Текст книги "Моя незнакомая жизнь"
Автор книги: Алла Полянская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Глава 9
Черт его знает, с чего все тогда началось.
Мы росли в одном районе, ходили сначала в одни и те же садики – кто-то в «Журавлик», кто-то в «Дюймовочку», других рядом не было, – потом пошли в одну школу. Обычная дворовая компания, каких не счесть. Валька Терновой из третьего подъезда, его сестра Витка, на три года младше нас, я и Катька. Ах да, еще Игорек. Но тот жил не в нашем дворе, а в обкомовском доме, гулять же приходил к нам. И хотя Валька с Игорем были старше, носы они не задирали и командовать не пытались.
Хуже было то, что летом, когда самые интересные приключения, меня отвозили к бабушке в Телехово. Это деревня на границе Украины и Белоруссии, среди лесов и болот. Я очень люблю Телехово и до сих пор, а уж тогда-то не было для меня места прекрасней. Но все наши оставались в городе, бегали по району, хулиганили помаленьку, потом целый год вспоминали разные случаи, а я тем временем в одиночку шастала по лесам и болотам, находила кучу интересного. Правда, разделить это мне было не с кем – тамошнее, деревенское, сообщество казалось мне скучным и темным.
В тот год мне исполнилось четырнадцать, а Игорю – шестнадцать, и в начале мая его родители попали в аварию. Сказали, что в их машину врезался грузовик, потому что водитель заснул за рулем. Так или нет, но Игорь остался сиротой. По опустевшей квартире сновала бабушка, мать его отца, властная и величественная Ирина Федоровна. Горе как-то сразу согнуло ее, она совсем поседела и говорила тихо, словно шелестела. А Игорь сутками лежал на кровати, отвернувшись к стене.
Психоаналитиков тогда не было, а по малолетству выпить ему никто не предлагал, так что он тихо сходил с ума в своей комнате. И вдруг моя мама предложила Игорю поехать вместе со мной на лето в Телехово. Ирина Федоровна ухватилась за эту мысль как за спасательный круг, мы втроем сели в поезд. Иной раз я думаю: как у меня сложилась бы жизнь, если бы не уснул тот водитель, если бы родители Игоря не погибли, если бы он не отправился в Телехово… Вон как все потянулось, целая цепочка случайностей, звенья одно за другим. Убери какой-то компонент – цепь и распадется, исчезнет.
Наверное, если бы не поездка в Телехово, Игорь так бы и спятил. Чем бы его лежание на кровати закончилось, психушкой или суицидом – гадать теперь нечего. Но глухая деревня для всецело городского парня оказалась чем-то абсолютно неожиданно новым. Даже слишком. Игорь несколько дней подряд слонялся по улицам, таращась на домики, покрытые соломой или старой черепицей, а вокруг шумел столетний лес. Со станции нас приехал забрать сосед, дед Янек, и его необычная речь, и подвода, в которую была запряжена старая мышастая кобылка, и сено на дне, и дорога через лес, а уже потом и Телехово – все вместе это стало лекарством, исцелившим надломленную душу мальчишки.
Ирина Федоровна радовалась, глядя на внука. Они с бабушкой очень быстро подружились и уже вдвоем пытались воспитывать нас за то, что мы шастаем по болотам и лесам.
А у меня наконец появилась возможность разделить с кем-то Телехово. И старый немецкий танк, наполовину вросший в землю, ржавый, но все еще грозный, в тесном брюхе которого воняло чем-то страшным, за десятилетия запах не выветрился до конца. И Поляну Мертвецов, как я назвала место, где когда-то зарыли почти батальон убитых немцев, где не было ни могил, ни крестов, но все знали, что лежит под землей. И многое другое. А далеко в лесу находился бункер, тоже немецкий, только в него я никогда не лазила, хотя видела там ходы. Но теперь вместе с Игорем решили, что полезем.
Еще заходили мы в Ракитное. Было когда-то село такое, километрах в пяти, но в сорок первом фашисты сожгли его вместе с жителями, потому что жили там почти одни евреи. Как-то бабушка мне рассказала, что, когда жгли Ракитное, крики погибавших были слышны в их деревне, как и видны зарницы от огня. Потом, после ее рассказа, мне долго снились страшные сны, но я никогда никому о них не говорила. И тем не менее Ракитное притягивало меня.
А соседка баба Дора, жена деда Янека, от одного упоминания о тех событиях начинала плакать, ведь в детстве она жила в Ракитном. Когда началась война, ей было тринадцать лет. По селу стали ходить упорные слухи о том, что евреев будут переселять. Кто-то в это верил, кто-то – нет, но все сидели на месте. Куда же пойдешь со своего двора? Да и раввин утверждал, что Германия – страна культурная…
В тот день, когда в Ракитное пришли немцы, люди высыпали на улицы – поглядеть. Ревели мотоциклы, солдаты шли серой колонной, в коротких мундирах, закатав рукава – так было жарко. Надвинув на глаза каски, вели собак. Кое-кто даже улыбался, подмигивал детворе, густо облепившей заборы, и ракитчане разошлись по домам успокоенные. И только мать Доры, Нехама, наверное, не поверила тем улыбкам. Или что-то чувствовала, как чувствуют беду только женщины. Она силком запихнула дочку в погреб, в заслонку, и закрыла ее бочкой с огурцами. Сначала Дора ужасно сердилась, сидя в разгар летнего дня в тесной холодной заслонке, укутавшись в ватное одеяло. Мать дала ей кувшин с водой и несколько пресных лепешек с сыром. Вокруг было тихо, так тихо, что Дора уснула.
Проснулась от крика матери: «Дора, сиди молча, не выходи!» Немцы принялись сгонять людей на площадь, в хедер, якобы для переписи, и за Нехамой тоже пришли. Мать не заглянула в погреб, крик ее оборвался – и это был последний момент, когда девочка слышала голос матери. В погреб вошел кто-то чужой – спустился по ступенькам, постоял, открыл бочку, захрустел огурцом, посопел и вышел.
А потом началось страшное. Дора слышала все, что происходило наверху. И душа ее словно вылетела из тела, потому что и видела тоже: как закрыли дверь хедера, облили бензином. Люди кричали – страшно, безнадежно. Потянуло дымом, крики стали совсем нечеловеческими и вдруг враз оборвались. Только скулили деревенские собаки и тарахтели моторы мотоциклов, звучала гортанная речь, раздавался смех чужаков и лай их собак. А потом и они стихли.
Сколько времени Дора просидела в погребе, она не помнит. Вода в кувшине закончилась, лепешки были съедены. Девочка пила кислое молоко, поставленное матерью для сметаны. Немцы не возвращались. Ночи сменяли дни, мать тоже не приходила. И вдруг – позвала Дору. Отодвинув бочку, та вышла наружу. Дома не было, уцелел только сарайчик с погребом. А мать все звала ее, и Дора шла на ее голос, спотыкаясь в головешках, путаясь в одеяле. Целый день бродила Дора кругами по сожженной деревне, пока ее не нашли телеховские женщины, пробравшиеся в Ракитное, чтобы выяснить, что же случилось с соседями. Граница-то была условная, кто там белорус, кто русский, украинец, еврей, поляк или литовец – не смотрели, жили по-соседски годами, женились между собой, рожали детей. А потом все рухнуло, война разделила людей на евреев – и всех остальных, на немцев – и всех остальных, и кому-то пришлось умереть из-за этого разделения.
Я понимаю, отчего Нехама не спряталась вместе с дочерью. Женщина решила, что если найдут пустой дом, станут искать жильцов, а так – вот она я, берите меня и делайте, что решили. Зато ребенка никто не тронет. И я думаю, случись бы такое со мной, я бы Вадика на дне моря спрятала, со мной пусть бы делали, что хотели, лишь бы сын жил.
Телеховцы забрали девочку с собой, и мать Янека, тетка Мария, всю войну прятала ее на чердаке, а потом, когда сгорел их дом, в землянке. Понемногу, не сразу, вернулся к Доре рассудок. Война закончилась, вернулся домой Янек – и женился на Доре. Жили они счастливо, работали, родили четверых детей. Мария постарела около них и умерла, окруженная внуками, под горькие рыдания Доры, которую считала дочерью. Дети выросли, расселились по деревне Телехово, и родились у них свои дети, внуки Доры и Янека. Но до сих пор баба Дора при одном воспоминании о Ракитном начинает плакать – молча, безутешно и страшно.
Мы ходили туда с Игорем. Там никто уж ничего не строил – и некому было, и не хотели люди жить на таком ужасном месте. Телеховцы говорили, что иногда осенними ночами, когда с болот наступает туман, ракитчане возвращаются в село, бродят там и тяжело стонут, не находя своих домов. И тогда снова слышно, как плачут дети и голосят женщины, а под утро все затихает. Мы с Игорем не слишком верили этим рассказам, но, однако же, пошли в Ракитное днем. Материализм там или что угодно, а только никакая сила не заставила бы нас пойти ночью. Днем тоже было страшно. Ветер путался в вершинах сосен, и тишина стояла особенная, кладбищенская. Там, где находился хедер, поставили белый обелиск. Игорь копнул рядом саперной лопаткой, и сантиметров через тридцать на глубине ямки показалось горелое. Мы тогда отпрянули в ужасе, потому что не думали, что это именно то самоеместо…
Я иногда думаю: а что было бы, не начни мы в то лето копать вокруг болот? Как бы все сложилось? Наверное, мы бы выросли и поженились, у нас родились бы дети, и жизнь наша была бы спокойной и счастливой. Но все, что случается с нами, где-то уже записано, потому что цепочка событий тянется, и одно звено выходит из другого. Я и тогда это знала, просто как-то чувствовала. Значит, все случилось так, как и должно было случиться. Никто не виноват.
В середине июля Игорю захотелось поискать патроны, и мы, чтобы случайно не попасться никому на глаза, ушли от деревни Телехово далеко, на Тисву. Это километрах в семи. До войны там, как говорили, тоже было село, а потом партизаны его сожгли, потому что жителей не осталось, а были уже одни немцы. Местных фашисты расстреляли сразу, как заняли село, и устроили в нем что-то вроде форпоста – встречали обозы, госпиталь устроили, ремонтировали машины. И в какой-то день партизаны расколошматили ту Тисву так, что и печных труб не осталось. А потом ушли, бросив все как есть, мертвые немцы остались лежать под открытым небом. Бабушка вспоминала, вонь от разлагающихся трупов чувствовалась за километр. С годами туда подступило болото, остались только старые доты, да и их наполовину затопило водой.
И вот в наши пустые головы пришла мысль, что было бы хорошо и правильно покопаться там, наверняка ведь найдем патроны, а то и еще что-нибудь. Взяли в сараюшке саперную лопатку, набрали в рюкзак вареной кукурузы, налили в банку компота – и айда! Я иной раз думаю, что сделай мой Вадик что-нибудь подобное тому, что в детстве вытворяла его мамочка, ремня бы сынок получил гарантированно.
До того на Тисве я была лишь единожды – дед Янек ездил за торфом, и я увязалась за ним, вот он и порассказал мне о тамошних местах. Правда, его рассказ меня особенно не заинтересовал и не испугал вовсе, но дорогу я запомнила. И как раз туда мы с Игорьком приплелись аккурат к полудню.
Тисва была небольшой деревенькой, и когда мы пришли, там уж и следа не осталось, что когда-то здесь жили люди. Под ногами хлюпала вода, воняло гнилым камышом и ряской, и только несколько бетонных надолб торчали то там, то сям, как надгробия. Не знаю, чего мы ждали, но только враз поняли, что если и есть тут патроны, то искать их напрасно – болото же вокруг.
– Смотри, там вроде бы посуше, давай копнем. Зря, что ли, тащились в такую даль? – Игорь решил, видимо, для очистки совести поискать. – Или как?
– Ну, давай копнем. Вон, все ноги обстрекала в камышах. И правда, зря, что ли?
Мы пробрались на островок. Какая-то насыпь, на ней несколько камней. Как они тут оказались? А, ладно, неважно. Есть лопатка и есть желание покопаться в земле, а до обычных камней нам нет дела.
– Смотри, гильзы. – Игорь подбрасывает на ладони ржавые цилиндры. – От немецкого автомата…
– Да тут везде полно этого добра. Как дождь, так их и вымывает. Может, что-то поинтереснее найдем.
Например, вот это. Почерневшая полукруглая табличка на цепочке, на которой видны контуры готических букв и цифры. Мы откладываем ее в сторону – позже разберемся. Игорь увлеченно роет влажную землю, вернее торф, а я отгребаю ее руками. И вдруг среди мягкого грунта натыкаюсь пальцами на что-то твердое.
– Смотри, Ань, что это?
Не «что», а «кто». Точнее, когда-то было кем-то. Короче говоря, скелет. Или часть.
– Немец.
Конечно, немец. На шее железный крест на повязке, которая распадается в руках. Череп пробит – рана, видимо, была страшная. Черные, или почерневшие, лоскуты, оставшиеся от мундира.
– Рой осторожно, давай откопаем полностью.
– Подожди, тут надо руками.
– Ну давай руками, все равно измазались уже…
Мы гребем землю, как два экскаватора. Попадаются какие-то металлические значки, мы складываем их в кучку. Череп весело скалится на солнце – ишь, рад небось, что вынули на свет божий, скучно ему было под землей. Солнышко-то ему нравится, а вот остался бы его хозяин когда-то в своей Германии, глядишь, и посейчас был бы жив, а даже если бы и помер, то имел бы индивидуальную могилу и цветы от наследников. Так нет, лежит вот здесь, на чужой земле, а мы, ко всем неприятностям, его еще и грабим.
– Глянь-ка, Ань, портсигар!
Тяжелый, очевидно серебряный, портсигар, на крышке какие-то узоры – потом отчистим и рассмотрим как следует.
– Откроем?
– Нет, откроем, когда отмоем. Кто знает, что там внутри, не испортить бы.
– Ты прав.
Мы поднимаемся, чумазые, уставшие, запыхавшиеся и довольные, – и видим, что солнце клонится к закату.
– Слушай, надо выкопать колодец и отмыться. Домой в таком виде нельзя показываться…
– Колодец? – Игорь удивленно смотрит на меня.
– Вода близко, копать всего ничего. И пора уходить. Скоро вечер, комары нас тут заживо съедят.
Мы собираем свои находки, ссыпаем их в пакет и запихиваем в карман рюкзака. Почему-то мне кажется, что череп не слишком доволен тем, что остается лежать поверх развороченной земли.
– Игорь, давай зароем его.
– Ты что, малыш! Пускай лежит, никто его не утащит. Возиться еще с ним…
– Нет, давай зароем. Хоть немного.
– С тобой спорить!
Игорь быстро забрасывает раскоп землей. У меня на душе становится легче. Откуда-то из глубины всплывает исконное знание: нельзя оставлять без погребения человека, даже такого. Сама земля похоронила здесь тела убитых немцев, значит, так тому и быть.
– Малыш, у тебя в башке куча бабьих предрассудков, – ворчит Игорь. – Здешние места вообще в этом плане нездоровые какие-то.
– Именно потому ты носишься как ошпаренный уже второй месяц?
– Я заразился.
Мы отходим глубже в лес и останавливаемся. Влажный грунт пружинит под ногами, солнце клонится вниз. А вот и готовый колодец, не надо ничего рыть. Далеко же мы зашли!
Вода холодная и свежая, только хвоя нападала. Мы осторожно, чтобы не поднять ил, набираем полную банку и моемся, как можем. Одежда тоже оттирается, только мокро очень. Но это не страшно – лето, высохнет.
– Руки совсем не отмываются. Под ногтями грязь осталась.
– Ничего, малыш, в следующий раз будем умнее – возьмем с собой кусок мыла.
– Сегодня надо было взять. Бабушка меня прибьет, когда вернусь домой в таком виде.
– Не прибьет, не парься.
– Хорошо тебе говорить… Давай кукурузу съедим, есть охота.
Мы вгрызаемся в желтые початки, посыпав их солью. Целый день копались в болоте, но и не зря. Как же мне раньше в голову не пришло, что в этих местах можно найти кучу интересного, стоит только порыться в земле? Но одна я бы забоялась, конечно.
– Надо бы нам очертить район раскопок. Тут копать больше не будем – очень сыро. Но я уверен, есть и другие места.
– А то. Правда, противно немного.
– Не будь такой неженкой, Ань. Ты знаешь, что мы с тобой сейчас роем? Тебе шубку, сапожки японские, сережки в ушки и колечки на пальцы – золотые, не что попало! А мне дубленку и цепочку. И нам с тобой обоим джинсы фирменные.
– Как это?
– А так. Есть люди, которые весь этот хлам коллекцио-нируют. И деньги за него платят немалые. Малыш, мы с тобой обнаружили сейчас настоящее золотое дно! Если подойти к раскопкам с умом.
– Да кому нужна куча старья?
– Анечка, солнышко, ты лучше всех на свете, но ты не понимаешь. А потому поверь мне на слово: мы заработаем большие деньги. Доверься мне.
– Да как скажешь, я за любое приключение, кроме голодовки.
Хм, если у меня будут деньги, я куплю маме пальто, папе классный спиннинг и себе кое-что. Но то, о чем говорит сейчас Игорь, невероятно. Если это правда… Но он, скорее всего, не так просто болтает. Зачем бы ему выдумывать? На свете хватает чудаков.
– Все, пошли домой. Отчистим наши трофеи, поглядим, что в портсигаре.
– Ань, помой лопатку. Не хочу все в рюкзаке вымазать в грязи.
– Нашел рабыню Изауру!
– Пожалуйста.
– Так – другое дело. А то принялся командовать.
– Я что-то устал…
Игорь сидит на подстилке из хвои, привалившись спиной к розоватому стволу сосны. Он бледен, на лбу выступила испарина, и вообще выглядит нездоровым. Блин, и надо было нам трогать тот скелет! Пусть бы лежал…
– Идем отсюда. Я понесу рюкзак. У тебя вид совсем больной.
– Нет, я в порядке, только устал немного.
– Давай тогда посидим еще, торопиться некуда. Только отойдем подальше, где сухо.
Мы поднимаемся и шагаем через лес. Где-то в вершинах сосен порхают птицы, закатное солнце золотит стволы и ветки, гудят комары. Мне-то что, меня они не кусают, а Игоря грызут.
– И почему тебя комары не кусают? – удивляется он.
– Боятся отравиться.
Мой друг фыркает. Ему уже лучше, бледность сошла с его лица, и темные тени из-под глаз исчезли.
– Слышишь? Кто-то едет, подвода скрипит.
Игорь ускоряет шаг, и я его понимаю. Подвода тут может быть только у одного человека – нашего соседа деда Янека. А это значит, что нам не придется чесать пешком, он нас обязательно подвезет.
Наш дед Янек очень добрый. Его светло-голубые глаза смотрят на мир доверчиво и приветливо. Бабушка говорит, что и всегда был таким. Они росли вместе, бабуля была дружкой на их с Дорой свадьбе, а боярином был мой дед Алексей, фронтовой товарищ деда Янека, высокий крепкий степняк из-под Херсона, вместе с другом пришедший с войны. Так и остался он в Телехове, влюбившись в голубые глаза да в светлые косы моей бабушки. И через месяц уже Янек с Дорой были свидетелями на их свадьбе. А потом стали кумовьями, крестив родившихся детей. Много лет живут бок о бок по соседству, и я хочу, чтобы так оставалось всегда.
– А, соседи дорогие! – Дед Янек с доброй усмешкой рассматривает нас. – Где вас болотные черти носили?
– Гуляли.
– Ага, ага… Так прыгайте на сено, чего зря стоять-то.
Два раза нас просить не надо – мы живо забираемся в кучу ароматной сухой травы на телеге, и дед Янек трогается с места. В оглоблях мерно колышется красноватый круп Соловья – крупного молодого жеребца. Дед Янек бросает мне на колени свою котомку, из которой призывно пахнет едой.
– Поешьте маленько, а то у вас уже и щеки ввалились.
Я мигом развязываю завязки. Красотища! Несколько кусочков розового сала на ломтях черного хлеба, малосольные огурчики, кусок пирога с вишнями и банка с грушевым компотом.
– Дедушка, а вы?
– А мне, голуби мои, не естся так, как вам. Старый стал, вишь, какая история… И так быстро-быстро все прошло – не успел пожить, а конец вот он. Вчера только воевал, женился, а уже, гляди-ка, – дед. И солнце светит не так, и естся не так. Кусок сала проглотил с хлебом, огурцом закусил – и на весь день достаточно. Вот дома бабка драников нажарит – и поужинаю. Вы ешьте, ешьте, а то бабка меня заругает, что обед назад домой привез.
Дед посмеивается, и мы молча уплетаем бутерброды с салом, хрустим огурцами, признательно поглядывая на деда Янека. Тот посмеивается в усы да жмурится от солнца, пробивающегося сквозь ветки. У него с бабой Дорой четверо детей – трое сыновей и дочь, тетка Мария, все они живут в Телехове, а уж внуков не то двенадцать, не то больше, но я знаю только троих, остальные либо старше меня, либо младше. Ребята очень похожи между собой – одинаково круглолицые и голубоглазые. Семитская кровь бабы Доры немного затемнила их кожу, но светлые волосы и приветливые голубые глаза у них всех, словно родные они между собой, а не двоюродные.
– И что вы делали на Тисве?
– Да так…
– Ишь ты – так! Ничего вы там хорошего не найдете. Еще, не дай бог, на гранату или снаряд напоретесь и подорветесь. То-то горя будет! После войны много детворы на старой взрывчатке смерть свою нашли… Не ходите туда.
– А и не пойдем больше. Болото, грязь…
– Так бы сразу, Аннушка. И парня не подбивай.
В Телехове отчего-то уверены, что я такая сорвиголова, какой свет не видывал. Никому и в голову не приходит, что мы с Игорем друг друга стоим в этом вопросе. Вот и дед Янек туда же… Впрочем, мне не привыкать.
– А я все думал, где вы бродите? Хотел пригласить вас на Росань, сено у меня там сушится, вы бы в речке покупались. Завтра снова поеду, если хотите – возьму с собой. А сейчас не попадитесь бабкам на глаза, крику будет – до завтра не переслушаете. Что значит – болото. А ведь когда-то деревня была, вишь, какая история…
– Спасибо, дедушка, мы побежим.
Мы с Игорем проскальзываем во двор, отодвинув доску в заборе, и тихонько пробираемся в дом. Бабушки сидят в саду и вынимают косточки из вишен – собираются варить варенье. Я люблю пенку от вишневого варенья, розовую, ароматную… Да только если бабушка увидит меня сейчас, будет мне не пенка, а березовая каша.
Я быстро сбрасываю грязное платье и надеваю чистый халат. Из глубины зеркала на меня смотрит растрепанная девчонка с добела выгоревшими косами. Я распускаю волосы, тщательно расчесываю и заплетаю косы заново. Сейчас брошу грязное платье в стиральную машинку, вымоюсь под краном – и концы в воду.
– Чего ты там возишься?
Игорь уже переоделся и шипит из-за двери.
– Я причесываюсь. А то похожа на пугало.
– Это твое обычное состояние, и что? Давай скорей!
Видали такое? Доведет меня, устрою ему какую-нибудь пакость. Я умею, фантазии мне не занимать.
Мы бежим к крану, что в огороде. На фоне ароматов травы пакет с нашими находками воняет смертью и болотом, и мне становится страшно. Там, на болоте, я этого не замечала, потому что запах был везде. А здесь, среди цветов, среди лета и жизни, запах смерти некстати настолько, что невозможно стерпеть. Но очень любопытно, что же там, в портсигаре.
– Воняет, зараза… – Игорь брезгливо кривится. – Сначала отмоемся сами. Давай мыло.
Он намыливает мочалку и моется, потом отходит и дает место мне. Отвернувшись, ругается, пытаясь натянуть футболку на мокрое тело, а я усиленно натираю руки и ноги мочалкой – до тех пор, пока не сходит грязь.
– Ну, вот, на человека похожа. – Игорь ладонью смахивает что-то с моей щеки. – Давай теперь щетку.
Намылив щетку хозяйственным мылом, он трет тяжелый портсигар. Грязь отходит кусками, и становится видно, что металл светлый.
– Смотри, Ань, точно серебро.
– И что?
– А то, бестолковка, что одна эта коробочка стоит кучу денег.
– Давай откроем.
Игорь тщательно вытирает находку ветошью. На крышке видны орел в венке из дубовых листьев, готические буквы – нам их не прочитать. Игорь нажимает на крышку, и она поддается. На кусок мешковины, преду-смотрительно расстеленный нами, выпадают какие-то бумажки, несколько небольших фотографий… и с десяток золотых зубных коронок. В некоторых из них торчат пожелтевшие корни зубов.
– Вот гад! Он, паскуда, всем трупам в рот заглядывал. – Игорь брезгливо морщится. – Можешь себе представить?
– Хорошо еще, если трупам.
Мы молчим, ошарашенные высказанной мной мыслью. Эта израненная земля до сих пор помнит, что творили здесь фашисты. Мразь, чей скелет мы откопали, выдирал блестящие коронки у обреченных на смерть людей. Думал небось: все равно им гореть, зачем добру пропадать? Люди иногда делают друг с другом страшные вещи…
– Коронки тоже можно продать, и неплохо.
Я смотрю на Игоря, словно впервые вижу.
– Ну, чего ты, Ань? Сама подумай: ведь они уже есть. Не мы вырывали их, а просто нашли. Я все устрою, деньги поделим. Твои родители зарабатывают не так много, а я вообще теперь должен сам о себе заботиться. На бабушкину пенсию не разгонишься, а мне надо доучиться, и институт лишним не будет, нам нужны будут деньги. Просто спокойно об этом подумай, без эмоций.
– Может, мерзавец повырывал их у людей из Ракитного! Может, как раз у бабы-Дориной матери!
– Откуда у крестьян, пусть даже евреев, золотые коронки? Нет, наверняка где-то в другом месте разжился. Давай лучше посмотрим на бумаги.
– Фотографии…
Со снимков на нас смотрит белокурая девочка лет трех. На одном она на руках у такой же белокурой женщины, на обратной стороне надпись: «Анне-Мари и Лизхен». Кто из них кто? Наверное, Лизхен все-таки девочка. Ишь, какой любящий отец! Как это могло уживаться в одном человеке – любил своего ребенка, хранил его фотографии, тосковал по нему – и был способен жечь чужих детей живьем, травить их собаками, вырывать у людей золотые коронки. Не понимаю.
– Смотри, его документы.
Посмотрим… Небольшая книжечка в коричневой обложке. Генрих-Отто Пренглер, Мюнхен, 1895 год, штурмбаннфюрер.
– Тут еще какие-то бумажки, но нам их не прочитать, ведь не знаем немецкого.
– Не знаем. И что нам с этим делать?
– Потом решим. Смотри, вот и сам Генрих-Отто.
На фотографии плотный человек со светлыми волосами. Большие светлые глаза, коротко постриженные волосы, правильные черты. Вроде не похож на чудовище, лицо даже симпатичное, но он был именно чудовищем.
– Эсэсовец. У него черная форма.
– Интересно, знает ли его дочь, чем занимался здесь ее папочка? И уж конечно, ей в голову не приходит, что он сгнил в болоте, как крыса.
– Ань, ты иногда пугаешь меня.
– Неужели? Игорь, то, что они тут вытворяли… этому и названия нет.
– Не начинай.
– А ты представь, что подобное случилось с тобой. С нами. Предварительно вырвав зубы, нас загоняют в дом, закрывают и поджигают крышу и стены, облив все керосином. И нет никакой вины, из-за которой с тобой такое сделали. И нет выхода. Просто представь себе.
Игорь молча смотрит на фотографии. Потом трясет головой, словно отгоняя лишние мысли.
– Не хочу о таком думать. Ань, все в прошлом.
– Нет. Может, кто-то так хочет, а по правде – нет.
– Не будем об этом, так и спятить недолго.
Но сейчас я думаю, что именно тогда мы и спятили – когда решили искать дальше.
