

Тогда самый простой и, наверное, единственный путь в Афганистан шел через Душанбе, а оттуда – машиной до таджикско-афганской границы по реке Пяндж . Узбекско-афганская граница была закрыта, город Мазари-Шериф тоже был в руках талибов. Несколько раз поездка переносилась, и, наконец, мы договорились встретиться в Душанде 20 октября. Но билетов на самолет из Москвы в Душанбе на 20 октября достать было невозможно, поэтому я отправилась в Ташкент, куда должна была прилететь съемочная группа французской телекомпании. Они тоже прилетели кружным путем из Парижа в Лондон, оттуда в Ташкент. Переночевав одну ночь в Ташкенте в роскошной гостинице Шератон и получив письмо-охранную грамоту французского посла в Узбекистане с просьбой не чинить нам препятствий по дороге в Таджикистан, мы на двух джипах отправились в сторону узбекско-таджикской границы.

Между Узбекистаном и Таджикистаном нет воздушного сообщения, поэтому нам надо было сначала попасть в таджикский город Ходжент (бывший Ленинабад), а оттуда улететь самолетом в Душанбе. Ехали мы вчетвером на двух джипах и везли с собой 350 килограммов груза – генератор (в Афганистане нет электричества), видеокамеру, цифровую камеру, монтажный стол, палатки, спальные мешки, каски, бронежилеты, еду, посуду, одежду на жару и холод, кассеты, спутниковые телефоны. В Душанбе к этому прибавится еще 120

литров воды в пластиковых пятилитровых бидонах. Список нашего оборудования для таможни занимал страницу машинописного текста без интервала. В Ходженте, естественно, не было мест на самолет и пришлось переночевать еще и там. Наконец 22 октября в понедельник мы прилетели в Душанбе. Нам нужно было получить журналистские аккредитации в таджикском МИДе и визы в афганском посольстве. Заплатив по сорок долларов за каждую аккредитацию и по двести долларов за визу, мы поняли, что отправляемся не только в опасное, но и довольно дорогое путешествие. После этого нам оставалось только записаться в конвой – организованное сопровождение таджикским МИДом машин с журналистами до границы, найти какой-нибудь грузовичок, способный вместить нас и весь наш груз, и запастись водой и некоторыми продуктами «длительного хранения», такими как сыр, копченая колбаса, шпроты, а также купить две канистры бензина для генератора, – неизвестно, какого качества бензин мы найдем в Афганистане. Мы, вернее я, плохо себе представляли, что нас ждет в Афганистане и даже на сколько точно дней мы туда едем. Ближайший конвой намечался на среду 24 октября, но был перенесен на четверг. Афганцы продержали всю ночь на границе приехавших в понедельник из Душанбе журналистов за то, что среди них оказался один работающий на итальянцев журналист с пакистанским паспортом. А Пакистан для властей Северного альянса, контролировавших тогда только север Афганистана, как красная тряпка для быка. После этого инцидента, который получил очень широкую огласку, и пресса назвала его чуть ли не захватом журналистов в заложники, афганское посольство стало требовать еще и получения бумаги с печатью от военного атташе посольства. Так что за двести долларов над нами еще и немножко поиздевались.

Накануне отъезда, когда был найден грузовичок «Соболь» – горьковского автозавода за «умеренную плату» в 350 долларов, мы вдруг обнаружили, что в Париже во время сборов была забыта аптечка. Какие-то лекарства, особенно от такого распространенного на юге явления, как диарея, а по-простому понос, удалось купить в местных аптеках, что-то у меня было с собой из Москвы. Я хоть и не совсем осознавала, куда еду, но понимала, что не в санаторий. 25 октября рано утром все машины с журналистами, страстно желающими попасть в Афганистан, собрались у таджикского МИДа и приблизительно в десять утра в сопровождении местного ГАИ тронулись в сторону афганской границы.

Идея вести дневник и описывать все, что с нами происходило каждый день, пришла мне в голову на второй день пребывания в Афганистане, когда я поняла, что не просто попала в совсем другую страну, а совершила путешествие во времени и оказалась в средневековье – без света и воды, но с Джипами и Тойотами, а также с танками, пушками и автоматами Калашникова на каждом шагу.

Нарочно решила ничего не редактировать, оставив свой текст почти без изменений, лишь убрав некоторые повторы, чтобы сохранить настроение и ощущения, возникавшие в каждый конкретный день, а дни были очень разные.

25 октября, четверг

От Душанбе до афганской границы приблизительно 280 километров. Сначала мы ехали по горной дороге, через перевалы. Вдруг, как на картинке, появилось Нурекское водохранилище – фантастической красоты застывшая, неподвижная ярко-синего цвета вода, а вокруг золотистые горы. Чем дальше от Душанбе, тем дорога становилась все труднее, все хуже и хуже. А километрах в тридцати не доезжая до границы, ее можно было назвать дорогой лишь условно. Первый шлагбаум-контроль прошли без проблем. Проверили только паспорта и аккредитации. Потом снова шлагбаум и ворота, в которые надо врываться с боем, каждая машина норовит проехать первой. За воротами настоящая таджикская таможня и паспортный контроль. Таджики записывают паспортные данные в тетрадь, спрашивают, есть ли у нас декларации на груз и валюту.

Кажется, им нравится, что журналисты из Франции. Узнав, что я из Москвы, таможенный начальник спрашивает, где я живу, на какой улице. Оказывается, он учился в лесотехническом институте в Мытищах. Потом, когда вернулся в Таджикистан, хотел открыть мебельную фабрику, но Союз распался, началась гражданская война, и теперь он работает на таможне. Он проверяет наши декларации, записывает, сколько мы везем с собой денег, но все как-то несерьезно. Затем появляется молодой человек в резиновых тапочках, тренировочных штанах и зимней военной куртке. Он больше похож на бандита-партизана, чем на таможенника. Хочет досмотреть наш багаж, каждый ящик и сумку, с таким трудом втиснутые в машину. Я объясняю ему, что там наши вещи, аппаратура, спутниковый телефон, вода. И вдруг наш звукооператор Гийом дергает меня за рукав: «Скажи ему, что у него очень красивые голубые глаза». Я повторяю слова Гийома по-русски. Парень в шоке, он не знает, как реагировать. Наверное, ни одна женщина не говорила ему подобных слов. И он, удивленный, отходит, так и не притронувшись к нашему багажу. Едем дальше. Последний этап перед переправой – самый тяжелый. Дороги теперь уже просто нет. Едем по пустыне вдоль колючей проволоки – граница. Опять ворота. К переправе пропускают по пять машин. Уже шесть часов вечера, темно.Получается, что до границы мы добирались почти восемь часов. Разгружаемся,расплачиваемся с водителем.

Итак, переправа через Пяндж. Здесь уже «хозяйничают» русские пограничники. Они еще раз проверяют паспорта, визы, аккредитации. Один смотрит на меня и говорит: «Куда вас несет?». В полной темноте мы грузим багаж на переправу – это такая платформа на металлическом тросе, курсирующая с одного берега на другой. Довольно массивная конструкция, способная перевезти даже грузовик. Через десять минут мы на афганском берегу. На афганской территории сплошная темень, электричества нет. Таможня и паспортный контроль – это маленькая комната, где толпится куча народа. Шум, гам. Горит одна газовая лампа, и сидящий рядом с ней на полу человек с большим трудом переписывает фамилии и номера паспортов в свою тетрадь и ставит в паспорта какой-то иностранной машинкой печать о въезде. Ближайший город, куда мы должны попасть и где живет большинство журналистов, Ходжа-Багаутдин находится в двадцати пяти километрах от переправы. У переправы толпятся шоферы грузовиков, Джипов, Тойот, готовые за двести долларов довести вас с грузом до города. Но нас уже ждет присланная коллегами машина с водителем Нуреддином. Это вызывает большое недовольство таможенника – ведь на нас нельзя заработать, поэтому мы получаем свои паспорта в последнюю очередь, а на все вопросы и удивленные возгласы с нашей стороны, слышим лишь: ten minutes или five minutes. Наконец, когда почти все уехали, нам отдают паспорта, мы грузим вещи, едем. Дороги нет, кругом огромные ямы, горы пыли, всюду пыль. Она видна даже в темноте. Через час (позже я пойму, что в Афганистане расстояния измеряются не километрами, а часами) мы останавливаемся у какого-то земляного забора. Открываются ворота и нас впускают на территорию ACTED – международной неправительственной организации, руководимой в основном французами, строящей в Афганистане дороги. В их дворе – палатки журналистов, есть колодец. Земля перед палатками и дорожки застелены соломенными ковриками. Предыдущая команда ТФ-1 оставила нам в наследство водяную печку – можно согреть воду и помыться, грубо сколоченные деревянный стол и четыре стула. Туалет – дырка, как у нас в деревне, только не в деревянном, а в сделанном из земли домике. Здесь пустыня и дерево ценится на вес золота. От пыли мои черные джинсы и ботинки сразу становятся серыми. Ночевать буду в маленькой желтой палатке. Запихиваю в нее свой рюкзак, куртку, достаю спальный мешок ( на улице не жарко, градусов пятнадцать), фонарик. Встречаю старого знакомого – Сергея, корреспондента испанского агентства EFE. Он здесь уже во второй раз и на правах старожила объясняет мне, где можно утром умыться, где кухня и вообще, какие здесь порядки, как трудно работать, как почти невозможно получить хоть какую-нибудь информацию.

26 октября, пятница

Просыпаюсь в семь часов от громких разговоров. Во дворе уже во всю кипит жизнь, кто-то очень громко разговаривает по-русски и по-французски. Светит яркое солнце, жарко. Выбираюсь из палатки и начинаю постепенно отдавать себе отчет, куда я попала. Вокруг пустыня и пустынные, голые горы. В домике ACTED есть то, что здесь называют ванной. Чтобы туда попасть, надо постоять или посидеть на полу в длинной очереди. Ванная – это грязная комната с серыми цементными стенами и двумя резервуарами, один – с холодной, другой – с горячей водой и несколько металлических кувшинов. Дальше делай, что хочешь – мойся, как можешь, чисть зубы. Везде, в любое помещение, куда входишь, надо снимать обувь. Во дворе – огромная яма, ночью я ее не заметила. Оказывается, это бывшая конюшня. Приходит наш таджикский переводчик Халед – на севере Афганистана живет много таджиков, говорящих по-таджикски, на пушту, фарси и дари (афганский диалект персидского языка) – и мы едем смотреть дом, в котором будем жить, его сдал губернатор. Опять земляной забор, пустой двор, ни травиночки (Потом, когда пройдет дождь, мы обнаружим несколько чахлых кустиков. Дождь смоет пыль с листьев и они станут заметны). Дом – это три пустые комнаты, никакой мебели, на полу лежат тонкие коврики. Некоторые стены бетонные, а некоторые – из глины вперемежку с соломой. Возвращаемся назад, начинаем собирать вещи. На улице дикая жара. Мы так долго собираемся, что я теряю ощущение времени, оно останавливается. Все уже в пыли. Город спрятан в этой пыли, и кажется, что стены домов и сплошные заборы тоже из пыли. Одноэтажные постройки светло-коричневого цвета сливаются, все кажется одинаковым. Вряд ли я смогу сама найти дом, где мы были утром. Пейзаж немного разнообразит базар, но и он какой-то грязный и пыльный, без ярких восточных красок. Там можно купить деревянные столы и стулья, металлические тазы и кувшины. На веревочках висят полотенца, платки, шали. Продавцы разносят горячие лепешки – местный хлеб. Базар еще предстоит изучить. Все одеты в национальную одежду, мужчины – в широкие, подвязанные на талии брюки, сужающиеся к низу, и длинные рубашки навыпуск, женщины – в шаровары, поверх них платья и все в парандже. Семья, которая сдала нам дом, таджикская. Двор не один, их два. Под крышей из соломы стоит привязанный ослик, рядом с ним – две коровы, разгуливают куры и огромный на длинных ногах петух. Во дворе много детей, почти все мальчики. Женщин не видно. Оказывается, они все сидят в одной комнате с маленькими детьми. Во дворе и в доме никто паранджу не носит, у всех голова покрыта белыми кружевными шалями. Перед входом в дом надо обязательно снимать обувь. В этой семье девять детей, самой младшей – семь месяцев, она уже одета в платье и у нее подведены глаза, а самый старший сын уже женат, и у него самого есть сын. Все женщины живут вместе в одном доме, а мужчины – в другом. Самая красивая – Нафиса, сестра губернатора, ей двадцать пять лет. Самому губернатору Махамодоруну сорок шесть. Он помогает мне общаться с женщинами, ни слова не говорящими по-английски, и одновременно сообщает, что в Ходжа-Багаутдине сорок тысяч жителей – таджиков, узбеков, пуштунов. Цифра явно завышенная, иначе этот «город»

фигурировал бы хоть на какой-нибудь карте. (Скоро я пойму, что любая точная информация здесь в принципе невозможна, не говоря уж про цифры.) В районе всего девять школ и три – в самом городе. Это начальные школы, и девочки тоже могут в них учиться. Пытаюсь запомнить некоторые слова: ташакор – спасибо, хоп – хорошо, договорились, дохтар – дочь. Внезапно одна из женщин произносит по-русски: «Москва – хорошо, Душанбе – хорошо, Афганистан – плохо, мужчина – плохой.» Оказывается, это соседка, Хафиза, она жила в Душанбе и в Самаре и немного говорит и понимает, что самое главное, по-русски. Но только через несколько дней, когда я буду снимать сюжет про афганских женщин, она расскажет мне, что у ее мужа есть еще две жены, одна в Душанбе, а другая в афганском городе Фейзабаде, что он занимается торговлей с Таджикистаном, что раньше они жили в Кабуле, а из-за талибов вынуждены переезжать с места на место и теперь живут в этой дыре, без света и газа. В шесть часов вечера становится темно. Но у нас есть генератор, мы включаем его и подвешиваем две лампочки. В комнатах нет никакой мебели. Голые стены, на полу – тонкие коврики и матрасы вдоль стен вместо постелей. Не все окна застеклены, некоторые просто закрыты целлофаном. Кругом мухи.

За нами внимательно наблюдают: как мы разгружаем вещи, устанавливаем генератор, звоним по спутниковому телефону. Пока нас всех поместили в одной комнате, но завтра обещали освободить целый дом. Нам приносят еду – блюдо с рисом и куском баранины, а в отдельных плошках – картошка с мясным соусом. Нам хотят постелить клеенку в комнате прямо на полу. Журналисты, которых мы сменили, оставили нам стол и четыре стула, поэтому мы устраиваем ужин во дворе, за столом, со своими пластмассовыми приборами и тарелками. После ужина довольно рано ложимся спать, надо беречь генератор и бензин. Я пытаюсь почитать при свече, но от усталости и впечатлений глаза сами закрываются…

27 октября, суббота

Ночью мы просыпаемся от страшного ветра. Мы оставили окно открытым, а началась пыльная буря, поэтому когда в шесть утра звонит будильник, который я поставила рядом со своим спальным мешком, никаких цифр на его циферблате не видно, он засыпан пылью, также, как наш телефон, рюкзаки, одежда. Слава богу, что телекамера была в чехле, иначе командировка закончилась бы не начавшись. На полу тоже слой пыли, а белая майка, в которой я спала, стала коричневой. На улице становится все холодней и холодней, дует страшный ветер, небо заволокли тяжелые пыльные тучи. Трудно представить, что вчера еще была жара, светило солнце, а я сокрушалась, что взяла так мало летних вещей. Мы начинаем переносить вещи в другой дом. Он находится во втором дворе, там живут женщины. Я захожу к ним в комнату. Они не могут разговаривать с посторонними мужчинами, даже не имеют права показывать им свое лицо, а женщине могут. Они очень радушны, угощают чаем. После вчерашнего знакомства нам легче общаться, мне даже кажется, что я что-то понимаю по-таджикски. Хозяйка дома спрашивает меня, не доктор ли я. Она жестами дает понять, что у нее сильные боли в груди, по крайней мере, я так ее поняла. Она держит на руках свою маленькую семимесячную дочь с подведенными глазами и длинными ноготками, под которыми скопилась черная грязь. Рядом сидит сопливый двухлетний мальчик. Вдруг сестра губернатора Нафиса просит их всех сфотографировать. Я достаю фотоаппарат из рюкзака, который из черного превратился в серый от пыли, делаю фотографию, а потом прошу старшего мальчика снять нас всех вместе. Так в первый же день мы подружились.

Когда встали утром, не только наши вещи, но и мы сами были в пыли и песке. Кто же в пустыне спит с открытыми окнами! Лицо я «умыла» влажной салфеткой. (Упаковки таких салфеток для гигиены грудных детей и снятия макияжа продаются в московских и европейских аптеках. В Афганистане, где чистой воды нет и в колодцах, они станут для нас настоящим спасением.) Даже зубы удалось почистить, использовав немного питьевой воды, привезенной из Душанбе.

А на улице становится все холоднее. Наконец все вещи перенесены в «наш» дом. Теперь у нас три комнаты – две «спальни» и столовая-монтажная, где будут монтироваться сюжеты, а потом за тем же столом будем ужинать. Можно хоть чуть-чуть разложить вещи из рюкзака. Разглядываю свою комнату. Стены выкрашены белой краской, а потолок – тонкие бревна без коры, положенные с большим промежутком, а на них постелены соломенные коврики. Сверху крыша из глины. В доме есть даже маленькая комната с выходящим на улицу желобом – здесь можно умываться. Когда удобства есть, о них не думаешь, но когда самые элементарные вещи, к которым привык в обычной жизни, отсутствуют, то заботы о быте становятся очень важными и существенными, а главное, отнимают много времени.

Все двери в комнатах деревянные. Почему-то между комнатами есть не только дверь, но и окно. Все у всех на виду. На тонкие половики стелем наши матрасы и спальные мешки. Мебели никакой нет, как и в том доме, где мы провели предыдущую ночь. В стене торчат несколько гвоздей, на которые мы вешаем наши куртки.

Приходит наша машина, Тойота с водителем Нуреддином, и мы уезжаем на съемки. Для того, чтобы выехать из города, нужно письменное разрешение военных властей или структур, заменяющих МИД. Поэтому сначала наш переводчик едет за разрешением, а уж потом мы можем работать. Мы едем на позиции – вторая линия обороны, которая находится километрах в двадцати от города. Все время объезжаем огромные ямы. Опять горы пыли, Тойота с трудом проходит, поэтому едем часа два. Вдоль дороги сплошные ряды стен-заборов из глины и камней. Дует страшный ветер. На улице мужчины идут или едут на осликах, закутанные в коричневые шали. Нас пропускают на позиции. Они расположены на развалинах древнего города Аль-Ханум. Город стоит на возвышении, и отсюда хорошо видно, что происходит на стороне талибов на другом берегу реки Кокча. Сегодня там полная тишина. Под ногами валяются мелкие осколки античных амфор вперемешку с гильзами от вполне современных снарядов. На обломке коринфской колонны солдат с удовольствием позирует японским журналистам. Своими грязными ботинками он упирается в лепестки знаменитого коринфского цветка, принявшего по легенде форму черепицы, после того, как она упала в горшок, где рос цветок и накрыла его. Но солдат понятия не имеет ни о коринфской колонне, ни о том, что этому городу более двух с половиной тысяч лет и что его завоевывал сам Александр Македонский. Сегодня тихо, не слышно никакой стрельбы, несколько солдат стоят в укрытии. У Северного альянса пока нет сил для наступления, идут ленивые позиционные бои. Чтобы хоть что-то узнать о развитии событий в этой части фронта, мы отправляемся к командиру. Его домик стоит на самой вершине горы. Поднимаемся по крутой тропинке, ведущей к дому. Вокруг лысые серо-бежевые горы, покрытые пылью. Прежде чем войти, снимаем обувь. В комнате командира кровать, матрасы вдоль стен, телевизор и радио. Постоянно издает какие-то звуки рация. Во времена советской оккупации командир служил в правительственных войсках. Он ничего не ждет от американцев, а ждет приказа для наступления от своих высших командиров. Ему кажется, что американцы должны были бы взаимодействовать с Северным альянсом, но этого не происходит. Мы спускаемся вниз, в деревню. Из земли едва виднеются глиняные домики с узкими дверями и крошечными отверстиями-окнами для света. Все голо, ни деревца, только вдоль реки пейзаж разнообразит какая-то зелень. Со стороны деревни – стрельбища. Солдаты опять позируют, за неимением реальных сражений, иностранным журналистам. Один подходит со своей камерой так близко, что даже поправляет бойцу кепочку на голове, чтобы кадр получился красивее. А то, что солдат целится в идущую в голубой парандже девушку, а не в противника, никого не волнует. Перед нами разыгрывают спектакль. Там, в Японии или в Европе, эти кадры соответствующим образом прокомментируют, и весь мир узнает, как войска Северного альянса героически сражаются с талибами, «главными врагами всего цивилизованного человечества». А про то, что на территории, контролируемой противниками талибов, женщины не могут выходить на улицу с открытым лицом и носят паранджу, покрывающую женщину с головы до пят, с густой сеткой на месте глаз(даже если эта паранджа белого или небесно-голубого цвета, унижает она не меньше), про это никто не скажет – войска Северного альянса сражаются с общим врагом. Солдаты одеты в пятнистую камуфляжную форму, высокие черные ботинки на шнуровке, кепки. Форма совершенно новенькая, как будто только что выданная. Мы пытаемся выяснить через переводчика, какая страна поставила ее в Афганистан, но нам долго не хотят отвечать, отделываются общими фразами, что получили ее от высшего командования. Но я настаиваю, тут вообще любой вопрос надо повторять несколько раз, и выясняется, что форма китайская. В ней войска альянса уже больше похожи на армию, чем на «бандитов-моджахедов» в традиционной афганской одежде с автоматами Калашникова. Оказывается, что закупить в Китае форму распорядился еще командующий Северного альянса Ахмад Шах-Масуд, погибший от взрыва террористов 9 сентября.

Едем обратно. Темнеет рано, и в Ходжа-Багаутдин мы возвращаемся в кромешной тьме. Голодные, пытаемся разогреть воду на походной газовой плитке, но она почему-то не нагревается. Выясняется, что по ошибке мы залили в чайник бензин, а не воду – бензин налит в такой же пластмассовый бидон, как вода, поэтому нетрудно перепутать в темноте. С чаем придется подождать. Я делаю салат из лосося в банке и вареных яиц, которые остались еще с дороги к границе. На ужин времени нет, надо ехать в ACTED, где осталось наше оборудование, и монтировать сюжет для вечерних новостей. Афганистан, наверное, единственная страна, где разница во времени измеряется не только часами, но и получасом. Разница с Москвой –полчаса, с Парижем – два с половиной. Я даже не знала, что могут существовать не часовые, а получасовые пояса. Когда завтра весь мир перейдет на зимнее время, мы останемся в старом времени, и этот разрыв, как разрыв цивилизаций, еще больше увеличится.

Пока мы смотрели отснятый материал, кто-то в темноте по ошибке перепутал ботинки нашего журналиста Готье, со своими, такими же, но более поношенными и даже местами рваными. Но Готье поймет это только на следующее утро, когда станет светло, а в темноте, у входа среди горы обуви понять ничего невозможно, все ориентируются по размеру.

Сюжет про виртуальную войну смонтировали уже дома, забрав монтажный стол домой. В ACTED к вечеру собирается столько журналистов и так шумно, что работать просто невозможно. Но пока сюжет «дошел» до Парижа, программа новостей уже закончилась, поэтому его покажут завтра. Перед сном читаю при свете фонарика, но быстро засыпаю в своем теплом спальном мешке.