Текст книги "Новый русский бестиарий"

Автор книги: Алла Боссарт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Алла Боссарт
Новый русский бестиарий

Посвящаю моей кошке Пепе

Единорог и девственница

Кто ж не знал в Бибиреве Вальку Баттерфляй, секс по телефону! Знал ее и Никита Голубь – не по грешному, конечно, делу, а просто Валька приходилась ему племянницей.

Славилась же она своей девственностью. За свои двадцать восемь лет реально никому не дала. Ни один гражданин Российской Федерации и ближнего зарубежья, да и того же дальнего не может похвастаться: так и так, мужики, заходим с Валькой в гараж, ставлю я ее к верстаку, сами понимаете, в позитуру, и… Вот вам и “и”. Никаких “и”. По телефону – да. Тут Вальке равных не было. Доводила буквально до экстаза. Ей даже монтер Леня Хератин, импотент со стажем на почве усиленного алкогольного режима, позванивал: ребята с бригады скинутся, громкую связь включат на узле, Леня Хератин, 51-го года рождения, бухнёт для храбрости – и здравствуй, киска, это я, твой зайка. Валька: “Не вешайте трубочку, гражданин, проверка реквизитов”. А дальше такую загнет вишню с черешней, мужики сидят по рабочим местам, только за ширинки держатся.

И вот пошел раз Никита Голубь за грибами. Был он грибник заядлый, даром что продавец в магазине радиоаппаратуры “Сигнал”, специалист по магнитолам с образованием радиофакультета военно-инженерной академии. С наступлением нескончаемой череды майских праздников, которые народ повадился растягивать, как гармонь, безнаказанно и вопреки всем физическим законам природы и общества, поперли как раз сморчки, строчки и вешенки. Черемуховый холод дохнул в лицо грибнику

Никите с опушки леса, обступившего вырубку, где Голубь и ему подобные граждане среднего достатка выстроили себе под Каширой небольшой дачный кооператив. Конкретно Голубю, одинокому холостяку предпенсионного возраста, инженер-майору в отставке, принадлежали скромный дом в три комнаты с террасой и так называемой мансардой и участок в десять соток всего-то. Местечко, надо сказать, дикое, за сто первым километром, ближе к Рязани, а может, к Туле – потому и недорогое. Берендеев лес, малина, в пятидесяти шагах – Ока с песчаными пляжами… Приезжая сюда на автомобиле одноименной марки,

Никита Петрович буквально отходил душой, такая кругом разливалась красота и благодать.

Вот и сейчас, утеплив лысеющую голову старой кепкой, а ноги по офицерской привычке – портянками, уложив в ивовую корзину нож и пару яблок, прихватив ореховый посох для ворошения земли и прелой листвы, в простой и ухватистой экипировке опытного грибника, с ощущением бодрой и крепкой, настоянной на смородиновом листе и укропном стебле радости, вошел ранним утром Никита Голубь в весенний лес.

Уже гомонили как прибывшие на родину, так и стойко зимовавшие в родном Подмосковье птицы; уже подснежник отцветал, уступая место под солнцем сокровенному ландышу; копошился внутри скудородной почвы крот, отмечая свой путь курганчиками рыхлой глины – для облегчения дыхания земли. Весна.

“Весна! – радовался Никита. – Щепка на щепку лезет! Не жениться ли и мне, старому пню? Взять хоть Амплитуду Андреевну…”

Амплитуда Кузина, соседка по площадке, вдовела третий год, вся сдобная и розовая, вся с голубыми круглыми глазками и в розовых веках, и в шелковых ресничках, вся – шелк, гипюр и ваниль, чисто кукла немецкая. Сталкиваясь с Никитой на лестнице или в лифте,

Амплитуда лучилась ямочками, вспухала клубничной пенкой, пенилась и сочилась. Аккуратненькая женщина, и пенсия за мужа-полковника. Плюс сдает часть площади армянам. А как хачики съедут (съедут же в конце концов, правда?), пробить стенку – вот и хоромы пятикомнатные. Очень хороший вариант.

С этими весенними мыслями Никита Голубь углублялся в чащу, влекомый сырым запахом первых грибов и веселым щебетом.

Вороша ореховым посохом под кустом в прелой траве, Никита вдруг зажмурился: из тоненьких прутиков юного подлеска прямо в глаз ему ударил тугой зеркальный луч. Майор ковырнул яркий осколок посохом, но поддеть не получилось: зеркало стекало в ямку густой жидкостью, вроде расплавленного металла. “Уж не ртуть ли?” – бдительно обеспокоился экологической тревогой грамотный Голубь. Кончик посоха, вытащенный наружу из лужицы, был окольцован как бы фольгой. Никита кое-что понимал в стратегических металлах. Постучав по “фольге” крепким ногтем, он сковырнул с чисто оструганного дерева затвердевший ободок. Внимательно осмотрев и попробовав металл на зуб, радиоинженер Никита Голубь продел в колечко палец. Оно пришлось точно на безымянный и горело чистым серебром.

Никита еще пошарил посохом – и в двух шагах вновь блеснуло. И еще. И вновь. Капли серебра становились все чаще и скоро слились в тоненькую струйку. Она вела в кусты, обломанные явно крупным зверем, и на уровне человеческой груди мелкие острые веточки сплошь были в каплях серебра, будто верба.

Майор позабыл про грибы. Прокладывая путь ножиком и палкой, лез сквозь валежник, сквозь красноватые прутья тальника, подминая сапогами гибкую поросль ольхи, на ходу обирая ладонью с ветвей серебряные бубенчики, царапаясь о твердые иглы боярышника, локтем отводя низкие еловые кулисы. Серебряная нить превратилась в ленту и не успевала застывать. И вывела наконец Никиту на поляну.

Посреди солнечной полянки на просохшей земле, скорчившись и закрыв голову руками, лежал человек. До жалости тощий, лопатки и позвоночник выпирали, как у ребенка. И абсолютно голый. Серебряная лента вела прямо к нему, собираясь в лужу под скрюченным грязным телом.

Подойдя ближе, Никита услышал тихий жалобный плач. “Эй, – позвал

Никита, – паренек! Живой, нет?” Тощий голыш пошевелился и что-то пробормотал. Никита тронул его за острое плечо. Кожа была странно горячей и по-детски нежной. “Пацанчик, – испугался Никита, – да у тебя жар, милый ты мой…” Он перевернул мальчика на спину и увидел рваную черную рану справа под ключицей, откуда и вытекало жидкое серебро. Потом глянул в лицо и обомлел. Посреди высокого бледного лба с прилипшими кольцами волос торчал острый витой рог, в точности как у деревянной фигуры козла, которую Никита видел, будучи на отдыхе в санатории в Пятигорске; деревянный тот козлище стоял на обочине прогулочной тропы на бетонной подставке, снабженной жестяной табличкой в стихотворной форме: “ Добиться хочешь сильных мышц – подняться в гору не ленись! ”

Но в отличие от деревянного козла рог во лбу у раненого юноши был полупрозрачный, как чай, забеленный молоком, теплый на ощупь и искрился.

Никите жалко было оставлять столько бесхозного драгметалла, но парнишку жальче все же. Тем более что за серебром можно прийти и завтра, никуда не денется. Без особого труда кряжистый Никита

Петрович доволок рогатого мальца до своего кооператива и сгрузил на топчан. Тут уж и рассмотрел в подробностях.

Был парень хоть и худ, но жилист и телосложением буквально как на картинах в музее изобразительных искусств имени А.С.Пушкина, куда

Никиту водила одна суматошная девица по неопытной молодости своих лет. Никита в смущении девицу провожать тогда не пошел, а наоборот, привел из музея к себе и угостил портвейном марки “Агдам”. Он тоже, кстати, был мужчина с сильными мышцами, плечистый, и стесняться ему, откровенно говоря, было нечего. А девица оказалась как раз так себе.

Костлявенькая и вся в мурашках. Но это когда было! Еще при Андропове.

Ну вот, этот чудик с рогом оказался совсем даже никакой не мальчуган, а парнище с таким долотом, прямо на зависть. На груди – волнистая тонкая шерстка, серебристая, но не седая, а как бы с розовым отливом, словно подсвеченная изнутри. И весь он так, понимаете ли, мерцал, включая эту его паяльную лампу промеж ног. А долговязый такой, что ноги свешивались с топчана от самых колен.

Грива до плеч, жемчужно-розовая, что море на закате. И такой же пух на губе. Нет – юнец, пожалуй. Лопушок рогатый…

Бездетный Никита с удивлением почувствовал, как в нем поднимается теплая волна даже не отцовской, а как бы даже материнской нежности и жалости. Будто бы он паренька вырастил и выкормил, и на горшок сажал, и за маленькую потную ручку водил в зоопарк… Мелкая слеза выкатилась из майорского глаза и упала на мальчишечью губу. Парень открыл глаза – и вновь оторопел Никита, столько страдания, любви и опыта плескалось в их талой воде. “Дверьми… – послышалось, шепнул найденыш. – Дверьми…”

В магазине радиоаппартуры “Сигнал” Никите Петровичу в течение рабочего дня приходилось слышать много англоязычной музыки. Поэтому, когда тот забормотал, майор заподозрил, что бормочет он по-английски. “Шпион! – пискнуло в генах. Но тут же истаяло. -

Турист! Раздели, избили, ограбили! Чушь… А рог? А серебро?”

– Слышь, сынок, доктора бы надо, а то помрешь тут у меня, и чего кому отвечать?

Парень завел лесные свои очи непомерной глубины на Никиту и слабо улыбнулся.

– В дымный час последней стражи … – начал он с акцентом, -

любовался я пейзажем Саутгемптонского графства, где родился и живу…

– Речь больного сочилась тонко, как струйка серебра, и акцент постепенно пропадал. – Вдруг спустился с дуба филин – филистер, и глаз замылен, но под шизика косил он, страшно ухая: “В Москву!”

Был я лордом, был я принцем

И не баловался шприцем,

Добавлял в глинтвейн корицу,

Ел, но не курил траву…

Слыл в семье единорогов

Перспективным недотрогой,

Был бессмертен, слава Богу,

И не думал про Москву.

Звать меня Артур МакКолин,

Я учился в частной школе,

В поло, регби, на футболе –

Бился я подобно льву.

В рейтинге аристократов

Род наш – так, примерно, пятый…

И какой-то хрен пернатый

Вздумал гнать меня в Москву.

Был я чист и благороден,

Ни красавиц, ни уродин,

Отдавая дань породе, –

Не касался этих скво.

Жил святым анахоретом,

Джентльменом и поэтом,

И притом – шекспироведом…

Sorry, где тут связь с Москвой?

Но серебряная лава

Закипала где-то справа,

Жизнь казалась мне отравой,

Пережеванной ботвой.

И серебряная плева

Замерцала где-то слева…

И сказал мне филин: “Дева

Проживает под Москвой.

Здесь у нас в родных пенатах

Все давным-давно женаты,

Хочешь леди из пузатых

Или сдобную вдову?”

Невермор! – сказал я птице. –

Исключительно к девице

Я прильну… “Тогда – бекицер!

Руки в ноги – и в Москву!”

Я отплыл из Ливерпуля

И до Бреста мчался пулей.

Там меня спросили: “Хули,

Ты, похоже, из жидков?”

А потом в Великих Луках

Мне ломали с хрустом руку

И кричали: “Баксы, сука!” –

Восемь бритых мужиков.

Кровь пролить единорога –

Страшный грех, но для народа,

Непонятного народа,

Что живет вокруг Москвы,

Нет греха и страха нету…

Знал я всех Плантагенетов,

Но таких безбожных тварей

Не встречал досель, увы!

Пил я водку, ел капусту,

На душе – темно и пусто.

Где я, где я, джентльмены,

Кто вы, кто вы, добрый сэр?

У меня сегодня стрелка,

Как это по-русски… с целкой?

Поздравляю, Арчи, welcome!

Вот ты и в СССР…

Образования военно-инженерной академии плюс радиомагазин “Сигнал” не совсем хватало Никите Петровичу, чтоб поддерживать с Артуром беседу на заданном уровне. К тому же сильно отвлекала рана на груди единорога, из которой продолжало сочиться жидкое серебро.

– Странная у тебя кровь, парень, – прищурился Никита, воспитанный все же в пионерской дружине имени Лени Голикова, а затем последовательно – комсомол и первичная парторганизация с повышенным вниманием к ленинскому зачету и широким разнообразием форм радиоперехвата. – Англичанин, говоришь?

Единорог слабо улыбнулся.

– Да, сэр. Мы, британские единороги, живем долго, практически вечно, поскольку наши сердца наполнены обогащенным серебром и, в общем-то, не изнашиваются. Однако, дорогой сэр, лично я рискую умереть очень скоро, буквально с минуты на минуту, поскольку мои ресурсы на исходе. Рана, нанесенная мне в жестокой схватке с минтаем, задела левый желудочек моего правостороннего сердца, и хотя у меня их два, а желудочков, следовательно, четыре, увечье это, согласитесь, тяжелое… И чудесная сила единорога тает… тает… ай эм таэд…

– В схватке с кем? – удивился Никита, не на шутку обескураженный общим массивом информации.

– С минтаем, сэр. Так говорили другие джентльмены, смуглые и с усами, которых… как это?.. подмели? Да, подмели вместе со мной поздним вечером в подземке…

– С ментами! – догадался Никита Петрович. – Тебя замели в метро как лицо иностранной национальности без регистрации. За нарушение паспортного режима. Так?

– Не знаю, – заплакал единорог. – Ничего я тут у вас не понимаю… Я только задавал вопросы… Не наносил ударов, хотя мог бы! Я очень силен! Я всего лишь спрашивал, где можно найти гёрл… девочку!

Понимаете, сэр, меня влечет неведомая сила, я ищу девушку, девственную девицу, сэр, только и всего! Разве за это надо бить дубиной по моей хрупкой, хрустальной груди?! Объясните мне, добрый сэр, почему этот минтай был столь разгневан моими вопросами?

Ах ты лопушок, подумал с горечью Никита. Рогатый, а туда же! Однако неведомая сила завладела и сердцем самого Голубя, и уж ничем было не поколебать его дружелюбной жалости к покалеченному Артуру. Есть, есть для тебя хорошая девушка… В конце концов, и ее, дуру, пора пристроить.

Никита Петрович не сомневался, что Валька опупеет от серебряного кавалера. Возможно, дело сладится, и девка покончит со своей похабной службой. Очень майор не одобрял Валькин бизнес, но повлиять на племянницу не мог, потому что Валька Баттерфляй вообще на всех плевала, включая дядю, которого позиционировала как старого мудака.

Англичанина в его плачевном виде, конечно, вряд ли куда живого довезешь. Надо было вызывать девственницу к месту происшествия.

Битый час по мобильнику дозванивался Никита Петрович дуре на службу: в праздники и выходные была у Валентины самая страда. И вот наконец пробился развратный голосишко. Валька долго виляла, выпендриваясь перед коллегами. Ах, да я не встречаюсь, да и о чем говорить, и повесьте, пожалуйста, трубочку, не будем занимать служебный телефон.

– Вот что, Валентина, – одернул похабницу дядя. – Тут дело государственной важности. Требуется морально поддержать одного английского товарища.

– Платит в валюте? – Вот же сучка! – По-русски спикает? Ну, давай ему трубу.

Никита пытался объяснять, что нужна сама Валька, а не ее идиотский театр одного актера. И денег билайновских было жалко. Но спорить с

Валькой обходилось дороже.

…Ничего подобного Артур МакКолин, эсквайр, седьмой баронет, лучшие ноги Оксфорда, бессменный капитан команды “Копперфильды” и победитель поэтического конкурса королевских университетов, близкий друг принцессы Дианы и Джона Леннона, в своей длинной, как майские праздники, единорожьей жизни не испытывал. В оба его сердца вливался как бы луговой мед, исцеляя поврежденный желудочек. То, что это голос девственницы, стало ясно Артуру с первых же звуков, даже еще до них, с теплого и сладостного дыхания. Струи небесного голоса поднимали его над топчаном и уносили в хрустальные выси, где бедное израненное тело единорога купалось в потоках нездешнего света и погружалось в легкий пух перистых облаков. “Мои пальцы скользят по твоей шее, – нашептывал голос, – перебирают волосы на груди… у тебя волосатая грудь?” – “О, йес… – плакал Арчи. – Оф корз…” -

“Спускаются по животу… вот я коснулась твоего паха, и твой язык ощущает, как твердеет мой маленький сосок…” – “А-ааах…” – застонал

Арчи, и слезы струились по его грязным щекам.

Никита с изумлением наблюдал, как серебряный кратер затягивается, будто испаряется мокрый след на горячем камне. Вот последние капельки серебра, свернувшись наподобие ртути, выкатились из еле заметной царапины – и кожа изгладилась, не осталось даже мало-мальского шрамика. Словно и не было смертельной раны.

А Валька Баттерфляй закрыла шпаргалку, потянулась и спросила деловито: “Ну? Вы уже?” И, повесив трубку, выписала квитанцию на три тысячи двести шестнадцать рублей (4 у.е. минута) по курсу

Центробанка на 1 мая. Указав номер дядиного телефона в Бибиреве, где все уважали целку за ее уникальную девственность.

Ундина из Нижнего Тагила

Когда журнал, где Женя Волынкин работал редактором отдела поэзии, загнулся окончательно, на Женю очень кстати свалилась незаурядная халтура. Его автор, Артур Маколин, предложил вместе писать тексты для службы “Секс по телефону”. Артур темнил, но Женя-то знал, и все знали, что у Маколина в этом “Сексе” работает жена.

Платили хорошо, десять баксов – тыща знаков. Вдвоем они выколачивали по сотне в неделю, да и работа ерундовая для человека с пером и воображением.

Женя как раз опять развелся, жил один с приблудным псом Барсиком, питался пельменями, ботинки имел крепкие типа “говнодавы”, галстуков не носил, так что тратить особо не на что. Любил, правда, выпить.

Ну, так ему и хватало.

А тут лето. Время отпусков. Проснувшись утром в гулкой знойной квартире, Женя тоскливо послушал, как поскуливает и стучит когтями терпеливый Барсик, отметил гамачок паутины в углу, пыльное окно, косо задрапированное дырявым пледом, передернулся от раскисших в стакане окурков, перевел взгляд на заляпанный пол, потом – на собственные ноги в затхлых носках… Прошел в ванную – из заплеванного зеркала на него смотрела опухшая щетинистая рожа с глазами, как говорится, кролика. Ужас, подумал Женя Волынкин. Убожество и ужас.

Человек с пером и воображением не должен так опускаться. Есть два пути. Даже три. Сделать ремонт. Отпадает за громоздкостью и нечеловеческим напряжением моральных сил. Позвать Нонку, пусть приберется. Но просить об услуге первую и самую человекообразную из жен показалось вдруг непристойным. Ну что, в самом деле… Ни-ни, отпадает. Оставался третий путь спасения души. Уехать на хрен из этой помойки. Вот Барсика к Нонке пристроить на время как раз можно.

И свалить куда-нибудь подальше: “Секс” они загрузили на месяц вперед, не меньше, тем более – мертвый сезон.

Но вот куда? Ладно, ладно. Пока – немедленно за пивом.

Оставив самозабвенного Барсика носиться по двору, Женя сбегал на уголок, затарился и первую бутылку жадно высосал прямо на лавочке.

Постепенно отпускало, оттягивало. Вышел сосед, Ленька Хератин, по-домашнему: в пальто явно наголо и вьетнамках. Как есть, японский городовой. Закурили.

– Слышь, Жека, – прохрипел Ленька, косясь на звонкую сумку у

Волынкиных ног, – хорошо бы ща на бережку-то ушицы б наварить, да раков, да под пивко… А?

Женя молча протянул товарищу непочатую бутылку. Хератин радостно сковырнул об лавку крышечку и громко, натруженно забулькал.

– А, Жек? – утерся самурай. – У нас в деревне речка чи-истая, рыбы – во! Раки во такие, с кошку ростом, охренеешь.

– Это где ж у тебя деревня-то, Хератин? – скептически не поверил

Женя. – Что-то не слыхали.

– А под Тагилом! – неожиданно похвастал Ленька.

– Под каким еще Тагилом?

– Под каким… Под Нижним. Не слыхал?

– Слыхал, почему, – усмехнулся Волынкин. – Заводы там и шахты.

Месторождения. Передохла твоя рыба, а раки небось мутировали в звероящеров, жрут всякую падаль…

– Сам ты мудировал, – парировал Хератин. – Деревня у нас в верховьях, сплошная экология. Теща там.

– Теща? Да ты сроду женат-то не был.

Хератин сплюнул.

– Дурак ты. Был я женат, тебе и не снилось. Давно, конечно. Лет двадцать назад. Утопла жена. Поехали к теще раз, вот как сейчас, жара была. Пошли на речку, ногу свело у ней – и привет горячий.

Утянуло – так и не нашли! – с непонятной гордостью объявил монтер. -

С тех пор вот выпиваю для забвения.

Дома Женя заглянул в энциклопедический словарь, с помощью которого ориентировался обычно в бескрайнем море жизни и информации. “Нижний

Тагил, – прочитал. – Г. (с 1917) в Свердловской обл. на р. Тагил.

Ж.-д. уз. 419 т. ж. (1985). Центр черной металлургии и маш-ния

(Нижнетагильский металлургич. комб-т, “Уралвагонзавод”). З-ды: пластмасс и др. Добыча медной руды. Пед. ин-т, 2 т-ра. Музеи: краеведч., изобразит. иск-в. Осн. в 1725. Орд. Труд. Кр. Знамени

(1971)”.

Хорошего, конечно, мало. Надежду внушал один лишь пед. ин-т, но летом и студенток, пожалуй, не доищешься. И что за река такая -

Тагил? Врет небось Хератин про раков и вообще. Жена какая-то, утопленница…

Однако мерзость запустения на собственной жилплощади была столь унизительна для человека с пером и воображением, так уязвляла душу, что Волынкин вдруг решился. А ведь это поступок, подумал он. Ведь вот не каждый так – раз, и рванет на Урал! Верховья реки Тагил, таежная деревня, отроги старых гор, окно в Азию… Да не остаться ли там вообще? Нести грамоту и культуру темному племени охотников и рыболовов, вывести ихнее юношество на дорогу цивилизации…

Волынкин пошарил в холодильнике и нашел две вареные картофелины в мундире. Потряс над стаканом вчерашнюю бутылку, насчитал девять прозрачных капель, что нехотя упали в грязный стакан. Слил туда же остальные опивки, разбавил холодным чаем, выпил и закусил.

“Вот жизнь! – начертал фломастером на газете. – Ночь так близка… На посох опершися, через хребет вот-вот уж перевалит, и мне пора к верховиям Тагила. Ты ждешь, Хератин с харей посиневшей?.. Ну, где твоя ладья? – Увязла в речке Стикс (притоке Чусовой), в объятьях ила. – Ну, так давай, упремся оба-двое, в весло мореное и боевое, и вырвем челн твой тягостный из тины, и пусть сожрут нас раки и ундины!”

…Ехали сперва поездом “Уральские самоцветы” (Москва-Свердловск).

Долго ехали, суток двое. Ну, не меньше тридцати или даже сорока часов. На подъездах к Перми забрезжили белые ночи и вообще все смешалось. На платформах днем и ночью, и правда, как обещал Хератин, продавали раков – с укропом и картошкой. Не помня себя, сошли в путаницу крупного и грязного ж.д. уз. Нижний Тагил, жестяным голосом кричащего с сероватого неба неразборчивые вести; пересидели остаток светлой ночи на парапете памятника непропорциональному металлургу возле автобусной остановки. На грани мутного рассвета, не отличимого от ночи, погрузились в первый автобус, доехали до села под дерзким названием Льзя. Там Хератин сбегал к деревянной церкви на пыльной площади и привел лошадь, впряженную в телегу с сенной трухой на дне.

Телега гружена была флягами. “Молоко везешь?” – кивнул на фляги любезный Хератин. Возчик, сонный губошлеп с заметным налетом придурковатости, отвечал охотно: “Возил дак, не довез, в суботею на

Троице дядька Митрич не принял дак, велел ворочаться, таперича уж и покисло дак, считай… А куды девать? А ну дак и хер с им!” – неожиданно бедово заключил парень и вытянул вожжой свою кобылу:

“Чаво стала, блядь дохлявая!”

Дохлявая блядь довезла их вместе с прокисшим молоком до маленькой речки Туриянки, одного из мелких рукавов Тагила, куда возница с помощью пассажиров вылил все четыре фляги. Белая муть унеслась вниз по течению, а Волынкин с Хератиным выпутали из камышей дырявую лодочку и переправились на другой бережок. А там уж пешком часа за два дошагали до деревни Верхние Брошки, откуда через холм рукой было подать до совсем крохотной деревушки Малые Хиты в предгорьях

Уральского хребта. Там-то и жила неведомая теща и несла свои опасные воды быстрая и холодная Стыня, кишащая у берегов раками, щуками и сомами подкоряжными, на глубине же полная водоворотов и гибельных омутов.

Теща, древняя старуха, вырезанная как бы из коры векового дуба,

Леню, ясное дело, не узнала. “Мать! – орал он ей в огромное дупло уха. – Я Ленька, зять твой! Дуськин муж! Напрягись, мать, Дуську-то помнишь свою?” – “И-и, парнёк, какой те Дуськи… В водяницах Дуська нонеча гулят, пляски пляшет, на Купалу к омуту хто-нихто не бегти, зашшекочет, утянет, заиграт, парнёк, эва чо схотел…”

…Раков, Ленька сказал, лучше всего ловить ночью на фонарь. На кошку дохлую тоже неплохо, да где ее взять-то. Отоспавшись остаток дня на мышьем сеновале, непонятным светлым ночным часом товарищи спустились к речке. Хератин сгрузил рюкзак с нижнетагильским пивом, ловко запалил костерок. Туман, словно молоко в воде, низко слоился над

Божьим миром, потрескивали в бледном огне сучья; изумительную благодать испытывал поэт в блоке с душевным рабочим классом в этой чистой, напоенной сырыми луговыми и речными запахами ночи… Река, небо, бережок сливались в общем дымном свете, и две прекрасные девицы в длинных рубахах, выйдя к костру из туманных вод, ничуть не удивили мужчин, присев рядышком на травку.

Ленька уже много раков натаскал, опуская в илистую сыворотку электрический китайский фонарик, запеленутый в полиэтиленовый пакет.

Черная масса шевелилась и тихо скрежетала в ведре. Одна из девиц откинула от лица мокрую прядь и обняла голой рукой ловца за шею.

– Что, Ленечка, узнаешь меня, морда бухая? – и поцеловала, оттянув ворот свитера, под кадык.

– Дуська! – не удивился, но малость встревожился монтер. – Слышь,

Жек, а ты не верил! Дуська моя, утопшая.

– Дуська на базаре семечками торгует… – нежно рассмеялась девица и подала Жене свободную ладошку. – Лилия, ундина шестого разряда. -

Она искоса метнула на него лукавый взгляд. – А это Вероника, ученица.

Вторая девушка застенчиво улыбнулась и склонила голову Жене на плечо.

– Айда купаться, рыбачок?

– Не, девки, – сухо отвечал за Волынкина Хератин. – Знаем мы, как с вами купаться. Хорош православные души губить. А вот, к примеру сказать, может, раков хочете? Ща варить станем.

Ундины легко согласились. Пока раки варились, Дуська все ныла, что совсем мужиков не стало, местные их знают и нипочем купаться и щекотаться не хочут, а приезжих вот уж лет десять, как не бывало.

Потом выпила и повеселела. Затянула песню “Ах вернисаж, ах вернисаж…”, раскраснелась, обозвала Хератина старым козлом и, допив свое пиво, мертво уснула.

Вероника же маялась. Была она некрасивая, нос розовой картофелинкой, глазки припухшие, волосики реденькие и вдобавок – заячья губа. Раков жадно и шумно высасывала, объясняя с набитым ртом: “Оголодали на хер с энтих водорослей!” Доевши, стала норовить впиться измазюканным ртом Женьке в губы; поэт уклонялся. “Ну и пошел на хер”, – в своей манере среагировала Вероника и попросила папиросочку. “А где ж ваши хвосты?” – удивился вдруг Женя, обратив внимание на толстые и большие ноги Вероники. “Во, дурак! – заржала та. – Сказано ж тебе,

ёпть, “ундины”! Какие тебе хвосты, это у русалок, да и то не всегда.

А ундины – бабы как есть, без разницы!”

Между тем разгоралась небывалая заря. На косых сиреневых, потом розовых и прозрачно-красных крылах полетела от леса по небу, наливаясь вишневым соком, лопаясь от спелости и рассыпая по мокрой траве бриллиантовые огни. Дуська-Лилия спала, раскинувшись в волнах янтарных волос. Развратная улыбка играла на ее губах, спелых, как заря, тень ресниц трепетала на нежной щеке, тонкие ноздри тихонько посвистывали. Белая рука лежала на сердце, точно Дуська давала клятву. Свободная рубаха обтекала многочисленные холмики, впадинки и извилинки. Увлеченный ландшафтом ее длинного тела, Женька не заметил, как скрылась Вероника и уполз спать в стог на лугу Хератин.

Поэт пальцем погладил ундину по бровям, отчего глаза ее открылись, уколов Волынкина холодными синеватыми зрачками.

– Ох и надоело мне, дядя, в омуте кувыркаться, – неожиданно заявила

Дуська совершенно трезво, как и не дрыхла. – Отсырела за двадцать-то лет, как не знаю что. На сушу податься хочу, с людями пожить, скукота ж собачья!

– А вам… это… – затруднился с формулировкой поэт. – Вам что же, разве можно с людьми-то, вне среды?

– Все нам можно, – зевнула ундина. – Расписку пишешь в отдел кадров

– и вперед. Многие так живут. Старость, правда, на берегу быстро жарит, помереть можно. В рассоле-то мы ж бессмертные.

– В каком рассоле? – не понял Волынкин.

Дуська хмыкнула.

– Промеж себя зовем дрянь эту – рассол.

– Воду, что ли?

– Но.

– И что ж, не жалко тебе твоей молодости? – Женя вновь жадно окинул сочную плоть, что вовсю наливалась и жгла сквозь пронизанное солнцем полотно.

– А чего жалиться? Скучаю я тута, спасу нет… – Ундина вдруг обняла

Женю за шею и притянула к своему лицу. Долго, долго тянулся поцелуй,

Женя Волынкин уж и дышать перестал, как бы весь всосанный воронкой

Дуськиного рта, свежего и прохладного, хотя и отдающего слегка тиной. – А с другой стороны, – продолжала, как ни в чем не бывало, – надоест мне с тобой – дак ворочусь, моя воля.

Поэт Волынкин с легким беспокойством отметил это “с тобой”. Но возражать не стал. Нравилась ему Лилия, она же Дуська, аж живот сводило.

Ну, долго ли, коротко ли, завершили мужики мужской свой отдых.

Накануне же отъезда состоялся меж ними мужской разговор, в ходе которого Волынкин по-мужски признался Лене Хератину, что полюбил его бывшую супругу Евдокию и, если Хератин как мужчина не возражает, хотел бы забрать ее в Москву с целью сожительства, а возможно, и законного брака.

– А мне-то не один хер? – охотно согласился мужчина Хератин, разливая. – У меня, сам знаешь, с этим делом полное и окончательное замыкание. Полшестого, как говорится… Ты гляди только, Волынкин, не играйся с ей шибко: как бы она тебя не того… В ванне бы не утопила по семейному делу! – и заржал, дурень.

…После Германии, где Волынкины проводили медовый месяц (Лилечка мать похоронила, и довольно удачно, потому что в огороде, где зарыли старуху по ее собственному последнему желанию, аккурат под горохом, обнаружилось залегание чистой малахитовой жилы), молодая жена впала в мрачность и отчуждение. Напялит немецкое белье и шляется по замызганной квартире с бутылкой пива “Гиннес”, отдавая ему явное предпочтение. Супружескими обязанностями манкировала беззастенчиво, как падла. Цинично требовала евроремонта. “Что с тобой, Дуся?” – пугливо спрашивал поэт, ловя ее ускользающие ляжки. “Дуся на базаре семечками торгует”, – надменничала Лилия и шла курить на балкон. “Оделась бы, люди смотрят!” – звал Евгений. “Было бы во что – оделась, сукин ты сын”, – парировала бесстыжая и распускала свои волосы до колен, высоко и распутно задирая локти.

Женя пытался советоваться с Хератиным как с имевшим опыт совместной, хотя и недолгой жизни с объектом. “Вмажь по соплям”, – рекомендовал недалекий монтер, и, кто знает, возможно, был прав. Евгений, однако, советом пренебрегал и шел за консультацией к своему утонченному другу и соавтору Артуру Маколину, чья Валентина упоенно визжала на весь микрорайон всякую ночь напролет. Артур скреб рог и нес ахинею насчет разности культурных потенциалов.

Между тем Лилия стремительно седела. На круглой сияющей шее залегла глубокая складка. Подглазья… верхняя губа… пупок… Да что там лукавить – старость расставляла ундине силки на всем пути следования…

Раз ночью Евдокия закинула Евгению ногу на бедро и жарко шепнула:

“Слышь, Волынкин, давай, что ль, а?” Тому уж и не больно хотелось, отвык, да и былая тактильная упругость в прильнувшем в теле, считай, осела вся, как в скисшем тесте… Однако, пока верхи рассусоливали, низы, чего с ними давно не бывало, вдруг ни с того ни с сего и захотели, и смогли, и хищно запульсировали, набухли и вытянулись во весь рост, как караул у Мавзолея Ленина.