Текст книги "Стихотворения флорентийского периода"

Автор книги: Алигьери Данте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

И звезд движенье, сократит мне время

Страдания. Проникнуть в сердце время

Настало, чтоб изгнать дыханье хлада.

Покой неведом мне, пусть длится время,

55 Меня уничтожающее время.

Коль будет так, увидит Пьетра-камень,

Как скроет жизнь мою надгробный камень,

Но Страшного суда настанет время,

Восстав, увижу – есть ли в мире дама

60 Столь беспощадная, как эта дама.

В моем, канцона, скрыта сердце дама.

Пусть для меня она – застывший камень,

Я пламенем предел наполнил хлада,

Где каждый подчинен законам хлада,

65 И новый облик создаю для света,

Быстротекущее отвергну время.

69 (CIII)

Пусть так моя сурова будет речь,

Как той поступки, что в броню одета.

Не жду ее привета,

Окаменит она, оледенит.

5 Как мантия, спадает яшма с плеч

Мадонны Каменной в сиянье света.

Стрела из арбалета

Нагую грудь ее не поразит.

Ее удары сокрушают щит,

10 И ломки беглецов смятенных латы.

Ее мечи – крылаты;

Нас настигая, рушат все препоны -

Я от нее не знаю обороны.

Найду ли щит – расщепит щит она.

15 Повсюду взор ее мой взор встречает;

И как цветок венчает

Свой стебель, так венчает мысль мою.

Как в штиль ладью не возмутит волна,

Так скорбь моя ее не огорчает.

20 Пусть тяжесть удручает

Мне сердце, но слова в себе таю.

Напильнику скорбей я предаю

Всю жизнь, которую незримо точит.

Она мне смерть пророчит.

25 Жестокая, не ведает боязни,

Не назван все же исполнитель казни.

Трепещет сердце – думаю о ней,

От чуждых взоров скорбь мою скрывая,

Но, в муках пребывая,

30 Не выдам мыслей, что я затаил.

Пусть срок приблизится последних дней,

Пусть бог любви их губит, поражая,

Пусть, раны обнажая,

У чувств он отнял преизбыток сил.

35 Амор заносит меч, им поразил

Он некогда несчастную Дидону,

Ступил, не внемля стону,

На грудь мою; напрасно я взываю

О милости, я милости не чаю.

40 Занес десницу надо мной злодей

И, ослабевшему от пораженья,

На землю без движенья

Поверженному, дерзостно грозит.

Напрасен крик, неслышный для людей.

45 Вот кровь моя, отхлынув от волненья,

Амора вняв веленья,

Стремится к сердцу, и лицо горит,

И вновь бледнеет. Под руку разит,

И слева чувствую живую муку.

50 Коль вновь подымет руку,

Меня постигнет тягостная кара,

И встречу смерть до смертного удара.

Зачем Амор ей сердце не рассек,

Пусть раскроит его и пусть раскроет,

55 Пусть скорбь мою утроит -

Со смертью был бы я тогда в ладу.

И в жар и в хлад мой сокращает век

Убийца и мою могилу роет.

Зачем она не воет,

60 Как я из-за нее в моем аду!

Воскликнул бы тогда: "Я к вам приду,

Чтоб вам помочь!" На кудри золотые,

Амором завитые,

Мне на погибель, наложил бы руку

65 И стал бы мил, мою смиряя муку.

О, если б косы пышные схватив,

Те, что меня измучили, бичуя,

Услышать, скорбь врачуя,

И утренней, и поздней мессы звон!

70 Нет, я не милосерден, не учтив,-

Играть я буду, как медведь, ликуя.

Стократно отомщу я

Амору за бессильный муки стон.

Пусть взор мой будет долго погружен

75 В ее глаза, где искры возникают,

Что сердце мне сжигают.

Тогда, за равнодушие отмщенный,

Я все прощу, любовью примиренный.

Прямым путем иди, канцона, к даме.

80 Таит она, не зная, как я стражду,

Все, что так страстно жажду.

Пронзи ей грудь певучею стрелою -

Всегда прославлен мститель похвалою.

Латинские стихотворения

ЭКЛОГИ

I

[ДЖОВАННИ ДЕЛЬ ВИРДЖИЛИО – К ДАНТЕ]

Благостный глас Пиэрид, услаждающий пением новым

Тленный мир, вознести его жизненной ветвью стараясь,

Взору людскому открыть троякой участи грани,

Что суждена их душе по заслугам: Орк – нечестивым,

5 Лета – парящим к звездам, надфебово царство – блаженным,

Что ж ты бросаешь, увы, неизменно столь важное черни,

Бледным же нам ты своих совсем не даешь прорицаний?

Право, кифарой скорей расшевелит кривого дельфина

Дав и быстрей разрешит загадки мудреного Сфинкса,

10 Чем невежды постичь глубины Тартара смогут,

Да и Платону едва постижимы вышние сферы,

Хоть обо всем этом здесь безо всякого квакает толку

На перекрестках болтун, что и Флакка со свету сжил бы.

Скажешь: "Не им говорю, а тем, кто искусен в науке!"

15 Да, но ведь светским стихом! Ученым народное чуждо:

Пусть это общий язык, но с тысячью всяких различий.

Кроме того, ни один (а ты ведь шестой в этом строе),

Да и твой вождь в небесах, площадной никогда не писали

Речью; а потому, о поэтов судья беспристрастный,

20 Вот что скажу я тебе, коль меня обуздать не захочешь:

Не расточай, не мечи ты в пыль перед свиньями жемчуг,

Да и Кастальских сестер не стесняй непристойной одеждой,

Но возглашай, я молю, то, что славу твою преумножит,

Во вдохновенных стихах, и тем и другим одаренный.

25 Ведь уже многое ждет в рассказах твоих освещенья:

К звездам каким полетел Юпитеров оруженосец,

Пахарь какие, скажи, цветы и лилии вырвал,

Ланей фригийских воспой, собачьим растерзанных зубом,

Горы Лигурии, флот опиши ты партенопейский.

30 В этих стихах ты бы мог до Гадеса Алкидова выплыть,

Истра вспять потекут струи для знакомства с тобою,

Царству Элиссы былой и Фаросу станешь ты ведом.

Коль тебе слава мила, то ни область в тесных пределах

Не успокоит тебя, ни сужденье льстивое черни.

35 Первым я наслажусь, коль меня сочтешь ты достойным,-

Жрец Аонид и родной, соименный поклонник Марона,-

Пред школярами предстать при всеобщем их ликованье

Вместе с тобой на челе в пенейском венке благовонном,

Точно глашатай верхом, с восторгом славящий громко

40 Въезд триумфальный вождя восхищенным толпам народа.

Вот уже чуткий мой слух потрясают военные клики:

Жаждет чего отец Апеннин? Что Тирренского моря

Волны вздымает Нерей? Что Марс повсюду скрежещет?

Аиру бери, укроти людские безумные страсти!

45 Этого коль не поешь, предоставив другим песнопенья,

Знай, что останется все никем без тебя не воспетым.

Если же подал ты мне надежду со струй Эридана

К нам снизойти и почтить меня письмом дружелюбным,

Коль без досады прочтешь ты сначала бессильные вирши

50 Гуся, какие болтать он певучему лебедю смеет,

Или ответь, иль мои исполни заветы, учитель.

II

[ДАНТЕ – К ДЖОВАННИ ДЕЛЬ ВИРДЖИЛИО]

В черных на белом листе получили мы буквах посланье,

Из пиэрийской груди обращенное к нам благосклонно.

Мы в этот час пасущихся коз, как бывало, считали,

Сидя под дубом в тени вдвоем с моим Мелибеем.

5 Он в нетерпенье, скорей твое пенье услышать желая:

"Титир, что Мопс? – спросил.– Чего он там хочет? Скажи мне!"

Смех одолел меня, Мопс; но он приставал неотступно.

Ради него наконец перестал я смеяться и другу:

"Ты не с ума ли сошел? – говорю.– Тебя требуют козы,

10 Ими займись, хоть тебе был обедишко наш не по вкусу.

Пастбищ ведь ты не знаток, которые всеми пестреют

Красками трав и цветов и какие высокой вершиной

Нам затеняет Менал, укрыватель закатного солнца.

Вьется ничтожный кругом, прикрытый ракиты листвою,

15 По берегам ручеек, орошающий их непрерывно

Вечной струею воды, истекающей с горной вершины,

Самостоятельно путь отыскав по спокойному руслу.

Здесь-то, пока в мураве резвятся нежной коровы,

Мопс все деянья людей и богов созерцает с восторгом

20 И на свирели игрой сокровенные он открывает

Радости, так что стада за сладкою следуют песней

И укрощенные львы сбегают с горы на долины,

Воды струятся вспять и волнуется лес на Меналах".

"Титир,– сказал Мелибей,– если Мопс в неведомых травах

25 Пеньем чарует, так я с твоей помощью мог бы бродячих

Собственных коз научить его неведомым песням".

Что мне тут было сказать, если он так настаивал страстно?

"Из года в год, Мелибей, к Аонийским вершинам в то время,

Как изучению прав отдаются другие для тяжеб,

30 Мопс уходит, в тени священной рощи бледнея.

Там, вдохновенья водой омытый, насытившись вволю

Звучной струей молока и по самое горло им полный,

Он призывает меня к обращенной в лавр Пенеиде".

"Что же тут делать? – спросил Мелибей.-

Никогда не украсишь

35 Ты себе лавром чело, пастухом оставаясь навеки?"

"О Мелибей, и почет, да и самое имя поэтов

Ветер унес, и без сна только Мопса оставила Муза".

Так возразил я, но тут досада возвысила голос:

"Блеяньем жалостным все огласятся холмы и поляны,

40 Если в зеленом венке я на лире пеан заиграю!

Да убоюсь я лесов и полей, не знакомых с богами.

Не расчесать ли мне лучше волос в триумфальном уборе

И, коль когда-нибудь я вернусь к родимому Сарну,

Русые некогда скрыть зеленой листвою седины?"

45 Он: "Без сомненья,– в ответ,– потому что ты видишь, как быстро,

Титир, время бежит: ведь уже состарились козы,

Маткам которых козлов мы давали с тобой для зачатья".

Я же: "Когда обитателей звезд и круговороты

Тел мировых воспою, как воспел я и дольние царства,

50 Голову пусть мне тогда и плющ и лавр увенчают,

Только бы Мопс допустил!" "Да при чем же тут Мопс?" – возразил он.

"Разве не видишь, что он возмущен Комедии речью,

Иль потому, что ее опошлили женские губки,

Иль потому, что принять ее совестно сестрам Кастальским?" -

55 Так я ответил ему; и сызнова, Мопс, перечел я

Стихотворенье твое. Плечами пожал он и снова:

"Что же тут делать? – спросил.– Убедить постараться нам Мопса?"

"Есть у меня,– говорю,– овечка любимая, знаешь,

Вымя ее так полно молока, что едва ей под силу.

60 Все под утесом она: ушла пережевывать жвачку.

В стаде она никаком не ходит, законов не знает,

Хочет – приходит сама, насильно ее не подоишь.

Вот поджидаю ее, и уж тянутся к вымени руки:

Десять крынок с нее надоить собираюсь я Мопсу.

65 Ну а тем временем ты о козлах позаботься бодливых

И научись разгрызать зубами ты черствые корки".

Так с Мелибеем моим вдвоем мы пели под дубом,

А в шалаше между тем варилась нам скромная полба.

III

[ДЖОВАННИ ДЕЛЬ ВИРДЖИЛИО – К ДАНТЕ]

Там, где под влажным холмом встречается Сарпина с Реном -

Резвая нимфа, своих волос белоснежные пряди

Зеленью переплетя,– в родимой я скрылся пещере.

Вольно телята паслись на лугах прибережных, и овцы -

5 Нежных листья кустов, а тернистых – козы щипали.

Что было делать юнцу, одинокому жителю леса?

Бросились все защищать дела судебные в город!

Ниса моя, Алексий мой молчали. Ножом искривленным

Дудочки из тростника водяного себе вырезал я

10 На утешенье; но вот с тенистого тут побережья

Адриатических волн, где густые сосновые рощи

Тянутся вверх к небесам и где волею гения места

Длинным строем своим они пастбищ хранят луговины

В благоухании мирт и травы, покрытой цветами,

15 Где воды Овна-реки, руно омывающей в море,

Не позволяют пескам никогда оставаться сухими,-

Титира голос ко мне донесло дуновение Евра;

И в дуновении том ароматы с высоких Меналов

Слух услаждают, в уста молока мне влага струится.

20 Этакой сладкой сыты никогда не пришлось и отведать

Пастырям стад, хоть они поголовно аркадяне родом.

Нимфы Аркадии всей ликуют, слушая песню,

И пастухи, и быки, и лохматые козы, и овцы;

Уши подняв, устремляются с гор даже сами онагры,

25 Даже и фавны, смотри, с холма Ликейского скачут.

Думаю: "Если овец воспевает Титир и козлищ

Или же стадо пасет, зачем ты гражданскую оду,

В городе сидя, запел, коли дудки Бенакской свирели

Звучным натерли тебе пастушеским губы напевом?

30 И от тебя, пастуха, пусть услышит он песню лесную".

Толстые тут же стволы отложив, я, нимало не медля,

Тонкие дудки беру и, губы надув, начинаю:

"О богоравный старик, ты вторым будешь после Марана,

Да и теперь ты второй или сам он, коль можно поверить,

35 Как Мелибей или Мопс пророку Самосскому верит.

Но хоть – о горе! – живешь ты под пыльным и грязным навесом

И, справедливо гневясь, ты рыдаешь о пастбищах Сарна

Отнятых – стыд и позор тебе, город неблагодарный! -

Мопса, прошу, своего пощади, не давай ему слезы

40 Горькие лить, и себя и его ты не мучай, жестокий.

Он ведь с любовью такой к тебе льнет, с такой, повторяю,

Ласковый старец, с какой прижимается к стройному вязу

Сотней извивов лоза, неотступно его обнимая.

О, коли русыми вновь ты свои бы увидел седины

45 В зеркале вод и тебе их сама расчесала б Филлида,

Как восхитился бы ты виноградом у хижины отчей!

Но, чтоб тебя не изъела тоска в ожидании светлой

Радости, можешь мои посетить ты укромные гроты

И погостить у меня. Споем с тобою мы оба -

50 С легкой тростинкою я, а ты, как мастер почтенный,

Строгую песню зачнешь, чтобы каждый года свои помнил.

Место тебя привлечет: журчит там родник полноводный,

Грот орошая, скала затеняет, кусты овевают;

Благоуханный цветет ориган, есть и сон наводящий

55 Мак, о котором идет молва, будто он одаряет

Сладким забвеньем; тебе Алексид тимьяна подстелет -

Я Коридона пошлю за ним,– Ниса охотно помоет

Ноги, подол подоткнув, и сама нам состряпает ужин;

А Тестиллида меж тем грибы хорошенько поперчит

60 И, накрошив чесноку побольше, их сдобрит, коль наспех

Их по садам Мелибей соберет без всякого толку.

Чтобы ты меда поел, напомнят жужжанием пчелы;

Яблок себе ты нарвешь, румяных, что щечки у Нисы,

А еще больше висеть оставишь, красой их плененный.

65 Вьется уж плющ от корней из пещеры, сверху свисая,

Чтобы тебя увенчать: ни одной не забудем утехи.

Здесь тебя ждут, и сюда соберутся толпой паррасийцы -

Юноши все, старики и всякий, кто страстно желает

Новым стихам подивиться твоим и древним учиться.

70 Диких коз из лесов и шкуры рысей пятнистых

В дар тебе принесут. Ведь твой Мелибей это любит.

Здесь тебя ждут: не страшись ты нагорных лесов наших, Титир,

Ибо поруку дают, качая вершинами, сосны,

Желудоносные также дубы и кустарники с ними:

75 Ни притеснений здесь нет, ни козней злых, о которых

Думаешь ты, может быть; иль моей любви ты не веришь?

Или, пожалуй, мою презираешь ты область? Но сами

Боги, поверь, обитать не гнушались в пещерах: свидетель

Нам Ахиллесов Хирон с Аполлоном, стада сторожившим".

80 Мопс, обезумел ты, что ль? Иолай, и любезный, и светский,

Ведь не потерпит никак твоих даров деревенских,

Да и пещера твоя ничуть шалашей не надежней:

Пусть себе тешится в них. Но что же твой ум обуяло?

Что запыхался? Чего не стоят твои ноги на месте?

85 Девушке мальчик и мил и желанен, мальчику – птица,

Птице – леса, и лесам – дуновенье весеннего ветра.

Титир, ты Мопсу желанен, желанья любовь порождают.

Презришь меня – утолю я жажду фригийским Мусоном,

То есть – тебе невдомек – рекой удовольствуюсь отчей.

90 Но почему же мычит моя молодая корова?

О четырех сосках тяжело ей набухшее вымя?

Думаю, да. Побегу наполнить емкие ведра

Свежим ее молоком: размягчит оно черствые корки.

Ну, подходи, подою! Не послать ли нам Титиру столько

95 Крынок, сколько и нам он сам надоить обещался?

Да молоко посылать пастуху неуместно, пожалуй.

Вот и друзья! Говорю, а солнце уже за горою.

IV

[ДАНТЕ – К ДЖОВАННИ ДЕЛЬ ВИРДЖИЛИО]

Сбросив Колхиды руно, быстролетный Эой и другие

Кони крылатые вскачь возносили в сиянье Титана.

По колеям, от вершины небес спускавшихся долу,

Мерно катилися все, с пути не сбиваясь, колеса.

5 Мир засиял, и всю тень. какою себя сокрывает,

Сбросил он прочь, и поля смогли раскалиться под солнцем.

Титир и Алфесибей устремились поэтому в рощу,

Сами себя и стада уберечь стараясь от зноя,-

В рощу, где ясень, платан и липы растут в изобилье.

10 Тут, пока на траве ложатся овцы и козы

В чаще лесной и пока свободно дышать начинают,

Титир по старости лет прилег, осененный листвою

Клена, и задремал, вдыхая запах снотворный;

Рядом стоял, опершись на корявую палку из груши,

15 Алфесибей и к нему обратился с такими словами:

"То, что мысли людей,– сказал он,– возносятся к звездам,

Где зародились они перед тем, как войти в наше тело;

То, что Каистр оглашать лебедям белоснежным отрадно,

Радуясь ласке небес благодатных и долам болотным;

20 То, что рыбы морей, сочетаясь, моря покидают,

К устьям сбираяся рек, где проходят границы Нерея,

Что обагряют Кавказ тигрицы гирканские кровью;

То, что ливийский песок чешуей своей змеи взметают,-

Этому я не дивлюсь: свое ведь каждому любо,

25 Титир; но я удивлен и диву даются со мною

Все пастухи на полях земли сицилийской, что Мопсу

Любо под Этною жить на скудных скалах Циклопов".

Только он кончил, как вдруг перед нами, совсем запыхавшись,

Стал Мелибей, и едва он способен сказать был: "О Титир!" -

30 Смех одолел стариков, что юноша так запыхался,

Точно сиканов, когда Сергест сорвался с утеса.

Старший седую тогда с зеленого голову дерна

Поднял и так обратился к нему, раздувавшему ноздри:

"О неуемный юнец, по какой ты внезапной причине

35 Опрометью прибежал, своих легких в груди не жалея?"

Тот в ответ ничего, но лишь только тронуть собрался

Он тростниковой своей свирелью дрожащие губы,

Вовсе оттуда не свист до жадного слуха донесся,

Но, когда юноша звук постарался извлечь из тростинок -

40 Чудо, но я говорю по правде,– тростинки запели:

"Там, где под влажным холмом встречается Сбрпина с Реном";

Если же три бы еще они лишних выдули вздоха,

Сотней тогда бы стихов усладили селян онемелых.

Титир и Алфесибей внимательно слушали оба,

45 Алфесибей же с такой обратился к Титиру речью:

"Что же, почтенный старик, ты росистые земли Пелора

Бросить решишься, пойти собираясь в пещеру Циклопа?"

Он: "Не боишься ли ты? Что меня, дорогой мой, пытаешь?"

Алфесибей же: "Боюсь? Пытаю?" – на это ответил.

50 "Иль непонятно тебе, что дудка божественной силой

Пела? Подобно тому тростнику, что от шепота вырос -

Шепота, что возвестил о висках безобразных владыки,

Бромия волей Пактола песок озлатившего ярко?

Но коль зовет к берегам она Этны, покрытою пемзой,

55 Старец почтенный, не верь облыжному благоволенью,

Местных дриад пожалей и овец своих не бросай ты;

Горы наши, леса, родники по тебе будут плакать,

Нимфы со мной тосковать, опасаясь несчастий грядущих,

Да и Пахин изойдет от собственной зависти давней.

60 Будет досадно и нам, пастухам, что тебя мы знавали.

Не покидай, умоляю тебя, о старец почтенный,

Ты ни ручьев, ни полей, твоим именем славных навеки!"

"Больше, по правде скажу, половины этого сердца,-

Тронув рукою его, престарелый Титир воскликнул,-

65 Мопс, съединенный со мной ради тех взаимной любовью,

Что убежали, боясь злокозненного Пиренея!

Думал он, что на брегах от Пада справа и слева

От Рубикона живу я в Эмилии, к Адрии близко;

Он предлагает сменить на этнейские пастбища наши,

70 Не сознавая, что мы вдвоем обитаем на нежной

Гор Тринакрийских траве, которой в горах сицилийских

Лучше нет никакой для пищи коровам и овцам.

Но, хоть и надо считать, что хуже лугов на Пелоре

Скалы этнейские, все ж навестил бы охотно я Мопса,

75 Бросив стада мои здесь, не страшись я тебя, Полифема".

Алфесибей возразил: "Полифема-то кто ж не боится,

Раз он привык обагрять свою пасть человеческой кровью

С самых тех пор, что увидеть пришлось в старину Галатее.

Как разрывал он, увы, несчастного Ацида чрево!

80 Чуть не погибла сама! Могла ли любовь пересилить

Бешенство гнева его и огонь его ярости дикой?

Ну а легко ль удержал свою душу в трепетном теле

Ахеменид, как циклоп упивался друзей его кровью?

Жизнью своей умоляю тебя, не поддайся влеченью

85 Страшному, чтобы ни Рен, ни Наяда не отняли этой

Славной у нас головы, которую зеленью вечной

Девы высокой венчать стремится скорее садовник".

Титир, с улыбкой и всей душою его одобряя,

Выслушал молча слова великого стада питомца.

90 Но так как кони, эфир рассекая, неслися к закату,

Быстро тень наводя на все бросавшее тени,

Посохоносцы, покинув леса и прохладные долы,

Снова погнали овец домой, а лохматые козы

К мягкой траве луговин повели за собою все стадо.

95 Неподалеку меж тем Иолай хитроумный скрывался,

Слышал он все, а потом и нам обо всем рассказал он.

Мы же, о Мопс, и тебе поведали всю эту повесть.

I

КАРДИНАЛУ НИККОЛО ДА ПРАТО

Преподобнейшему отцу во Христе, возлюбленнейшему владыке Николаю1, небесной милостью епископу Остии и Веллетри, легату Апостолического престола, отряженному также Святою церковью миротворцем в Тоскану, Романью, Тревиджанскую марку2 и места близлежащие,– преданнейшие чада капитан Александр3, Совет Белой партии Флоренции и все члены его ревностно и с величайшей преданностью поручают себя.

Руководствуясь Вашими спасительными наставлениями и желанием снискать Вашу апостолическую милость, после ценного для нас обмена мнениями отвечаем на святые предписания, каковые Вы нам направили. И если бы за чрезмерное промедление нас признали бы повинными в небрежении или нерадивости, да не падет на нас осуждение, но да будет во благо нам Ваше святое смирение. И, учитывая, какого рода и сколько совещаний необходимо нашему братству, дабы и впредь действовать как должно, с тем чтобы существование содружества было принято во внимание, рассмотрите то, чего мы здесь касаемся, и, если бы случилось, что отсутствием должной поспешности мы навлекли на себя Ваши упреки, мы просим о снисхождении, и да поможет Вам Ваше великое добросердечие применить его к нам.

Как чуждые неблагодарности дети, прочли мы, благочестивый отец, Ваше письмо, которое, полностью совпадая со всеми нашими чаяниями, тотчас же наполнило души наши такою радостью, какую никто не смог бы измерить ни словами, ни мыслями. Ибо смысл послания Вашего, составленного в форме отеческого увещевания, лишний раз сулит нам благополучие родины, коего мы как бы в сновидений4 желали и страстно жаждали. Ради чего же еще мы ввергли себя в гражданскую войну? И какое иное назначение было у наших белых знамен? И ради чего иного мечи наши и копья окрасились кровью, если не ради того, чтобы те, кто дерзко и самочинно урезал гражданские права, склонили главу под властью благотворного закона и вынуждены были соблюдать мир в отечестве? Несомненно, что у справедливой стрелы нашего стремления, приведенной в движение тетивой, что служила нам, была, есть и будет впредь одна-единственная цель – спокойная жизнь и свобода флорентийского народа. Так что, если Ваши усердные бдения направлены на то, чтобы добиться столь желанного для нас блага, и коль скоро Вы намереваетесь вернуть противников наших, к чему как будто и устремлены Ваши святые усилия, на путь добрых гражданских традиций, кто сумеет воздать Вам соразмерную благодарность? Это не под силу нам, отче, так же как и всем живущим на земле флорентийцам. Но коль скоро на небе есть Доброта, которая вознаграждает подобные деяния, да вознаградит она Вас по заслугам – Вас, кто проникся состраданием к столь великому городу и спешит положить конец распрям его граждан.

После того как через представителя святой религии брата Л.5, советчика в делах общественного спокойствия и мира, нас предупредили и настоятельно попросили, как это было сделано и в самом Вашем письме, о том, чтобы мы прекратили все военные действия и всецело отдали себя в Ваши отеческие руки, мы, преданнейшие Ваши дети, любящие справедливость и мир, отложив в сторону мечи, искренне и по доброй воле вверили себя Вашей власти, о чем Вам станет известно из доклада Вашего посланца, упомянутого брата Л., и о чем посредством публичных документов, в надлежащей форме составленных, будет торжественно объявлено.

И посему с сыновним почтением и с большой любовью мы просим, чтобы Ваша Милость соблаговолили оросить безмятежным спокойствием6 и миром уже так давно измученную Флоренцию и одобрить нас, всегда защищавших ее народ, и вместе с нами наших единомышленников; так же как мы никогда не переставали любить отечество, мы намерены никогда не выходить за пределы Ваших велений, но всегда повиноваться, из чувства долга и из преданности, Вашим указаниям, каковы бы они ни были.

II

ГРАФАМ ДА РОМЕНА

[Это письмо написал Данте Алигьери графам Оберто и Гвидо да Ромена после смерти их дяди графа Александра, дабы выразить им свои соболезнования по поводу его кончины.]

Дядя ваш Александр, славный граф, который в эти дни возвратился на небеса, где родилась и откуда пришла его душа, был моим господином1; и память о нем, до тех пор пока я живу на земле, всегда будет властвовать надо мной, ибо исключительное благородство его, которое ныне по ту сторону звезд заслуженно и щедро вознаграждено, сделало меня с давних пор его добровольным слугой. И действительно, эта его добродетель, сопровождавшаяся в нем всеми остальными, возвышала его славное имя над именами других италийских героев. И о чем еще говорил его героический герб, как не о том, что "мы являем бич – изгонитель пороков"?2 Ибо с наружной стороны он носил серебряные бичи в пурпурном поле, а с внутренней – душу, которая, любя добродетели, отвергала пороки. Да скорбит посему, да скорбит величайший тосканский дом, блиставший благодаря такому человеку; и пусть скорбят все друзья и подданные его, надежды которых жестоко сразила смерть. И в числе последних по праву да скорблю я, несчастный изгнанник, незаслуженно выдворенный из отечества3, который, вновь и вновь думая о своих несчастьях и не теряя дорогой надежды, все время находил в нем утешение.

Утрата телесных благ заставляет нас горько скорбеть, но надлежит подумать о благах духовных, которые не умирают, и пред очами души непременно возникает свет сладостного утешения. Ибо тот, кто почитал добродетели на земле, ныне почитаем добродетелями на небе; и тот, кто был палатинским графом римского двора в Тоскане, ныне, избраннейший придворный Вечного Царства, пользуется славой в небесном Иерусалиме вместе с князьями блаженных. Вот почему, дражайшие мои синьоры, я убедительно прошу и молю вас о том, чтобы вы соблаговолили умерить свою скорбь и думать о вещах осязаемых лишь постольку, поскольку они могут служить вам примером. И как справедливейше назначил он вас наследниками своего состояния, так и вы, ближайшие его родственники, да пожелаете продолжать его славные заветы.

Кроме того, я, преданный вам, прошу вас милостиво извинить мое отсутствие на печальной церемонии, ибо не пренебрежение и не неблагодарность задержали меня вдали, а нежданная бедность, вызванная моим изгнанием. И она, как жестокий преследователь, лишив меня даже лошадей4 и оружия, окончательно взяла меня в плен и ввергла в свою пещеру; и как ни стараюсь я изо всех сил выбраться оттуда, она до сих пор, сохраняя перевес надо мной, пытается, злодейка, удержать меня в заточении.

III

К ЧИНО ДА ПИСТОЙЯ

Изгнаннику из Пистойи безвинный изгнанник из Флоренции желает долгих лет жизни и неизменной горячей любви.

Пожар твоей любви излил в меня слово великой веры, и ты, о дражайший друг, спрашиваешь меня, способна ли душа меняться от страсти к страсти: я говорю "от страсти к страсти", разумея, что сила ее каждый раз одинакова и что предметы ее различны по количеству, но не по качеству. И хотя было бы справедливей, чтобы ты сам ответил на поставленный тобой вопрос, ты пожелал, чтобы это сделал я, дабы ответ на труднейший вопрос прибавил славы моему имени. И несмотря на то, что мне это приятно и я не имею ничего против этого, ответ мой едва ли может быть исчерпывающим. Посему, приняв во внимание причину моей сдержанности, додумай сам то, чего я недоговариваю.

Ниже я обращаюсь к тебе с каллиопейскою речью1, в которой высказываю в форме утверждения (ибо вопрос разбирается в поэтической форме, образно) мнение о том, что сильная любовь к некому предмету может ослабеть и вовсе погаснуть и что конец одной любви освобождает в душе место для возникновения другой.

Истинность этого, уже подтвержденную опытом, можно подкрепить также разумом и ссылкой на авторитеты. В самом деле, сила, которая с прекращением какого-то явления не пропадает, естественно сохраняется для другого явления,– следовательно, чувства, в том случае, если органы их остаются невредимыми, с прекращением одного явления не умирают и естественно сохраняются для другого. И так как сила влечения, непосредственно связанная с любовью, принадлежит к области чувств, очевидно, что она сохраняется для новой страсти, после того как предыдущая страсть, вызывающая ее к жизни, исчерпывает себя. Как легко убедиться, меньшая и большая посылки силлогизма не представляют затруднений, окончательное же суждение по этому поводу постарайся вывести сам2.

Тебе остается опереться на авторитет Овидия Назона, IV книга "Метаморфоз"3 которого непосредственно затрагивает рассматриваемый нами вопрос в том месте, где (а именно в поэтической повести о трех сестрах, пренебрегших мистериями сына Семелы4), обращаясь к Солнцу (которое, покинув и забыв других нимф, некогда им любимых, возлюбило Левкотою), автор говорит: "К чему, о Гиперионом рожденный..." – и так далее.

После чего, драгоценнейший мой брат, я призываю тебя соблюдать осторожность и советую не забывать о стрелах Рамнунтской девы5. Прочти, прошу тебя, "Об излечении прихотей Фортуны", которое, как отец детям, оставил нам славнейший из философов – Сенека6. И да сохранится затем в памяти твоей следующее изречение: "Если бы вы были от мира, то мир любил бы свое".

IV

МАРКИЗУ МОРОЕЛЛО МАЛАСПИНА

[Пишет Данте господину Мороелло маркизу Маласпина.]

Дабы для моего господина1 не остались неизвестными узы, обретенные его слугою, и полная неожиданность овладевшего им чувства, а также дабы другие вещи в искаженном виде (что нередко является источником ложных представлений) не заставили его подумать, будто слуга его попал в плен чуть ли не по беспечности,– мне показалось, что следует представить взору Вашей Светлости текст настоящего письма. Итак, после того, как я покинул Ваш дом2, по которому так тоскую и где (как Вы неоднократно с радостью говорили) мне было позволено делать что я хотел, едва я ступил совершенно уверенно и не соблюдая осторожности на берег Арно, тотчас же, увы, словно упавшая с неба молния, предо мною возникла, не ведаю каким образом, некая дама3, и своим обхождением и внешностью близкая моим чаяниям. О, как поразило меня ее появление! Но грянул страшный гром – и изумление кончилось. Ибо подобно тому, как блеск молнии среди ясного неба непременно сопровождается громом, страшная и властная сила Амора овладела мною, едва я увидел блеск ее красоты. И этот жестокосердный4, словно изгнанный из отечества господин, который после долгого изгнания возвращается в свои владения, все то, что было во мне противно ему, обрек либо смерти, либо изгнанию, либо цепям. Он положил конец похвальным моим намерениям, ради которых я чуждался и дам, и песен о них; он безжалостно лишил меня, как чуждых ему, тех постоянных раздумий, которые помогали мне исследовать и небесные, и земные предметы5; и наконец, дабы душа моя не восстала против него, сковал мою волю и принуждает меня делать не то, что угодно мне, а то, что ему угодно. И во мне царит Амор, и, никакие силы не осмеливаются противиться ему; и о том, как он правит мною, Вы сможете найти ниже, за пределами данного письма.

V

ПРАВИТЕЛЯМ И НАРОДАМ ИТАЛИИ

Всех и каждого в отдельности королей Италии1 и сенаторов славного Города2, а также и герцогов, маркизов и графов и народы – смиренный италиец Данте Алигьери, флорентиец и безвинный изгнанник, молит о мире.