Текст книги "Рябиновый мед. Августина. Часть 3, 4. Человек на коне. Страшные сны"
Автор книги: Алина Знаменская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Ася слушала и старалась не смотреть на него. Смотреть было еще больнее, чем слушать. Все в нем – губы, янтарные пронзительные глаза, даже то, как он наклонял голову при разговоре, – все напоминало ей о сыне. Все напоминало ей о нем самом, прежнем. Она не могла находиться рядом с ним – его волнение, его нервное напряжение передавались ей, она словно находилась рядом с паровозной топкой. Ее руки горели, лицо горело. А он был бледен. Она отвернулась.
– Все эти годы, что бы ни происходило со мной, я помнил о тебе.
– Зачем ты мне все это говоришь? Зачем мне это теперь?! Уходи, я не хочу этого слышать, понимаешь? Мне больно! Уходи.
Она торопливо пошла, а потом побежала. Она бежала почти до самого дома.Завидев чинару, пошла тише. Нужно выровнять дыхание. Нужно привести себя в порядок. Нужно положить этому конец.
Весь остаток дня внутри ее что-то происходило. Словно все ее процессы жизнедеятельности, проходившие последнее время в замедленном, спящем ритме, вдруг проснулись и потекли с другой скоростью.
Алексей примчался с цветами и радостным известием – Артем приезжает, завтра встречать. Ася осталась холодна к новости. С удивлением она прислушивалась к себе.
Весть, что к Вознесенским приезжает брат с женой, быстро облетела дом. Встречать гостей на террасу выбежали Зульфия, Айгуль и Усман, дети облепили чинару.
– Едут, едут! – закричали с верхних веток.
Арба, переваливаясь, подползла к воротам. Первым появился Алексей, за ним – широкоплечий, возмужавший Артем под руку с маленькой стройной женщиной, в облике которой мелькнуло для Аси что-то неуловимо знакомое. Что-то из детства. Вот женщина повернулась, взглянула на облепленную детьми чинару, и Асе показалось, что это фрау Марта вышла, чтобы сделать замечание.
Ася стояла на террасе в совершенном замешательстве, пока Артем не подхватил ее на руки, не закружил по двору:
– Ну что, наша команда в сборе?!
– Эй, медведь! – усмехнулся Алексей. – Не помни жену, она у меня женщина хрупкая.
– Ну ведь свою-то я не помял. – Артем бережно опустил невестку на землю рядом со своей супругой. Женщины взглянули друг на друга.
– Здравствуй, Ася.
– Эмили?!
Алексей разулыбался. Асино удивление было первой сильной эмоцией со времени смерти сына. Он тревожился за жену. Приезд семьи брата – это то, что необходимо сейчас им обоим.
– Сюрприз удался! – рокотал Артем.
И вот уже в суету включены все обитатели дома – дети таскают с арбы узлы и баулы, Айгуль и Усман накрывают дастархан в тени чинары. Плов, лаваш, разговоры ни о чем и обо всем сразу.
После, на террасе, сидя по-восточному на курпачах вокруг кальяна, Вознесенские говорят о том, чем наполнены были для них эти годы. И оказывается, что в несколько лет может вместиться так много, что только диву даешься. А то, что пережито как страшный кошмар, теперь, в теплой компании, вспоминается как приключенческий эпизод, и всем смешно. И спирт, привезенный Артемом, толкает Асю на то, что она выдает тайну – свой поход на свадьбу и появление разбойников в женском платье. Эмили слушает, открыв рот, Артем качает головой, а Вознесенский сердится, ворчит, но Асю не обманешь: в его глазах спрятаны любовь и надежда – жена оттаивает, оживает.
– Она у меня ничего не боится, – хвастается Алексей. – Она в Средней Азии как у себя дома.
– А я такая трусиха, – признается Эмили. – После смерти папы каждого шороха стала бояться.
– Не будем о грустном! – Артем нежно обнял хрупкую Эмили. – Предлагаю тост за наших женщин. Думаю, не так уж важно, смелая твоя жена или трусиха. Главное, чтобы она была надежной и преданной. За вас, дорогие.
Глаза у всех блестели.
– Артем! – воскликнула Эмили. – Ты совсем забыл – мы привезли фотоаппарат!
Ася поднялась:
– У меня предложение. Минуточку.
И вот на террасе появляются восточные одежды – халаты из хан-атласа, чалмы, тюбетейки. Зульфия приносит бронзовую посуду.
Из баулов извлекается чудо-аппарат – гармошка на треноге. Артем долго настраивает. Все облачаются в восточные одежды…
Снимок будет потом кочевать вместе с хозяевами в добротном альбоме – кожаном, умеющем хранить запах времени. Фотография передаст очарование жаркого восточного полдня, радость встречи, молодость и печаль. Мужчины на снимке сдержанно веселы. Алексей загорелый – кожа бронзовая, одного оттенка с кальяном. У Артема усы, как у командарма Буденного. Он смотрит в камеру немного хитровато. Эмили старается изобразить восточную женщину, но являет собой строгую матрону. Даже тюбетейка не помогла. Августина выделяется из общего настроя глазами. Они что-то таят. И на лице печать пережитого, никаким маскарадом ее не спрячешь.
* * *
Однажды, когда женщины вдвоем отправились к ручью за водой, Эмили, наблюдая, как в кумган тонкой струей бежит чистая вода, спросила:
– Ася, скажи… ты очень сердилась на меня за ту сцену… когда Алексей к тебе сватался?
Ася забрала кувшин, освобождая место для Эмили.
– Нет. Я быстро забыла.
– Ты любишь его?
Эмили не смотрела на Асю, но вся ее поза говорила, что она ждет ответа.
– Теперь… конечно. А ты Артема?
– Артем такой… Я не знаю, что бы я без него делала. Он меня просто спас в Ярославле. Когда мы встретились, он пришел, посмотрел, как я живу, и сказал: собирайся. И я ему сразу поверила, собралась и пошла за ним.
– Наверное, они все такие, Вознесенские. А я часто вспоминаю наш дом, фрау Марту, Богдана Аполлоновича, вас с Анной, детей…
– А Фриду Карловну?
– О! Фрейлейн, спина! Незабываемо!
– А Егор? Помнишь Егора? Знаешь, мама потом проговорилась, что папа отдал его в солдаты. Как давно это было, Ася! Какие мы были глупые и счастливые… И не знали об этом. Ах, Ася, ты представить не можешь, что нам пришлось пережить в Ярославле в дни мятежа… Город был разрушен, белые на набережной расстреливали красных, потом красные в том же месте расстреливали белых. Городской Вал стал настоящей Голгофой. Папа не согласился принять участие в заговоре перхуровцев, мы готовились к отъезду. Но Петька… Ты же помнишь, какой он. Тайком записался, чтобы участвовать в мятеже. Папа его повсюду искал. Город горел, папа отыскал Петьку, привел и отправил всю семью, пока еще было возможно, прочь из города. У меня был жар, я была без сознания, и он остался со мной, чтобы после догнать наших вместе. Ах, Ася, я так виновата… Если бы не моя болезнь, не эта проклятая испанка!
– Не надо так, Эмили. Ты ни в чем не виновата. Судьба у нас такая…
– Папа неотлучно был со мной. Он нашел подводу, чтобы вывезти меня из города. Но его схватили… Ах, Ася, как это ужасно!
– Не надо, дорогая. Не вспоминай.
– Я ведь даже не знаю, живы ли мама, Грета, Анна и Петер…
– Будем надеяться, что они благополучно переправились за границу и теперь уже в Германии. Ведь у фрау Марты там родственники?
– Да, да… Я надеюсь, что у них все хорошо.
Они возвращались домой и не могли видеть, что из-за глиняного холма за ними наблюдает человек. Ася почувствовала взгляд спиной, обернулась. Не ошиблась – это был Лев. Он кивнул ей. Женщина торопливо пошла прочь. Когда оглянулась, он все еще стоял и смотрел ей вслед. Эмили заметила.
– Кто это?
– Так, один человек. Работает у археологов.
В другой раз он поджидал ее у тополей, когда она одна возвращалась из части. Он держал в руках охапку тюльпанов.
– Августина, здравствуй.
– Зачем ты пришел? Зачем ты караулишь меня, зачем?
– Ты так изменилась за эти годы. Знаешь, в тебе появилось что-то такое, чего раньше недоставало. Ты – как завершенная картина.
– Лев, я прошу тебя, не ходи за мной. Не нужно.
– Почему? Ты боишься?
– Не говори глупостей.
– Я все же скажу. Ты боишься своей любви ко мне. Она жива. Я ее чувствую. Дай свою руку.
Неожиданно для себя Ася повиновалась. Она не отняла руку. Его горячие пальцы переплелись с ее пальцами. Ася горела. Она чувствовала всю себя, как гудящий улей. Ей казалось, что тело звучит и звук этот слышен не только ей.
Лев наклонился и, притянув ее к себе свободной рукой, поцеловал в губы.
Все повторилось. Она словно попала в водоворот – ее уносило, и она ничего не могла сделать. В какой-то момент она оттолкнула его, отошла на шаг, оглянулась. Наверху, у городской стены, стояла Эмили и махала ей платком.
– Завтра я снова буду ждать тебя, – сказал он.
– Нет.
– Да.
Ася махнула Эмили в ответ и торопливо пошла навстречу.
– Кто это? – Эмили смотрела вслед уходящему Льву.
– Один человек.
– Археолог, это я уже слышала. У тебя с ним роман?
Ася не ответила.
– Ты извини, Ася, что я спрашиваю, но… Как же… Я думала, ты любишь Алексея?
– Я люблю Алексея, Эмили. И до сих пор была уверена, что забыла того человека, давно забыла, но… Он появился, и я сама не своя. Это сильнее меня, понимаешь? Он смотрит мне в глаза, и я не принадлежу себе. Он берет меня за руку, и я обо всем забываю…
– Ты?! Ты всегда мне казалась такой разумной, с большим самообладанием. А сейчас ты мне напомнила Анну. Как можно, Ася… Алексей тебя так любит, со стороны ведь сразу заметно, кто из двоих любит больше, так вот – у вас это он. И ты хочешь…
– Я ничего не хочу! Что ты понимаешь? Я потеряла ребенка, мне казалось – я ничего уже не хочу. А появился Лев, и я стала ощущать себя живой. Алексей здесь ни при чем.
Эмили смотрела на нее со страхом. Ася вздохнула:
– Эмили, не надо так переживать. Я сама все понимаю. Я завтра поговорю со Львом и положу конец этим встречам.
– Обещаешь?
– Обещаю.
Эмили недоверчиво покачала головой.
На другой день Ася возвращалась домой, и сердце ее то замирало, то принималось гулко колотиться. Издалека она увидела одинокую фигуру среди тополей.
Она приблизилась, намереваясь сказать то, что обещала Эмили. Лев взял ее за руку, и… она все забыла. Он вел ее к каким-то ветхим строениям на краю хлопкового поля. Они зашли в заброшенную саманную хижину. Она ничего не успела сказать – его губы помешали. Губы, руки – она была в плену. Его руки делали с ней что хотели. Она уже не понимала, где кончается она сама и начинается он. Они упали на солому, ее шляпа от солнца слетела и покатилась в угол.
Потом лежали и смотрели в пустую глазницу окна, где помещался крошечный клочок неба.
«Что я делаю? Что я делаю? Как я могу…» – плавали обрывки мыслей.
Лев первым нарушил молчание.
– Мы уедем, – сказал он. – Мы уедем за границу, все будет хорошо. Я все подготовил.
– Ты с ума сошел. Я не сделаю этого.
– Не перебивай. Мы любим друг друга. Мы должны быть вместе. Я нашел проводника. Здесь есть тропинки в горах, местные знают. Мы уйдем через Афганистан. Доберемся до Европы, я буду работать. Это здесь архитектура в загоне, а там… Мы поедем в Австрию, я покажу тебе настоящий замок Фюрстенбергов. Мы купим небольшой домик где-нибудь на берегу Дуная или Рейна и забудем кошмар этой жизни. Ты слышишь меня?
– Слышу.
– Завтра к ночи, в десять, я буду ждать тебя здесь. Возьми только самое необходимое.
– Нет! Я не приду.
– Посмотри на меня.
Ася посмотрела ему в глаза. В них плавился янтарь. Она чувствовала себя бессильной перед этим взглядом. Он завораживал ее.
– Ты придешь. Я буду ждать.
Ася не помнила, как оказалась дома. Она невпопад отвечала на вопросы домашних, не замечала тревожных взглядов Эмили и вопросительных – мужа. Она то принималась много говорить, то надолго замолкала, глядя куда-то в одну точку. Вечером на террасе она вдруг согласилась спеть. Алексей принес гитару. Ася оглядела террасу горящим взглядом и запела:
Я все еще его, безумная, люблю.
При имени его душа моя трепещет,
Тоска по-прежнему сжимает грудь мою,
И взор горящею слезою блещет…
Я все еще его, безумная, люблю!
Как только она окончила романс, Эмили вскочила и прошлась по террасе.
– Это Жадовская? Я помню, помню, Зоя Александровна любила ее.
И Эмили принялась преувеличенно оживленно болтать, будто пыталась заслонить собой внезапную откровенность Аси. Стали вспоминать детство, проделки Алексея, совместные пикники, и возникшая было неловкость сгладилась. После Эмили утащила Асю в комнату и накинулась на нее:
– Что ты делаешь, Аська? Не смей так с Алексеем, поняла? Он не заслуживает этого!
Ася смотрела на подругу несколько отчужденно:
– А что, если я люблю двоих? Что же делать? Или тебе это непонятно?
Ася горько усмехнулась и уставилась на Эмили. Та стушевалась под этим взглядом.
– А ведь ты тоже любишь двоих, Эмили?
– Я… – Эмили покраснела. Отступила на шаг, споткнулась.
– Ты по-прежнему неравнодушна к Алешке. И я могу тебя понять. Но тогда не лезь мне в душу, Эмили, прошу тебя!
Они вернулись к мужьям и как ни в чем не бывало стали болтать о пустяках.
Но все же, когда Артем с Эмили ушли к себе, Алексей спросил:
– Что с тобой, Ася?
Она пожала плечами.
– Мне что-то неспокойно за тебя, боевая подруга. Завтра у нас небольшая вылазка в горы, можешь в часть не ходить. Отдохни-ка немножко дома.
– В горы? Надолго?
– Как обычно, Аська, ты же знаешь – как получится.
– Алексей, я тебя очень прошу: возьми меня с собой!
– Да что случилось? Ты же знаешь, это исключено. Там, между прочим, стреляют.
– Мне все равно, я не боюсь.
– И все же ты чего-то боишься. Опять что-то скрываешь от меня? Ну-ка…
И Вознесенский попытался обнять жену. Она выскользнула, отошла к перилам, уткнулась лбом в решетку. Она стояла так очень долго. Зыбкие звезды высыпали на бархат неба, над плоской крышей качался белый рожок луны. Ночь, наполненная вязкими, тягучими звуками природы, не соответствовала внутреннему звучанию Аси. Извне до нее доносились чуть слышное журчание воды в арыке, неясный шорох змеи в соломе, шуршание мышей, вздохи деревьев и стук упавшего яблока. А внутри кровь неслась по венам, сердце выстукивало чечетку. Ледяные пальцы трогали горячие скулы, а сжавшийся в комок желудок заставлял ощущать горечь во рту. Горько, неспокойно было Августине в этот час. Тот, кто хоть раз в жизни ощутил силу настоящей страсти, знает, что на какое-то время голос ее способен заглушить все другие голоса. Сила эта способна смести на своем пути строения, трепетно воздвигаемые человеком всю свою жизнь. Однако же чуткая душа и в эти роковые минуты способна расслышать тоненький голосок, слабо напоминающий о том, что страсть – это еще не все… И эта слабая помеха способна внести горечь даже в самый сладостный мед любви…
Ночь, обволакивая женщину, заставляла испытывать страх, ни на что из пережитого не похожий. И Августина ждала утра.
Но и утро не принесло покоя. Целый день она бродила сама не своя, перекладывая предметы. То выходила во двор, то возвращалась, чтобы вновь наткнуться взглядом на вещи Алексея – портупею, чайную чашку из любимского дома, картину Ивана, на которой Троицкий ансамбль и сторожка на берегу Учи.
Вещи эти, казалось, наблюдали за передвижениями Августины и все понимали. К тому же Эмили бросала тревожные взгляды и несколько раз пыталась подступиться с расспросами. Ася уклонялась от разговоров, но от этого не становилось легче.
Все, что было сейчас вокруг нее, сегодняшнее время каким-то образом отодвинулись. Словно она сама, та, прежняя, вчерашняя влюбленная гимназистка, выплыла из прошлого. Она требовала свое – свою страсть, не прожитую в полную силу, неисполненные желания, оправдание всех страданий, пережитых после. Она была моложе, сильнее и безрассуднее Аси теперешней. И с ней было не совладать.
К вечеру ее состояние стало невыносимым. Единственное место, которое, как она надеялась, могло внести какую-то ясность, это могила сына, и она отправилась туда.
Знойный вечер не принес прохлады. Воздух был тяжел и густ, солнце плавилось, лениво подползая к своей западной гавани.
Здесь, в Бухаре, ночь наступала всегда неожиданно. Вечер кажется бесконечным, но впечатление это обманчиво – ночь подстерегает его у края неба и обрушивается, вмиг захватывая в свои объятия всю округу целиком.
Ася знала это, но продолжала сидеть на могилке сына, как на единственном острове спасения для себя. Это место избавляло ее от необходимости выбора, и зыбкая надежда избежать его существовала для нее только здесь.
Но она ошибалась.
– Августина!
Лев появился из-за деревьев. В этот момент, как занавес, на Бухару упала искристая ночь. Он подошел к ней, взял за руки. Мгновенно по рукам побежали невидимые потоки, кровь застучала в животе и в висках.
– Я знал, что ты придешь сюда. Пойдем.
Прежде чем она ответила, его губы нашли ее рот. Звезды закружились над головой вместе с черными силуэтами деревьев.
– Все будет хорошо, пойдем, – тихо повторял он, увлекая ее за собой. Она двигалась как во сне – не видя дороги, не различая иных звуков, кроме стука собственного сердца.
Они отошли довольно далеко от кладбища, когда со стороны воинской части до них донесся стук копыт. Это был одинокий всадник, и он торопился.
Ася остановилась.
Лев тянул ее за руку.
– Пойдем, нам нужно торопиться.
– Это Федулов, – сказала Ася, безошибочно узнав красноармейца по белой курчавой голове, мелькающей меж деревьев.
– Бог с ним, пойдем.
– Нет, ты не понимаешь. Что-то случилось. Он скачет один ночью в город. Он едет к нам, это ясно.
– Тебя нет, Ася. Забудь. Проводник не будет ждать, нам нужно идти.
– Это Федулов. Может, что-то с Марусей. А может… Ты не понимаешь, я должна знать!
Лев что-то говорил ей, обнимая за плечи, но она не слышала его: она вся была устремлена туда – вслед за лошадью красноармейца Федулова. Она вдруг ясно почувствовала, что не может не узнать, что случилось, ведь зачем-то он несется ночью, подвергаясь опасности, в город.
– Ася, я не пущу тебя. Я люблю тебя, Ася! Ты нужна мне, не уходи!
Но она молча уходила от него, в темноте натыкаясь на камни, попадая ногами в ямки вырытой глины, падая и карабкаясь наверх, чтобы срезать путь.
– Э-эй! – громко крикнула она, но Федулов не слышал. – Э-эй!
– Кто здесь?
Всадник остановился у городских ворот. Конь нетерпеливо перебирал ногами.
– Это Вознесенская, – задыхаясь, объяснила Ася, карабкаясь на холм. – Что случилось?
– Августина Тихоновна? Вы здесь?
Федулов спешился. Помог ей подняться.
– Я к вам.
– Я уже поняла. Что-то с Марусей?
– Нет. Алексей Сергеич ранен. За вами посылать было не велено, идет операция. Но мы с Марусей решили – негоже это.
– Ранен?..
Ася опустилась на землю у ног коня.
– Да вы не волнуйтесь, там доктор. Но все же ранение тяжелое. Я подумал…
– Я еду с тобой. Поворачивай.
Федулов помог Асе подняться в седло. Она ни разу не оглянулась в темноту, где остался Лев.
Они мчались, и ночь гналась за ними. Но вот уже костры воинской части.
Большая палатка лазарета была освещена изнутри желтым светом керосиновых ламп. У входа дежурил красноармеец и Асю впустить внутрь отказался.
– Идет операция.
– Где командир? – звенящим от волнения голосом спросила Ася.
Красноармеец кивнул в сторону палатки, откуда уже шел к лазарету высокий худощавый командир Щедрин.
– Я хочу знать положение моего мужа, – все тем же звенящим голосом проговорила Ася. – Рана опасная?
– Задето легкое. Потеряно много крови. Но будем надеяться на лучшее, Августина Тихоновна. Идет операция.
– Кровь нужна? У нас с ним одна группа крови.
– Я спрошу у доктора. Идемте.
Командир скрылся в палатке. Через минуту вышел Артем. Белый халат его был забрызган кровью. Артем наспех вытирал мокрые руки.
– Ася, ты? Кровь нужна, идем.
Ее привели в ту же палатку, где оперировали Вознесенского, только за ширму. Она видела сквозь белую ткань больничной ширмы преувеличенную тень мужа, лежащего на столе, видела, как вздымается его грудь, слышала свист, раздающийся оттуда. Артем крепко взял ее за руку.
– Не бойся, Артем, я не упаду в обморок. Делай, что нужно.
Сколько прошло времени? Может, час, может, больше. Ей велели лежать, потому что крови взяли много.
Ася осталась на кушетке и видела все, что происходит за ширмой. Видела, как устанавливают штативы с физраствором, как хирург колдует, зашивая, словно куклу, безвольное тело Вознесенского. Но оно дышит. Дыхание это прерывисто, трудно, неровно.
Ася, как заклинание, повторяла, следя за ирреальным теневым действом: «Дыши, дыши!»
И потом, когда в палатку просочился рассвет и тени от лампы стали синими, она повторяла, глядя на профиль, отпечатанный на белой ширме:
– Дыши. Дыши.
Чтобы ненароком не заснуть от слабости, то и дело щипала себя за руку. Ей казалось: засни она, и Вознесенский бросит дышать. Ася была уверена, что только ее волевое усилие заставляет его легкие вбирать и выбрасывать воздух.
– Дыши, Вознесенский, дыши…Вошел санитар и потушил лампу. Тени исчезли.
Весной 1928 года ожившее было за годы НЭПа хозяйство Кругловых претерпевало новую катастрофу. Чайную с постоялым двором закрыли. Несколько лет семья занималась извозом, но и этот период закончился.
В день, когда Маша собралась навестить родителей своей подруги Сони, со двора Кругловых уводили лошадей.
Возле дома толпились любопытные – всем было интересно, как поведет себя Круглов, крутой нрав которого был хорошо известен в Останкове. Не скрывал Данила Фролович и своего отношения к колхозам.
– Кто вступает в колхоз? – говорил он. – Потомственные лодыри! Им терять-то нечего. А соблазн поживиться за счет чужого добра велик.
И вот дошла очередь и до добра Кругловых.
Ворота были распахнуты настежь, несколько молодых парней из колхоза тянули за поводья лошадей, нарочно не замечая стоящих во дворе хозяев.
Старшие сыновья Кругловых топтались у конюшни, угрюмо наблюдая за происходящим. Тетка Варвара краем передника утирала слезы, глядя из кухни во двор через окно. Обе снохи с младенцами на руках с крыльца созерцали сцену «изъятия живности в пользу колхоза».
С заднего двора раздавались удары топора и звуки раскалываемой звонкой древесины – Данила Фролыч намеренно не показывался на глаза властям. Спокойно видеть такое беззаконие он не мог.
Маша остановилась у ворот, ожидая, когда уведут лошадей. Но одна норовистая лошадка, видимо, самая молоденькая, встала как вкопанная, и седоку никак не удавалось стронуть ее с места. Он бил ее пятками, дергал поводья, все было зря. Парень краснел и злился. Никто из Кругловых не двигался с места.
Наконец откуда-то появился Кирька. Теперь это был молодой крепкий парень, в котором ясно читалось сходство с братьями и отцом.
Он подошел к лошади и, едва взглянув на седока, коротко бросил:
– Слезь.
Тот спрыгнул, обозвал лошадь упрямой дурой и отошел в сторону. Кирька потрепал лошадку по морде, обнял, что-то пошептал на ухо. Затем тихонько повел со двора.
Маша поняла, что явилась не вовремя, но тетка Варвара уже заметила ее и делала знаки из окна.
Гостью провели в горницу, и Маша лишь успела шепнуть Сониной матери, что привезла привет и письмо от Сони из Рябининой пустыни, то есть, конечно же, из коммуны.
В горницу вошел председатель сельсовета, сосед Кругловых, Павел Зотов. В руках он держал бумагу.
– Позови, Варвара, Фролыча, пускай распишется.
Тетка Варвара выглянула в окно, позвала.
Данила Фролыч появился в том виде, в каком его оторвали от работы, – рубаха взмокла на спине и под мышками, в правой руке – топор. Увидев гостя, усмехнулся краем рта:
– Чего еще?
– Вот, ознакомься и распишись здесь, Данила Фролыч.
– Что это?
– Твердое задание по зерну и продуктам.
– Что?! Какое такое задание? Второе за весну? Да ты в своем уме, Павел? Задушить решили? Мало – лошадей забрали, зерна хочешь лишить в посевную? Не дам!
– Данила Фролыч, я тебе не советую артачиться. Хуже будет.
– Ты мне угрожаешь, что ли, Пашка? Испугать хочешь? Так я пуганый.
В горницу на крики отца стекалось все семейство Кругловых. Тетка Варвара потихоньку увела Машу в кухню.
– Тяжело вам, теть Варь?
– Не то слово, Машенька. Тяжело да страшно. Данила Фролыч смириться не хочет, властей не признает, да и то сказать, что хоть это за власть? Пашка Зотов сам полуграмотный да наглый. Сроду нам завидовал, чего от него ждать? Вон, слыхала, Ивана Архипова арестовали?
– Дядю Ваню? За что?
– Скотину свою порезал, чтобы в колхоз не отдавать.
– Жалко дядю Ваню, у него дети.
– Вот. А чего нам ждать? Данила Фролыч ведь не смолчит.
Тетка Варвара вздохнула. Крики в горнице утихли. Хлопнула дверь. Тетка Варвара выглянула в окно.
– Ушел Пашка-то. Трясет бумагой.
На заднем дворе возобновились яростные удары топора.
– Ты к Соне ездила?
– Заехали с Митей. Нам по дороге было, решили заглянуть, давно не видались. У нее все в порядке, только скучает по дому. Простил бы Данила Фролыч ее, сколько лет уж… Пора помириться.
– Ох, Маша, с ним толковать… Я уж сколь пробовала – без толку. Разве на него батюшка ваш мог бы повлиять. Его он все же слушает.
– Вот письмо от Сони.
Тетка Варвара взяла письмо и стала читать, шевеля губами. Маша не мешала ей.
Маша Вознесенская за последние десять лет стала настоящей матушкой. Она во всем помогала мужу, дела прихода стали ее делами. Когда власти решили, что она, как верующая, учительницей работать не может, Маша смирилась, долго не горевала, встала у свечного ящика. И лицо ее всегда светилось улыбкой, для каждого находилось ласковое слово.
Это было совсем для нее не обременительно – пример матери помогал. Своих детей Маше и Дмитрию Бог не дал, все эти годы с ними вместе жили мать мужа, сестры и младший брат, осиротевшие после смерти отца Федора. Потом сестры Дмитрия вышли замуж, матушка Галина упокоилась на кладбище в Заучье. Теперь с ними остался только брат Миша тринадцати лет. Вот с Мишей втроем они и явились нежданно-негаданно в Рябинину пустынь, чем несказанно удивили и обрадовали Соню.
– Мари! Милая Мари! Как ты стала похожа на Александру Павловну! А Митя-то! Пардон, отец Дмитрий! Ну просто протоиерей!
Маша нашла, что Сонечка за последние годы здорово переменилась. В ее движениях появилась уверенная, решительная значимость и даже наметилась некоторая резкость, которую Маша объясняла тем, что Соне пришлось освоить трактор. А также из глаз Сони совершенно выветрилась прежняя мечтательность.
– Варвара, – позвала она дочку. – Показывай гостям хозяйство.
– Варя! Как выросла-то! – воскликнула Маша.
Девочка девяти лет – в синей юбочке и красном галстуке – резво бежала от церкви-клуба, но, разглядев среди гостей матери попа в черном, споткнулась и перешла на шаг. Подошла – важная и хмурая. В глазах ее крылось что-то вроде осуждения. Вежливо поздоровалась.
– Познакомься, Варя, это Миша, брат отца Дмитрия.
Девочка, хоть и пожала Мишину руку, все же держалась на расстоянии.
Она шла впереди компании и показывала:
– Вот у нас мастерская. Здесь мы шьем одежду. Вот новые ясли для малышей.
– А школа у вас есть?
– В школу приходится пешком ходить, – ответила за Варю мать. – За пять верст в село.
– Церковь там есть? – спросил Миша.
– Зачем церковь? – презрительно пожала плечиком Варя. – Я пионерка. А ты разве нет?
Миша с улыбкой покачал головой.
– Как же ты живешь? – ужаснулась девочка. – Без отряда?
– Сам по себе.
– Как же так, сам по себе? – искренне не понимала девочка. Она оглянулась на мать. Но та была занята разговором со старыми друзьями.
Коммуна очень изменилась с тех пор, как Соня Круглова появилась здесь впервые осенним днем. Теперь одиннадцать новых добротных домов с мезонинами, широкими окнами, с резными наличниками появились на улице. Они с дочерью занимают один из них. Поодаль от поселка высятся три скотных двора, силосная башня, сенные сараи. Веселят глаз ветряная мельница, валяльно-катальная мастерская. Вечером поселок освещается электрическим светом от собственного движка.
– Теперь у нас есть и машинно-тракторная станция своя, – оживленно докладывала Соня. – И наше хозяйство признано лучшим в районе по итогам прошлого года. Думаю, мы первыми построим коммунизм для наших детей.
Маша с улыбкой слушала подругу и все ждала, когда же та наконец рассмеется или загрустит, станет прежней, но Соня с горящими глазами показывала друзьям свинарник, молочную ферму, столовую и баню. Она была полна энтузиазма.
Когда Маша собиралась навестить свою гимназическую подругу, она представляла ее несколько другой. Той, прежней Сонечке она везла новость, которой не могла поделиться больше ни с кем. Новость эта, чрезвычайно важная и волнующая для Маши, должна была быть столь же волнующей и важной для Сони. Для той, прежней Сони. Но теперь, слушая подругу, Маша сомневалась – рассказывать ли.
Новость эта в семье Вознесенских береглась, и с соседями ею не делились.
На прошлой неделе в субботу в городской собор пришел человек. Служили литургию, отец Сергий читал заздравные записки. Он знал всех своих прихожан, но незнакомца приметил не сразу, ибо был этот человек ничем не примечателен. Он скромно стоял в притворе. Одет незнакомец был в серое драповое полупальто и кепку. Это мог быть чей-то гость, а мог быть какой-нибудь инструктор из района. Впрочем, вторая версия отпала почти сразу, после того как отец Сергий обратил внимание на незнакомца. Тот купил свечку и поставил к праздничной иконе. Инструктор поостерегся бы делать такое. Итак, незнакомец выстоял службу, вместе со всеми молился, крестился и в завершении, как и все, подошел приложиться к кресту.
Поцеловав распятие, он поднял голову и тихо сказал:
– Отче, у меня для вас письмо.
Рука с крестом на какое-то мгновение замерла. Отец Сергий внимательно взглянул на человека, кивнул. Едва справляясь с волнением, протоиерей завершил обряд, ни слова не говоря, провел человека в библиотеку. Батюшка отчего-то сразу почувствовал, что письмо очень важное, что оно связано с кем-то из родных. Но, поскольку его принес не почтальон, а чужой незнакомый человек, оно могло принести любую весть – как очень хорошую, так и очень плохую.
В библиотеке незнакомец огляделся, прошел за стеллажи, выглянул в окно.
– Я должен быть уверен, что нас никто не услышит.
– Здесь вы можете не беспокоиться об этом, – заверил его отец Сергий. – Присядем. Откуда вы приехали?
– Я из Москвы. А письмо для вас просил передать человек, приехавший из Европы.
– Из Европы… – повторил отец Сергий, слушая, как гулко и тяжело, будто большой колокол, ударило сердце. «Георгий?» – возникла единственная догадка.
Незнакомец достал и положил на стол запечатанный неподписанный конверт. Поверх конверта он положил свою ладонь и внимательно взглянул на священника.
– Батюшка, я думаю, в этом конверте радостные новости. Но и радость иногда таит опасность для нас. Постарайтесь не волноваться.
Он с тревогой наблюдал за священником.
Отец Сергий надел очки. Дрожащей рукой взял ножик, разрезал конверт. Буквы – синие, чернильные, мелкие и ровные – сразу запрыгали перед глазами. Он зажмурился и приложил листок к лицу. Незнакомец покачал головой – примерно этого он и ожидал.
Священник сидел, уткнувшись лицом в письмо, не в состоянии прочесть его. Незнакомец тактично отвернулся. Затем встал и отошел к шкафам с книгами. Оттуда он краем глаза наблюдал, как батюшка читает, склонившись над клочком бумаги. Это письмо пересекло две границы, оно побывало в нескольких руках, прежде чем достичь адресата.
