355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Алла Марченко » Лермонтов » Текст книги (страница 2)
Лермонтов
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 14:44

Текст книги "Лермонтов"


Автор книги: Алла Марченко



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

В Тарханах же кроме порядка был и уют. Дар этот – умение вить гнездо, защищая его «заветным кругом» забот неусыпных, – был у Елизаветы Алексеевны и смолоду, но расцвета достиг лишь тогда, когда все силы неизрасходованной любви и жара семейственности сосредоточились на обожаемом внуке. Где бы ни останавливалась вдова Арсеньева на временное житье – на Водах Кавказских, в Москве или в Петербурге, она тут же не мешкая начинала обживать и отлаживать «приют» – оборонять Мишеньку уютом. И все это в лишние, не приличные доходам траты не входя, страсти к роскошной отделке наемных квартир не предаваясь, обходясь малыми, полудомашними способами: что полезно да удобно, то и красиво.

С дочерью Елизавета Алексеевна была не в пример суровее. В год смерти мужа, убитая горем, стыдом, а пуще смертной обидой, совсем было решилась отправить ее в Петербург, в Смольный. И прошение послано, и ответ получен благоприятный, но за лето передумала: обуздала оскорбленную гордость, и сердце опять повернулось к жизни. В архиве «Воспитательного общества благородных девиц» в списке пансионерок за 1810 год против имени Марии Арсеньевой стоит помета: «Не представлена».

У биографов Лермонтова нет единодушия в отношении к его бабке. И это понятно: среди документов, характеризующих личность госпожи Арсеньевой, есть свидетельства и не в ее пользу. Известно, например: одиннадцать человек дворовых – все, что принадлежало лично Михаилу Василичу, – Арсеньева тотчас по смерти его переписала на свое имя. Прибрала к рукам и большую часть мужниных крепостных, переселенных в Тарханы из Орловской губернии (там были наследственные поместья Арсеньевых) после проведенного по настоянию Елизаветы Алексеевны семейного раздела, которого покойный супруг не удостоился добиться при жизни. По свойственной ему беспечности. По равнодушию к надежной собственности.

По-видимому, с хлопотами о наследстве связаны и частые в первые годы вдовства поездки Елизаветы Алексеевны вместе с дочерью в село Васильевское – вотчину свекра. Когда заходила речь о жизненно важном деле, бабка поэта не считалась со своими чувствами – ни с симпатиями, ни с антипатиями, – если чувства эти не касались тех, кого она без памяти любила, то есть самых своих.Господа Арсеньевы после рокового маскарада 1810 года вычеркнуты из списка своих, но ладить с ними необходимо, чтобы выколотить из этих непрактичных людей все, что полагалось по закону вдове и дочери покойного.

Все это очень смахивает на скупость, можно употребить и более сильное слово – скаредность, и все-таки ни элементарной скупостью, ни боязнью одинокой вдовы упустить лишний кусок поведение Арсеньевой не объяснить.

Надлежало во что бы то ни стало устроить судьбу единственной дочери – не просто выдать ее замуж, а еще и оградить от брачных случайностей. Ведь и подумать жутко, сколько бродит вокруг да около бездельников, готовых в одночасье просвистеть и свое, и женино! Игроков, пустодомов да мотов! Ей ничего не нужно. Все, что у нее есть, – Машино. Но какая из дочери хозяйка? Вся в отца: одни химеры на уме и на сердце. Пусть уж лучше и движимое, и недвижимое остается в ее, по-столыпински надежных руках. У Столыпиных был редкостный на Руси талант – умение превращать бездоходные и захудалые имения в доходные и процветающие.

Глава вторая

Происходили пензенские Столыпины из бедных муромских дворян (две крохотные деревеньки, двадцать душ крепостных). В семьях столь скудного достатка все, что касалось домашнего хозяйства, практиковалось по необходимости с усердием. По необходимости и детей, тем более мальчиков, воспитывали как работников. К десяти годам наследники мелкопоместные должны были и толк в обработке поля понимать, и цены на разные сорта хлеба знать, и лошадь уметь заложить – зимой в сани, в телегу летом.

Это уже потом муромские Столыпины в гору пошли: послепетровской России нужны были молодцы, годные ко всякому полезному делу. Прочные люди, взращенные на вольном деревенском воздухе, на скудных полумужицких хлебах, а не боярские недоросли, зараженные бледной немочью в душных хоромах. В деятелях нужда была, а не в трутнях. Недаром в этой семье по традиции нерушимо держался культ Великого Петра. Вот что писал о Петре I старший из братьев бабушки Лермонтова: «Куда мы ни взглянем, где ни ступим внутри нашего отечества, везде находим следы его трудов, его попечений, везде видим печать его гения».

Самым любимым детищем великого реформатора была регулярная армия, и ей также требовались кадры – солдаты гренадерской стати. Столыпины же и по этой части вроде как в своего легендарного земляка – Илью былинного – пошли: великаны в их роду не переводились.

Воспоминания пензенского чиновника донесли до нас забавный провинциальный анекдот. Отец Екатерины Сушковой (мисс Блэк-айз юношеской лирики Лермонтова), буян, игрок и придира, повздорил как-то с одним из братцев Елизаветы Арсеньевой и, чтобы дать пощечину, вынужден был, схватив стул, взобраться на него. Взбешенный гигант хотел было «смять его как козявку», да не тут-то было: юркий Сушков проскользнул меж столыпинских ног.

А вот еще один анекдот из столыпинской серии – о Дмитрии Аркадьевиче Столыпине: «Росту он был исполинского. Приезд его и посещения затруднялись иногда тем, что для него невозможно было приискать достаточного размера кровати. Но к этому он привык и искусно подставлял стулья, так что мог улечься без помехи».

«Исполинство» Столыпиных способствовало рождению полумифов. Граф С.Шереметев, вспоминая о Дмитрии Аркадьевиче, племяннике Арсеньевой и внуке Мордвинова, пишет: «Крымская война заставила его искать более деятельной боевой службы… На Черной речке он совершил подвиг: под градом пуль вынес на плечах своих в виду неприятельской линии тело убитого Веймарна. Французы, пораженные смелостью, при виде этого исполина, мерным шагом отступавшего с телом убитого генерала, прекратили пальбу, выражая одобрение. Это подвиг гомерический, напоминающий сказание об Аяксе…»

Судя по рассказу самого «исполина» («Из личных воспоминаний о Крымской войне»), подвиг был не совсем таким, как в легенде. Дмитрий Аркадьевич Столыпин действительно вынес тело своего начальника из-под неприятельского огня, но не один – с помощью нескольких рядовых. Не упоминает он в записках и о реакции французов. Однако появление легенды знаменательно: в стойком, «не неврастеническом мужестве» лучших представителей этого рода было нечто, поражающее воображение; в «неврастеническое время» оно вполне могло казаться «гомерическим».

Гренадерский рост был не единственной фамильной столыпинской чертой, переходящей из колена в колено. Со столь же неуклонным постоянством наследовался в этом прочном роду и «умный ум». Практический. Лишенный наклонности к мистицизму и мечтательности, основательный и дальновидный, из тех, что видит предмет в его настоящей сущности, не увлекаясь наружностью. Ни блеска, ни легкости, ни размашистости в Столыпиных не было. Зато это были люди надежные, твердые и, что называется, с правилами: слово не расходилось с делом, поступки – с рассуждениями. Решались они тихо, соразмерно с благоразумием, но, решившись, действовали скоро и успешно, ибо обладали гибким, тонко реагирующим на изменчивость обстоятельств характером.

В бумагах Петра Андреевича Вяземского сохранилась «Записка» об Аркадии Алексеевиче Столыпине (зяте Н.С.Мордвинова и отце Дмитрия Аркадьевича; в конце XIX века «Записка» опубликована в «Русском архиве» П.Бартеневым). Вряд ли оставшийся неизвестным сочинитель «некрологии» помышлял о внуке старшей сестры Аркадия Алексеевича, но когда читаешь ее, невольно думаешь, что многими чертами своей личности (редкая проницательность в соединении с неутомимой наблюдательностью, умение сосредоточиться на «единой мысли», постоянство воли и, наконец, потребность действовать) поэт Лермонтов обязан своим предкам по столыпинской линии.

Аркадий Алексеевич, утверждает автор «Записки», «не прежде оценивал поступки другого, пока не проникал причины их, и, наблюдая за ними, верно угадывал последствия, отчего редко… ошибался в людях. Знал он по возможности все изгибы сердца человеческого… Когда же размышлял о каком-либо предмете, то старался совершенно проникнуть оный своим понятием, и тогда ничто не могло развлечь его, доколе он не обозревал предмета своего вполне: такова была в нем сила внимания… В достижении цели… был постоянно мужествен и потому не оставлял того, что предпринимал. Был чрезвычайно деятелен. Один умный человек сказал об нем, что он “спешил жить”».

От Столыпиных же, видимо, досталось Лермонтову и его серьезное, не разменивающееся на пустяки честолюбие. Самолюбие добрейшего и милейшего Михаила Васильевича Арсеньева вполне довольствовалось победами уездного масштаба да лаврами первого актера домашних театров. Братья Елизаветы Алексеевны метили выше. Их отец, выйдя на девятнадцатом году жизни в отставку, пустился, как уже упоминалось, в аферы: винокуренные заводы росли как грибы. Позднее Алексей Емельянович прибрал к рукам и сверхвыгодные поставки военному ведомству все по той же питейной части (одержимый идеей «благонравия», Александр I повелел открыть при каждой армейской части собственные питейные точки, дабы солдаты его величества не теряли достоинства по трактирам, а напивались, не покидая полковых территорий). Словом, дать блестящее образование всем своим «богатырям», а их было ни много ни мало пятеро, и все и умны, и способны, Столыпин-отец сумел, что называется, не надрываясь. Сыновья же не только умно да дельно распорядились предоставленной им возможностью, но и ценить батюшкины заботы умели. И чувство благодарности, и «бугор семейственности» были развиты в этом роду до чрезвычайности. До глубокой старости Алексей Емельянович оставался столпом клана. За несколько лет до его кончины М.М.Сперанский, бывший в ту пору пензенским губернатором, писал в Петербург сыну Алексея Емельяновича и другу своему Аркадию: «Батюшка ваш… очень слаб телом, но довольно бодр еще духом, а особливо поутру. Вечер играет в карты, обедает всегда за общим столом, хотя и не выходит из тулупа. Ноги очень плохи. Прекрасная вещь видеть, как водят его ваши сестрицы из одной комнаты в другую: ибо один он пуститься уже не смеет». Показателен сам тон письма Сперанского – ни тени иронии по отношению к винокуренному степному королю в нагольном тулупе, возглавляющему чинный стол, тон, несомненно, заданный стилем семьи.

Однако, зная образ чувств и мыслей наследников пензенского «нувориша», их подчеркнутую щепетильность в вопросах долга и чести и сам выбор пути – как можно дальше от Пензы и винных откупов, – можно с достаточной степенью вероятности предположить, что их если и не оскорбляло, то все-таки смущало, а может быть, даже и тяготило не слишком благородное происхождение своего нынешнего почти блестящего положения.

В отрывке «Я хочу рассказать вам…» Лермонтов писал: «Во всяком сердце, во всякой жизни пробежало чувство, промелькнуло событие, которых никто никому не откроет, но они-то самые важные и есть, они-то обыкновенно дают тайное направление чувствам и поступкам».

О чувстве, унизительном для их достоинства, сыновья Алексея Емельяновича, надо полагать, никому не сообщали; вряд ли даже, учитывая их воспитание, вполне «тщательное», и личные их «брезгливости», обсуждали щекотливое обстоятельство меж собой. Но, видимо, тайное уязвление все-таки имело место быть; оно-то и подхлестывало их честолюбие, накладывая на него отпечаток особого рода. Тут, на мой взгляд, уместно напомнить, что Николай Семенович Мордвинов, тесть Аркадия Столыпина, родством с которым в семье бабки поэта особенно гордились, как вспоминает одна из дочерей адмирала, «восставал на винные откупа», «противен был ему источник дохода с вина». Мордвинов неоднократно говорил об этом с Александром I, поднимал вопрос о неблаговидном промысле и в Правительствующем сенате, что было, разумеется, чистым донкихотством. Винные откупа составляли огромный, но скрытый военный налог. Граф Канкрин сказал однажды на заседании Государственного совета: «Легко вам нападать на откупа! Ведь у нас что кабак, то батальон». И все-таки по настоянию Н.С.Мордвинова царские гербы с питейных домов были сняты. Противник «доходов с вина» был, думаю, достаточно широк и проницателен, чтобы оценить личные достоинства своего зятя, получившего блестящее образование на «доходы с вина». Он и в дальнейшем с особым уважением относился к мужу любимой дочери; после ее смерти (Аркадий Алексеевич умер раньше) заменил сиротам отца. Впрочем, не только зять Мордвинова, все братья Елизаветы Алексеевны – и Александр, и Аркадий, и Николай, и Дмитрий, и Афанасий, делая карьеру или деньги, были не дельцами, а деятелями.

Александр – любимый адъютант Суворова. Факт, не требующий комментария: людей мелкого пошиба Суворов к себе не подпускал; да и адъютант его знал, под чьим начальством честь имеет служить. Это подтверждает написанная Александром Алексеевичем Столыпиным биография великого полководца.

Николай – генерал-лейтенант, ревнитель военного просвещения, автор книги «Отрывки из записок военного человека». Об этом документе у нас еще пойдет речь в связи с родом военной службы, которую – по следам своего двоюродного деда – выберет Михаил Лермонтов. А пока приведу несколько выдержек из нее; чтобы оценить их по достоинству, надо помнить, что книга писалась в самый разгар аракчеевщины, когда, несмотря на опыт 1812 года, «русская армия продолжала жить под прежним экзерциргаузным режимом, и внешность осталась единственным объектом военного воспитания».

Экзерциргаузный режим требовал неукоснительного соблюдения уставной формы одежды не только от нижних чинов и младших офицеров; ни малейшей вольности не позволяли себе и военные самого высокого ранга. «Великий князь Михаил, – вспоминает служивший под его началом военный, – строго наблюдал, чтобы убор его лошади вполне соответствовал мундиру, в который он был одет». (Шеф гвардейцев имел возможность носить – смотря по настроению и расположению духа – форму любого из вверенных ему полков.) Как-то раз шталмейстер оплошал – «оседлал лошадь к разводу с убором не той части войска, которой мундир надел его высочество». Михаил Павлович Романов пришел в такую ярость, что «совсем не сел на коня», «остался пешим».

Офицеры втихомолку фрондировали, кто-то из острословов пустил по гвардии анекдот: «Жаль, что приметно дыхание солдат, видно, что они дышат…» Николай Столыпин не фрондировал, с помощью слова делал дело, спокойно, не позволяя себе резкостей и выпадов против личностей, объяснял: «В вооружении и одежде войск не следует… смотреть на блеск или красу, но только на пользу… Что может делаться только при смотре или на ученье, должно отбросить как бесполезное и вредное… В обучении войск должно исключить малейшие излишности».

Отвергать «излишности» и выучку, рассчитанную на смотровые эффекты, в то время когда сам император, обожавший игру в «живых солдатиков», был убежден, что война только портит его красивые игрушки? Для этого нужно было отменное гражданское мужество. К тому же автор «Отрывков» критиковал не отдельные недостатки. Его не устраивала система образования армии, начиная от способа набора солдат («в гражданском отношении набор должен быть сколько возможно менее тягостным», «надобно, чтобы все сословия участвовали в составе войск и чтобы каждый воин в гражданине и гражданин в воине видел своего ближнего») и кончая его, солдата, последней физической нуждой.

Несмотря на императивную лексику, «Отрывки из записок военного человека» не производят впечатления свода правил и выводов; делясь личным опытом, автор не декларирует, а предлагает «просвещенному воинству» тему для размышления: «…Решился я издавать их совокупно, уверен будучи, что суждения моих сотоварищей послужат мне полезным наставлением, а может быть, и чтение сих отрывков подаст некоторым из них повод лучше обдумать и предложить менее искаженными предметы, о которых рассуждаю; по крайней мере, я всегда был того мнения, что мыслям взаимное сообщение так же необходимо, как движение воде, без которого она зацветает и глохнет».

Написанные в 1817–1819 годах, во время еще не утихнувшего «грома побед», «Отрывки» вышли отдельной книгой в 1822-м. В 1854 году одна из глав – «Опыт об употреблении легкой кавалерии» – переиздана племянником Николая Алексеевича, Дмитрием Аркадьевичем Столыпиным. Крымская война, с ужасающей наглядностью продемонстрировавшая непригодность основных устройств русской армии, подтвердила и актуальность размышлений Николая Столыпина.

Не знаю, как отнеслись сотоварищи Н.А.Столыпина к его предложению – «лучше обдумать и предложить менее искаженными» поднятые им вопросы. Но то, что племянник, переиздавая его сочинения, руководствовался не соображениями семейного престижа, несомненно. Тут было «взаимное сообщение мыслей».

«Я сделаю еще одно замечание, касающееся вообще до экипировки войск. – пишет Дмитрий Аркадьевич в воспоминаниях о Крымской войне. – Один раз генералу Веймарну (Дмитрий Аркадьевич – ординарец Веймарна. – А.М.)нужно было… ехать в главную квартиру с донесением; утомившись после долгой езды, мы взобрались на гору, откуда было видно место, где должна была стоять сотня казаков. Несмотря на начавшийся сумрак… мы при внимательном осмотре заметили белую точку; усугубляя на этот пункт внимание, мы могли рассмотреть, что это была белая лошадь, а продолжая смотреть в ту же сторону, мы различили и других лошадей. Таким образом, белая лошадь открыла нам казаков, поставленных в секрете. В мирное время серые лошади и вообще блестящее в амуниции у многих считаются весьма красивыми; но в военное время… это решительно не годится. Для форт-постов казачий полк на серых лошадях казался бы непригодным; то же самое можно сказать и о легкокавалерийском полку той же масти, для аванпостной службы».

Казалось бы, мелочь, но сколько в ней характерно столыпинского! И чисто столыпинский метод постижения истины, и чисто столыпинское пренебрежение к внешнему и блестящему, и – опять же – столыпинское умение в частности видеть общее (как будто у Столыпиных была не одна, а две пары глаз – с телескопическим и микроскопическим устройством хрусталика).

Не отдохнула богатая столыпинская природа и на другом брате Елизаветы Алексеевны – Дмитрии, родном деде легендарного премьер-министра Петра Аркадьевича Столыпина. Участник войны 1812 года, талантливый и думающий генерал, командир одного из корпусов Южной армии, активно вводивший в своих частях «ланкастерское обучение» солдат и нижних чинов, Дмитрий, как и Николай, был еще и военным теоретиком, регулярно выступавшим с учеными статьями в «Артиллерийском журнале».

В бумагах Александра I сохранилась запись: «Есть слухи, что пагубный дух вольномыслия или либерализма разлит или, по крайней мере, сильно уже разливается и между войсками; что в обеих армиях, равно как и в отдельных корпусах, есть по разным местам тайные общества или клубы, которые имеют притом секретных миссионеров для распространения своей партии». Далее следуют имена секретных миссионеров, среди которых и имя генерал-майора Дмитрия Столыпина.

Дмитрий Алексеевич скоропостижно скончался в возрасте сорока лет 3 января 1826 года, и первый биограф Лермонтова П.А.Висковатов связывает смерть двоюродного деда поэта с арестами лиц, причастных к восстанию 14 декабря.

Аркадий Алексеевич Столыпин, обер-прокурор Сената, умер несколькими месяцами ранее. По-видимому, и он был так или иначе связан с декабристами. Николай Бестужев показал на следствии, что покойный А.А.Столыпин одобрял тайное общество, и высказал предположение, почти уверенность: только смерть помешала сенатору действовать в нынешних обстоятельствах вместе с ними. Сведениями более точными мы, к сожалению, не располагаем. Но, во-первых, Николай Бестужев – не из тех, кто не отвечает за свои слова. Во-вторых, Аркадий Столыпин, понимавший службу как служение отечеству, независимо от того, как он относился к идее насильственного переворота, не мог не одобрять перспектив, которые сулила столь радикальная перемена в гражданской жизни россиян. Ведь перемена эта давала выход и его честолюбию, увлекая возможностью наконец-то подключить свою энергию и свой деятельный ум к настоящему государственному делу.

Словом, лидеры декабризма в случае захвата власти несомненно рассчитывали на сотрудничество и деловые качества как адмирала Мордвинова, так и его энергичного зятя. Об этом точнее, чем подследственные показания Бестужева, свидетельствуют стихи Рылеева, обращенные к сиротам Аркадия Алексеевича: «Пусть их сограждане увидят / Готовых пасть за край родной, / Пускай они возненавидят / Неправду пламенной душой. / Пусть в сонме юных исполинов / На ужас гордых их узрим / И смело скажем: знайте, им / Отец Столыпин, дед Мордвинов».

Как человека в высшей степени независимого от «общего мнения» характеризуют Аркадия Алексеевича Столыпина и его отношения с Михаилом Михайловичем Сперанским, с которым Александр I, по ироническому замечанию князя Петра Долгорукова, некоторое время занимался «мечтами конституционными».

Познакомились Столыпин и Сперанский еще до того, как император остановил благосклонный взгляд на «конституционном мечтателе». Войдя в фавор, Сперанский не забыл талантливого и честолюбивого провинциала. Это по его протекции Столыпин получил приличное его дарованиям назначение – «с перемещением в правительствующий Сенат, за обер-прокурорский стол».

17 марта 1812 года Сперанский по обвинению в государственной измене был арестован и выслан с «редкостной в это правление срочностью» в Нижний Новгород. В чем состояла суть измены, не мог постигнуть даже самый тонкий исторический ум того времени – Николай Карамзин: «История Сперанского есть для нас тайна: публика ничего не знает. Думают, что он уличен в нескромной переписке. Его все бранили, теперь забывают. Ссылка похожа на смерть».

Аркадий Алексеевич не предал попавшего в опалу друга и единомышленника. Несколько раз навещал в ссылке, и не просто для того, чтобы утешить, – «старался доставить ему безопасность и спокойствие», «приискивая все средства для облегчения его положения». Крамольные визиты не оставались тайными – ни для тайной полиции, ни для Александра I. Кроме того, поддерживая изгнанника, Столыпин дразнил не только государя – он восстанавливал против себя общественное мнение. К осени 1812 года Нижний Новгород оказался центром эвакуации, он был буквально оккупирован беженцами из захваченных Наполеоном губерний. Потерпевшие урон от французов настроены были, как и следовало ожидать, крайне патриотично – контактов с государственным изменником избегали. Вскоре Сперанского переслали подальше – в Пермь, но слухи об его изменничестве продолжали бродить по России. Достигли они и Пензы, и как раз в тот момент, когда Аркадий Алексеевич по делам службы оказался в родных краях (занимался формированием пензенского ополчения). Патриоты пензенской округи всполошились и, собравшись в губернаторском доме, настрочили донос главноначальствующему генералу Булычеву. На Аркадия Столыпина – злодея, опасного в настоящих обстоятельствах. Стиль доноса – истинно гоголевский: «Будучи в тесной связи с предателем Сперанским, может быть, имеет он и тайные сношения с Наполеоном».

Как откликнулся главноначальствующий на врученное ему нарочным послание, мы не знаем, но известно: Столыпин в самый разгар «опасных обстоятельств» умудрился счастливо и выгодно влюбиться в дочь Мордвинова – Веру Николаевну. И предложение скоро сделал, и согласие тут же получил, и свадьбу сыграли не мешкая. У пензенских обывателей аж дух захватило – от зависти, а пуще от недоумения: экая рыбка морская попалась «в сатанинские сети Столыпина»!

Словом, русская покорность «общему мнению» – свойство, столь сильно ненавидимое Лермонтовым, – не входила в столыпинские «правила». Эти сильные и решительные люди жили не по общему, а по своему установлению, потому, видимо, и казалось: в среде, где измельчание личности приобрело характер почти фатального закона, они существуют вне этого закона, вопреки или наперекор ему. Обстоятельства, однако, сложились так, что к тому времени, как Лермонтов «из детских вырвался одежд», из братьев его бабки в живых остался лишь самый младший – Афанасий. Любимец Арсеньевой, Афанасий Алексеевич был и скроен, и сшит по лучшим столыпинским лекалам: ладно и крепко. Единственное, чем обделила его судьба, было честолюбие. Старшим в избытке, с лихвой отвалила, а на младшеньком словно бы экономию навела. Отличный строевой офицер, выбравший артиллерию по следам Дмитрия, он рано вышел в отставку и с головой окунулся в местные саратовские проблемы (имение А.А.Столыпина Нееловка находилось в Саратовской губернии).

Афанасий был последним ребенком Алексея Емельяновича и Марии Афанасьевны, урожденной Мещериновой. Когда он родился, Елизавета, старшая, уже заневестилась. Его и воспитали иначе, в надежде, что это последнее, такое удачное да крепкое яблочко недалеко от яблоньки укатится – будет опорой и утешением на старости лет. Последыш надежды оправдал. Оставшись по смерти братьев за главного, Афанасий Алексеевич волей-неволей вынужден был стать «столпом клана» – взвалить на свои, к счастью, могучие плечи нелегкое бремя долга семейственного, многотрудную и хлопотливую роль старшего в огромном роду. Его энергии, сметки, здравого смысла и доброжелательности хватало на то, чтобы оказывать самые разнообразные услуги своим близким, особенно вдовым сестрам и невесткам. И все это делалось без шума, но с твердостью. И по-столыпински разумно и споро.

В детстве Лермонтов был очень привязан к младшему брату своей бабки, благо жил тот почти по соседству, женился поздно и был чрезвычайно легок на подъем. К Афанасию Алексеевичу по завещанию перешли Тарханы, его же, в случае своей смерти, Елизавета Алексеевна назначила опекуном внука.

Как и все Столыпины, Афанасий Алексеевич прекрасно рассказывал. Правда, объем «приключений», выпавших на его долю, был не слишком велик, но все же ему довелось стать участником Бородинского боя. А это сюжет неисчерпаемый, он воспламенял воображение детей, входивших в жизнь после грозы Двенадцатого года:

«Наш батарейный командир Столыпин, – вспоминал на старости лет один из участников Бородинского сражения, – увидев движение кирасиров, взял на передки, рысью выехал несколько вперед и, переменив фронт, ожидал приближение неприятеля без выстрела. Орудия были заряжены картечью, цель Столыпина состояла в том, чтобы подпустить неприятеля на близкое расстояние, сильным огнем расстроить противника и тем подготовить успех нашим кирасирам… Под Столыпиным убита его лихая горская лошадь».

Как близок этому «мемуару» – и интонационно, и по сути – рассказ бывалого артиллериста в «Бородине»: «Повсюду стали слышны речи: / “Пора добраться до картечи”». И еще: «Забил заряд я в пушку туго / И думал: угощу я друга! / Постой-ка, брат мусью!».

Как и лермонтовский Максим Максимыч, Афанасий Столыпин всего лишь штабс-капитан; это старшие братья в генералы вышли, а он так и остался простым армейцем. И когда читаешь его письма к Алексею Аркадьевичу Столыпину – красавцу, льву и повесе, «белой вороне», «нравственному уроду» в семье, – не можешь отделаться от мысли: уж очень все это напоминает странные отношения Максима Максимыча и Печорина. Никак не может понять стареющий, но все еще крепкий отставной штабс-капитан, что носит по свету непутевого – при таких-то данных! – племянника и чего тот хочет от жизни. Больше года потратил обязательный Афанасий Алексеевич, чтобы получить от этого непонятного человека документы, необходимые для ввода во владение его же собственным имением: то сплин, то любовь. «Извини, любезный друг, – пишет Афанасий Столыпин одной из своих «правильных» племянниц, – что я затруднил тебя сею моею комиссиею, но не зная… где шатается Алексей Аркадьевич, я решил адресоваться к тебе, как к человеку аккуратному».

Словом, повзрослев, Лермонтов оценил и даже усвоил уроки простого и серьезного взгляда на жизнь, какие в детстве и отрочестве преподал ему Афанасий Алексеевич Столыпин, вперемежку с занимательными отрывками из Бородинской военной истории. А вот в первой юности сердечную привязанность к любимому «дядюшке» глушила тоска по ушедшим «богатырям» и горделиво-презрительное («богатыри – не вы») отношение к тем, кто «пережил свое прошедшее», кто за заботами о хлебе насущном утратил «высшие интересы», кто разменял Дело на множество мелких житейских дел.

В юношеском презрении к «ничтожеству» Лермонтов невольно, но искажал истину. Заботы о хлебе не были для Афанасия Алексеевича лишь заботами о «доходах с хлеба». За ними: любовь к земле и профессиональное, я бы даже сказала, государственное отношение к обязанностям землевладельца – черта, кстати, свойственная не только Афанасию. За редким исключением, вроде друга Лермонтова Алексея-Монго, Столыпины не принадлежали к типично русским барам, смотревшим на свои поместья лишь как на источник дохода. Во все вникали лично, не доверяя случайным управляющим, не разоряли, а обустраивали землю, подходя и к этому делу не только с практической, но и с теоретической стороны; и тут, подстрекаемые «умным умом», связывали частности общей мыслью. Сын Аркадия Алексеевича, младший брат Монго, уже известный нам Дмитрий, в юности гвардеец, войдя в возраст зрелости, вернулся в саратовское свое имение. Насовсем. С твердой и ясной идеей: вложить всю – без остатка – жизнь в дело землеустройства.

Вот что пишет о нем наблюдательный современник:

«Воспитанный первоначально в мордвиновском доме, он перешел потом под покровительство дяди Афанасия Алексеевича Столыпина, бородинского героя и богатого саратовского помещика, и воспринял от него многое, чему следовал в жизни. Пример дяди рано развил в нем стремление к занятию сельским хозяйством и к вопросам, прикосновенным к этой важнейшей области народного благосостояния… Получив за Севастополь золотое оружие… стал усиленно заниматься усовершенствованием многочисленных имений, как своих, так и опекаемых им. Слава хорошего хозяина привела к тому, что к Дмитрию Аркадьевичу стали обращаться за практическими советами и ему пришлось принять не одно расстроенное имение, которое в руках его снова приходило в цветущее состояние. Доброта Дмитрия Аркадьевича и попечение о благе и пользе не имели пределов».

Словом, Дмитрий Аркадьевич унаследовал от дядюшки не только влиятельное положение в семье и жизненные правила. Но дядюшка был практик, а племянник оставил несколько сочинений с теоретическим уклоном: «Два вопроса земледельческого и общего образования», «Хутора и деревни», «Из личных воспоминаний о Крымской войне и земледельческих порядках до и после реформы», «Граф Н.С.Мордвинов в его сельскохозяйственной практике» и т. д. В этих работах внук Мордвинова, о котором Пушкин говаривал, что он один заключает в себе всю русскую оппозицию, предстает перед нами сторонником инакомыслия, противуречияс общим мнением. Полемизируя и с народниками, и со славянофилами, уповавшими на возрождение крестьянской общины, Дмитрий Аркадьевич настаивал: община с ее круговой порукой и практикой передела, убивающей в мужике страсть к земле, является «корнем экономических неустроений русского народа»: «Надо также взять во внимание и развитие личности: России нужен класс самостоятельных земледельцев, что может быть только при отдельном хозяйстве». По сути дела, именно на этой наследственной идее и въехал Петр Столыпин, молодой саратовский губернатор, и в роскошную резиденцию премьер-министра, и на трибуну Государственной думы. Словно для того туда и поднялся, чтобы с авторитетной сей высоты предложить трудовой России верное средство от вековых «неустройств русского народа»: «Нельзя ставить преграды для обогащения сильного».


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю