Текст книги "Беглянка (ЛП)"

Автор книги: Альфред Коппел

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Альфред Коппел
Беглянка

Runaway 1949

Помнится, когда я был еще мальчишкой, болтавшимся на старых космодромах в Мохаве, там был один старик, часто напевавший одну старую песню. Он выучил ее от отца, а тот – от своего деда, что в свое время мыл золото в краях, зовущихся Долиной Смерти.

 
    «Дорогая Клементина!» —
   Я так часто повторял.
   Я ужасная скотина —
   Ведь тебя я потерял![1]1
  Строчки из песни «Oh my darling, Clementine». Считается, что она была первоначально сочинена Перси Монтроузом и Баркером Брэдфордом в конце девятнадцатого века. Впоследствии ее текст, как и многих народных песен, многократно изменялся. Перевод песни – Туганов Е.


[Закрыть]
 

В те дни, когда я его знал, старик был уже глубоким старцем, ведь он еще помнил войну с Федеральными Штатами, что раньше звались Германией и Японией. В нем была какая-то странность, по крайней мере, так мне теперь кажется. Когда он пел эти баллады первых поселенцев, они будоражили воображение и будили мечты. Конечно, я был тогда молод и впечатлителен. Но его рассказы были для меня настоящим откровением. Среди рабочих на верфи ходили слухи, что он был в составе первой вернувшейся с Луны экспедиции, но, вероятно, это были всего лишь пустые разговоры. В те времена на каждой верфи был свой «лунатик».

Именно от него я впервые услышал истории космических путешественников – рассказы о кораблях, построенных в ту эпоху, когда Венера и Марс были фронтиром Солнечной системы… настоящей границей неизведанного.

Он бывало рассказывал о том, как эти старые корабли странным образом обретали личность… характер, если хотите… в глазах своих экипажей. Когда он говорил, я почти физически ощущал дрожь от тех сокрушительных вертикальных взлетов, чувствовал едкий запах топлива и ледяное дыхание жидкого кислорода. Я словно наяву ощущал под ногами пульсирующую дрожь первых капризных атомных двигателей и то трепетное чувство жизни, что они дарили…

Почему‑то я не верю, что старик сочинял небылицы. Думаю, он и тогда уже всё понимал.

Я повзрослел, покинул Мохаве и сменил с десяток кораблей и должностей, но так и не забыл того старика и его историй. И странно, что корабль, подтвердивший для меня его слова, носил имя, воспеваемое им в той старинной балладе первопроходцев. Мой первый корабль, на борт которого я взошёл капитаном… крейсер «Р. С. Клементина».

Я знаю: вы не поверите тому, что я собираюсь рассказать об этом корабле. Космическая академия напичкала вас книжной премудростью и украсила золотыми шнурами. Но она убила ваше воображение. У академий это в обычае. Для вас моя история – всего лишь байка старого космоплавателя. Но неважно. Я знаю то, что знаю. Я был там, когда зародилась «Клем», и видел, как она решила вернуться домой.

К счастью, атомные двигатели уже устарели. Новые военные корабли – совсем иное дело. Атомные установки просуществовали недолго – да, и, пожалуй, это к лучшему. По крайней мере, ни одному экипажу больше не придётся пережить то, что выпало на долю моего, и ни один корабль не превратится в такую же шальную штуку, как «Клем».

Самое удивительное – я привязался к этому кораблю. Полюбил его с первой минуты, когда увидел его, дремлющего среди ржавеющих остовов на кладбище кораблей возле Каналополиса.

Не забывайте, дело было давным-давно. Даже тогда тот старик с верфей Мохаве наверняка уже лет пятнадцать как лежал в могиле. Каналополис – пустынный форпост на краю Большого Сырта, съежившийся под ударами нескончаемых песчаных бурь, но в ту пору он переживал бум.

Большая часть жизненной силы, гнавшей людей колонизировать планеты, иссякла, когда оказалось, что Марс и Венера слишком негостеприимны. Поэтому в верфях Каналополиса стояло множество старых, ненужных кораблей. Казалось, волна человеческой экспансии достигла предела. Пояс Астероидов делал глубины космоса слишком опасными для простой колонизации. Требовался некий катализатор.

И он нашелся, когда исследовательская группа Карвела обнаружила на Европе золото.

Золото! Точно так же, как крик с лесопилки Саттера[2]2
  Лесопилка Саттера – водяная мельница-лесопилка, принадлежавшая в XIX веке калифорнийскому первопроходцу и предпринимателю Джону Саттеру. Она находилась в небольшом городе Колома на реке Американ-Ривер. Известность лесопилки связана с Калифорнийской золотой лихорадкой. 24 января 1848 года Джеймс Маршалл, один из рабочих Саттера, нашёл вблизи неё несколько крупинок золота. Это событие положило начало превращению Калифорнии из сонного, малонаселенного места в центр бурной активности.


[Закрыть] века назад привлёк поток новосёлов в дикую Калифорнию, новость Карвела выманила людей с Земли – искать удачи во мраке дальнего космоса… на этом крошечном, неизведанном мирке, вращающемся под боком у могучего Юпитера.

Чернила на моём капитанском удостоверении едва высохли, когда я покинул «Центурион», едва тот погасил скорость у Каналаполиса. Я жаждал собственного корабля. С горсткой бережно скопленных долларов в кармане и изрядной долей наглости я решил, что смогу добиться капитанского поста. Несколько рейсов через Пояс – и я буду купаться в роскоши. Конечно, я знал, что в этом неисследованном секторе полно опасностей, но город на берегу канала кишел седыми старателями и горячими юнцами, готовыми платить любые деньги за перелёт на Европу. Я считал, что не могу проиграть.

И тут на сцене появилась «Р. С. Клементина». Я купил её за несколько наличных долларов и целую кучу кредитных. В те безумные дни человек с лицензией космопилота и капитанским свидетельством мог диктовать свои условия.

Я подписал долговую расписку на пятьдесят тысяч и вступил во владение кораблём. Заправка обошлась в пять тысяч – инертный плутоний на Марсе стоил дорого, – а провиант ещё в две. Меня это не беспокоило. Чернила и бумага были достаточно дёшевы.

Затем я потратил два дня, чтобы собрать экипаж на принципах долевого участия, и ещё один день – на набор пятидесяти пассажиров по две тысячи с носа. Дело пошло.

Моим вторым помощником был седой пропойца по фамилии Свенсон. Неразговорчивый старик, он любил космос всего на каплю больше, чем марсианский алко. Но за пультами управления он был виртуозом; лучшего я не встречал.

Повезло мне и с физиком, хотя ему самому повезло не слишком. Зеленый юнец, только что выпущенный из Калтеха, подхватил золотую лихорадку и застрял на Марсе – в нескольких миллионах миль от жилы. Я уговорил его подписаться минимум на три рейса, пообещав, что его доля сделает из него самого зажиточного старателя на Европе. Сейчас, вспоминая это, у меня возникает ощущение, будто я сам его погубил. Он не хотел идти в экипаж «Клем», но оказался в безвыходном положении, и я его уговорил. Зелёный, как трава. Но башковитый. Башковитый для атомных установок… и ни для чего больше. Холкомб – так его звали. Никогда его не забуду.

«Р. С. Клементина»… название сократилось до «Клем» ещё до старта… была трёхсотфутовым атомным мультиимпульсником. Реактор, приводивший её в движение, размещался в длинной защитной трубчатой шахте, тянущейся от кормовой части командной палубы до сопел, вдоль продольной оси. Система была неэффективной, но мне она казалась воплощением красоты. В конце концов, это был первый корабль под моим командованием.

13/02/49 по марсианскому календарю, в 22:30, мы стартовали к Европе с пятьюдесятью пассажирами, девятью членами экипажа и трюмом, забитым горнодобывающим оборудованием. В этом трехсотфутовом корпусе мы были похожи на сардины в банке. Конечно, мною двигала жажда наживы, но вы когда‑нибудь видели процветание без неё?

Полёт прошёл почти без происшествий. Мы нашли свободный проход через Пояс и проскочили по нему, не меняя курса. В те времена никто и слыхом не слыхивал о дефлекторах, и шанс свободно пройти через Пояс был одним на тысячу. Однако, будучи молодым и слегка самонадеянным, я склонен был приписывать успех собственному мастерству космоплавателя. Я полагал, что обратный путь окажется ещё проще.

И тот приём, что нам устроили на Европе, отнюдь не научил меня смирению. Не многие корабли проникали через Пояс, и шахтеры устроили нам настоящий пир в стиле фронтира.

На разгрузку пассажиров и их снаряжения ушло шесть часов, и ещё час – чтобы найти груз для прыжка обратно на Марс. В основном это была руда и почта, но мы взяли и двух пассажиров.

Мы заправились на безвоздушной каменистой равнине, что служила Европе космодромом. Юпитер, казалось, заполнял собой всё небо. Глубокий космос был для нас в новинку, и мы ещё никогда не садились на планету или спутник, находящийся так близко к столь массивному светилу. У нескольких человек начались приступы головокружения – их мозг отказывался верить, что мы стоим правильно, когда они смотрели вверх на этот адски огромный шар в небе. Это была одна из вечных опасностей Европы. Достаточно было смотреть подольше – и рассудок начинал сдавать.

Одним из наших пассажиров был шахтёр, у которого так и поехала крыша. Второй – служитель Трипланетной Медицинской Миссии, организовавшей крошечную базу на спутнике. Иначе говоря, присматривающий за ним санитар.

Психопат поднялся на борт в смирительной рубашке, и на его лице застыло озадаченное выражение, пока он, словно одеревеневший, забирался в нижний шлюз. Сопровождающий выглядел не намного адекватнее. Тем не менее, я был непоколебимо уверен в себе, и недуги моих пассажиров меня нисколько не тревожили.

Я деловито занялся подсчётами своей воображаемой прибыли, как только мы оторвались от поверхности. Сказать, что я был доволен собой, было бы преуменьшением. «Клем» рванула в небо, словно тоскующий по дому ангел из притчи, а её атомные двигатели мерно пульсировали под чуткой опекой Холкомба и его команды техников. Мы со Свенсоном вывели корабль на гиперболическую траекторию парой изящных движений графитовых стержней, и Юпитер занял положенное место точно позади нас. Всё складывалось чересчур легко…

Спустя неделю мы пересекли внешнюю границу Пояса. «Клем» проскользнула между двумя скальными глыбами, и мы оказались внутри. В течение нескольких часов на экранах было чисто, а затем начался настоящий град! На этот раз свободный коридор, выпадающий один раз на тысячу, нас не ждал. Я узнал, что на самом деле означает пересечение Пояса, и быстро. Мы со Свенсоном сидели у пультов, не отрывая глаз от экранов, а пот струился по нашим спинам. Ледяной пот, пропитанный запахом страха.

«Клем» вздрагивала и сотрясалась из-за того, что мы швыряли её из стороны в сторону, уворачиваясь и петляя, чтобы избежать столкновения с глыбами, что неслись на нас из ниоткуда. Это продолжалось час за мучительным часом, пока наши тела не стали ныть от постоянной тряски.

Мы уже почти выбрались, когда за спиной с грохотом распахнулся люк, и на нас обрушилась вопящая, визжащая человеческая фигура! В одно мгновение я понял, что произошло: тряска корабля, должно быть, оглушила сопровождающего, а безумный старатель сумел освободиться. Он добрался до командной палубы, рыдая от смеси ярости и ужаса. В своём помрачённом рассудке он связал виражи корабля с людьми, им управляющими, и пришёл в яростное исступление. В течение пяти кошмарных минут мы со Свенсоном боролись с ним, пытаясь одновременно защититься самим и удержать «Клем» на расстоянии от вездесущих астероидов, беспрерывно возникавших на экранах!

В конце концов Свенсон сумел нанести точный удар одним из своих кулачищ, подобных кувалде, и псих отлетел через всю командную палубу, с тошнотворным звуком врезавшись головой в острый край шкафчиков для скафандров. Он осел на пол, словно куль с мукой. Мне не нужно было к нему прикасаться, чтобы понять – он мёртв…

Но дело уже было сделано. Корабль сбился с курса, развернувшись боком к оси траектории, и полностью утратил возможность маневрировать. Я рванулся к пультам управления, заметив небольшой астероид, несущийся прямо на нас. Схватился за нужный рычаг, но было уже поздно. Раздался оглушительный скрежет раздираемого металла, и каменный снаряд вонзился в бок «Клем». Свет мигнул и погас, послышался свистящий звук вырывающегося из пробитых отсеков воздуха. Затем сработала система автоматического контроля повреждений, и по всему кораблю прокатился грохот захлопывающихся герметичных дверей. Светящиеся лампочки индикаторов на панели замигали как сумасшедшие, а стрелка датчика мощности ударилась об ограничитель и в одно мгновение отскочила к нулю. Затем наступила тишина. «Клем» замерла в космосе…

Несколько мгновений мы со Свенсоном, ошеломленные, сидели на палубе, уставившись друг на друга. На лице пропойцы застыло выражение шокированного неверия. Уверен, на моём – тоже. Сколько бы раз ни сталкивался человек с угрозой насильственной смерти, разум отказывается принять подлинную неотвратимость неминуемой гибели. Мы никогда не можем до конца осознать, что «вот и всё!» В каком‑то уголке сознания всегда теплится мысль: конец ещё не наступил.

Так было и в этот раз. Мы просто не могли поверить в то, что с нами случилось. Наш корабль был искорежен, шансов на спасение почти не осталось, но мы отказывались это принять.

К Свенсону вернулось подобие здравого смысла, и он вытащил из шкафчика два скафандра. В напряженной тишине мы натянули их и направились к закрытому люку. Я понятия не имел, насколько сильно пострадала «Клем», но, когда всё потеряно, остаётся надежда, так что я должен был это выяснить.

Мы вскрыли люк и пронаблюдали за тем, как воздух с ледяным облачком пара устремился в тёмный коридор. Пробоина в корпусе была огромной. Я понял это, потому что сонар в моём скафандре не улавливал никакого шипения.

Нашей целью была реакторная шахта с её драгоценным активным отсеком. Если она не повреждена, шанс ещё оставался. К счастью, столкновение произошло, когда мы были уже почти на выходе из Пояса, так что, кроме изредка ударявших о корпус мелких осколков, пространство вокруг было чистым.

По пути к шахте мы заглянули к санитару. Он погиб от удушья: лицо посинело и распухло от внутреннего давления. Псих заклинил герметичный люк их отсека каким-то предметом багажа, из‑за этого система безопасности не сработала, когда начал уходить воздух.

Мы оставили его там и двинулись дальше по трапу. Немного погодя мы встретили трех человек в скафандрах, и я вздохнул с облегчением. Это были Холкомб и двое его техников из шахты. Отстояв вахту, они находились в кубрике в носовой части корабля, когда в нас врезался астероид. Теперь они пытались пробиться в шахту через сильно искореженный и оплавленный люк.

Судя по состоянию стен и палубных плит, я понял, что мы, должно быть, находимся очень близко к тому месту, где космическая глыба пронзила корабль. Даже здесь, вдали от пробоины, наши наручные дозиметры раздражённо щёлкали – значит, удар пришёлся по реактору или рядом с ним. Достаточно близко, чтобы деформировать изоляционные пластины.

Я послал Свенсона и одного из реакторщиков вниз, в кладовку за резаками, и, как только они вернулись, мы начали вскрывать шахту. Даже с атомными резаками это заняло у нас много времени, ведь её стенки были из свинцованного сталь-алюминия толщиной в фут.

Наконец, раскалённый кусок люка отвалился, и меня охватил приступ головокружения. Казалось, я вот-вот шагну сквозь образовавшийся проём в вечность. Рядом с люком зияла зазубренная пробоина, пронзившая половину окружности корабля – от реакторной шахты до открытого космоса. Словно гигантская рука вдавила стальной палец в цилиндр из масла. Зазубренные края пробоины оплавились, превратившись в причудливые сталактиты. А за ними сияли звёзды на фоне размытой туманности Млечного Пути. Мы смотрели, как они лениво двигаются по неровному лоскуту космоса. «Клем» медленно вращалась вокруг своей оси, став частью бесконечного течения космической пыли, из которой состоял Пояс.

Я шагнул внутрь шахты. Нужно было оценить ущерб, ведь спасательные модули никак не могли доставить нас на Марс. На них не было атомных двигателей, и их запас хода был крайне мал… от силы пятьсот тысяч миль.

Остатки астероида представляли собой застывшую массу пористой лавы, заполонившую нижнюю часть шахты. Повсюду по палубе были разбросаны обломки механизмов и осколки обшивки. Реакторщики, находившиеся в шахте в момент столкновения, теперь, возможно, представляли собой эти обугленные комья, прилипшие к стенкам… Я не хотел этого знать.

Сама активная зона была вскрыта в одном месте, и из пролома исходила зловещее свечение, заставлявшее наши дозиметры трещать без остановки. Я знал, что мы можем выдержать радиацию в малых дозах, поскольку наши скафандры имели встроенную защиту. Но недолго. Ремонт нужно было провести быстро… если он вообще был возможен.

Используя разбросанные вокруг куски обшивки, мы с Холкомбом и Свенсоном принялись заделывать пробоину с помощью резака.

Именно тогда я впервые ощутил нечто странное. Даже сегодня немногие люди заглядывали внутрь плутониевого реактора. Это было… жутковато – тот свет внутри. Он был словно… ну, словно сама суть жизни. Бессмысленный, ничего не осознающий, но наполненный энергией, которую невозможно сравнить ни с чем человеческим.

Пробоина была почти заделана, когда… это… случилось. Я не знаю, как ещё это выразить. Медленное вращение корабля вывело пробоину в его борту прямо на линию к Солнцу… и на долгий момент ослепительный свет обрушился на нас… и проник в самую глубь реактора.

В тот вневременной миг я ощутил взаимодействие сил, превосходящих человеческое понимание. Реактор и Солнце увидели друг друга. По-другому это и не скажешь. Они смотрели друг на друга… и что-то произошло. Солнце воззвало к той бездумной жизни, что была сутью «Клем»… и она ответила! Она ответила! И все остальные тоже это почувствовали! В тот миг атомный огонь в сердце «Клем»… тот огонь, рождённый Солнцем… пробудился! И возникло единство!

Луч Солнца погас, и в шахте снова воцарилась тьма. Мы стояли молча – все до единого. Все были уверены в том, что увидели и ощутили, но каждый из нас боялся облечь это в слова. Коллоидная жизнь, так или иначе, слишком самодовольна, чтобы допустить: в нашем аккуратном маленьком космосе может существовать иной, более могущественный вид жизни. Даже когда доказательство предстаёт перед твоими глазами, ты списываешь это на… воображение. Мы так и поступили. Или попытались.

Мы быстро закончили ремонт, и Холкомб проверил подачу энергии. Стрелка датчика мощности ожила. Наш корабль снова был в строю, и мы могли продолжать полет. Ещё час назад мы чувствовали себя обречёнными, но теперь Марс и спасение казались близкими как никогда.

Конечно, оба пассажира были мертвы. Трое реакторщиков погибли в шахте. Таким образом, осталось шесть членов экипажа и три офицера. И «Клем»…

Мы покинули шахту из-за радиации, что всё ещё сочилась сквозь повреждённую защиту, и так или иначе всем нам удавалось держаться подальше от неё следующие две недели.

Жизнь в скафандрах была тяжким испытанием для нервов. Обычно не задумываешься обо всех связанных с этим неудобствах. Например, нелегко смириться с тем, что борода отрастает прямо в шлеме, а добраться до неё, чтобы воспользоваться депилятором, невозможно. Даже самые элементарные физиологические потребности превращаются в невероятно сложную задачу. Итог всегда один – расшатанные нервы. Но огромная пробоина в корпусе не оставляла выбора. После столкновения по‑настоящему герметичной осталась лишь командная палуба, и члены экипажа непрерывно спорили, кому выпадут долгие вахты там. Кроме того, каждый раз при открытии люка приходилось накачивать новый воздух – а запасы в баках опасно истощились.

Именно поэтому мы списывали на игру воображения, рождённую расшатанными нервами, то, что корабль начал вести себя иначе. В его реакции на коррекцию курса появилась какая-то непокорная вялость, и он стал явно предпочитать траектории, ведущие к Солнцу, вместо вычисленных мной гиперболических, что вели к Марсу. И всё же мы предпочли игнорировать все симптомы.

На пятнадцатые «сутки» после столкновения я находился в верхнем блистере, проверяя наше местоположение с помощью пузырькового тетранта и звездных снимков. Марс уже начал обретать очертания чёткого диска, и я почувствовал себя лучше, чем за все предыдущие дни. Но моя мимолетная радость оказалась недолгой.

Три замера показали, что мы отклонились от курса. Необъяснимо, конечно, ведь за последнюю неделю мы не вносили серьёзных корректив. Вместо того чтобы быть нацеленными на точку в пространстве, где мы должны были встретиться с Марсом, мы ушли на пять градусов к Солнцу.

Я включил рацию в скафандре и вызвал Свенсона, находившегося на командной палубе.

– Свенсон слушает, капитан, – раздался его голос в наушниках.

– Мы отклонились от намеченного курса на пять градусов к Солнцу, Свенсон, – сказал я. – Немедленно скорректируйте.

Он ответил с раздражением в голосе:

– Марс прямо в прицеле навигационного визора, сэр. Именно там, где он был всю последнюю неделю…

Я велел ему оставаться на связи и ещё раз проверил звёздные координаты. Ошибки с моей стороны не было. Мы отклонились от курса на полные пять градусов, и это отклонение с каждой минутой становилось всё больше. Здесь, в редко используемом блистере, я легко мог зафиксировать его с помощью тетранта – но на командном пульте Марс по‑прежнему находился точно в перекрестии курсового прицела. Почему? Как только я задал себе этот вопрос, мой разум вернулся к тому ужасному моменту в реакторной шахте. Почти в панике я отбросил эту мысль. Но если то, что я почувствовал, действительно было живо и обладало разумом… могло ли оно управлять изображениями на приборах, что были неотъемлемой частью корабля… его собственного тела? Могло ли оно управлять ими так, чтобы такую ошибку нельзя было обнаружить, кроме как случайно, если кто-то проверит курс непосредственно по звёздам, вне самого корабля? В этом несоответствии была какая-то хитрость, которая пугала меня.

Я заставил себя успокоиться и невесело усмехнулся собственным фантазиям. Недели, проведённые в тяжёлых условиях на повреждённом корабле, сделали меня восприимчивым к всякому бреду. Я снова передал Свенсону команду на коррекцию.

– Должно быть, что‑то не так с реле прицела, Свенсон. Возможно, удар при столкновении его повредил, – сказал я. – Выполните коррекцию: пять и пять на левый борт. Плоскость в норме.

– Есть, сэр, – проворчал Свенсон.

Я убрал тетрант на стойку и повернулся, чтобы покинуть блистер – как раз в тот момент, когда корабль содрогнулся от импульса корректирующих двигателей. Я бросил последний взгляд на небо через плечо…

И волосы у меня на затылке встали дыбом!

Вместо того чтобы скорректировать курс, импульс развернул «Клем» ещё на десять градусов вправо – теперь она нацелилась прямо на Солнце!

Я дрожащим голосом снова вызывал командную палубу.

– Свенсон, ты пропойца! Ты дал тягу на правый борт вместо левого! Чёрт возьми, ты увел нас ещё на десять градусов в сторону от курса!

– Но, капитан! – запротестовал Свенсон. – Я сделал именно то, что вы приказали!

– Я приказал: пять и пять на левый борт! – яростно выкрикнул я.

– Я дал пять и пять на левый борт! – взвыл Свенсон.

В разговор вмешался Холкомб, стоявший на своем измерительном посту возле шахты. Голос его дрожал от испуга.

– Он… он… запросил пять-пять… на левый борт, капитан, и это… это то, что я ему дал! Но что-то… не так! Она не слушается.

– Отключить энергию! – резко приказал я. – Придётся проверить все системы управления.

На мгновение воцарилась напряжённая тишина, а затем голос Холкомба прозвучал ещё более испуганно, чем прежде.

– Она не отключается! Я не могу заглушить двигатель! Она… закусила… удила и…

– Холкомб!

Мой голос заполнил плексигласовый купол шлема. Я боялся, что юноша сейчас произнесёт то, о чём я сам подумал несколько мгновений назад, – и я не хотел этого слышать.

Физик на минуту затих, и тут вмешался Свенсон:

– Марс теперь корректно отображается в курсовом прицеле, капитан! Сильно смещён в сторону!

От смеха Холкомба по моей спине пробежали ледяные мурашки.

– Ей теперь всё равно! – выпалил он. – Ей всё равно, что мы знаем… потому что мы не можем ею управлять! Она… она возвращается домой… и мы не сможем её остановить!

Я выскочил через люк блистера и помчался по трапу к измерительному посту, крича Свенсону, чтобы тот надевал скафандр и присоединялся ко мне. Страх следовал за мной по тёмным коридорам, словно извивающаяся чёрная тень. Я боялся за рассудок Холкомба, и я боялся кое-чего ещё. Чего-то, не имевшего ни имени, ни формы. Я боялся «Клем»… того, чем, как я теперь знал наверняка, она стала.

Когда я добрался до Холкомба, тот был спокоен. Его вспышка, казалось, привела его в чувство, и по крайней мере за это я мог быть ему благодарен.

Мы подождали, пока присоединится Свенсон, и затем вошли в реакторную шахту. С мрачной решимостью мы встали рядом с активной зоной, ощущая странность чужеродной жизни, что существовала в виде адского атомного пламени в защищённой трубе неподалёку. Мы чувствовали, как что-то копается в наших мыслях, будто чужие пальцы осторожно и с любопытством шарят внутри с опасливой сдержанностью… не по годам развитого ребёнка.

В конце концов, именно Свенсон облек это в слова. Простые, прозаические слова.

– Эта чёртова жестянка ожила! – пробормотал он.

И это всё решило. В Свенсоне не было ни капли воображения – и если уж он это почувствовал… значит, так оно и есть.

Моя мысль метнулась сквозь годы к старику с верфей Мохаве и его рассказам о живых кораблях. Живое существо, коим было Солнце, – то, что дало рождение душе «Клем», – пролило свет на эту душу сквозь пробоину в экранах. И тем самым наделило «Клем» осознанием. Осознанием того, что она – часть могучего жизненного потока космоса… часть живых огней звёзд. Человеческий разум едва способен постичь это, но Солнце обратилось к «Клем»… призвало её. И вот каков результат.

Поймите… в ней не было злобы… по крайней мере, тогда. Она была почти как ребёнок: чистая, яркая, своенравная.

Мы наскоро соорудили пульт управления прямо в шахте, надеясь обойти цепи, идущие с верхней палубы, – но всё было тщетно. Меня преследовала безумная мысль, что она смеётся над нами и нашими суетными попытками вернуть над ней власть.

Мы попытались перекрыть подачу топлива – бесполезно. В реакторе уже было достаточно плутония, чтобы провести нас через всю систему. Достаточно, чтобы доставить туда, куда она хотела. Мы не хотели даже думать о том, куда именно!

Мы с Холкомбом попытались ввести в активную зону аварийные кадмиевые поглотители. Первый вошёл легко. Но в тот момент, когда снижение активности зафиксировалось, второй стержень расплавился в направляющей шахте. То же самое произошло и со всеми остальными. Мы не могли их вставить. «Клем» не желала усыплять себя. Она защищала себя… спокойно, почти с упрёком. Я всерьёз верю: она училась – узнавала о людях и их жажде власти, о стремлении подчинять даже то, чего они на самом деле никогда не смогут понять.

Так всё и продолжалось. Если переход через Пояс был кошмаром, то следующие недели были безумием. Все наши попытки восстановить контроль легко пресекались разумом в реакторе. Марс остался за кормой, и «Клем» двинулась внутрь системы, к Солнцу. Некоторое время Терра сияла зелёным и ярким светом по правому борту, почти в восточной квадратуре. Затем и она начала меркнуть за нами, пока одержимый корабль неуклонно стремился к Солнцу.

Думаю, в те страшные дни мы все немного помешались. Мы жили с осознанием того, что полностью зависим от милости корабля. Постепенно мы сами себе признались, куда она нас везёт. Мы поняли, где находился её «дом»…

Мы впали в апатию, безучастно сидя в командном отсеке, всё ещё в скафандрах – у нас не хватало сил их снять, – уставившись на серебристый диск Венеры, что с каждым днём разрастался на передних экранах.

Именно пребывание в такой обстановке сломало Холкомба. Только что он был таким же мрачно-молчаливым, как и мы все, а в следующий миг – схватил гаечный ключ и с воплем выбежал из отсека.

Его голос не был похож на человеческий:

– Я не позволю ей это сделать! – визжал он. – Я не позволю ей забрать меня!

Машинально мы все поднялись на ноги и бросились за ним. Казалось, никому из нас на самом деле уже не было дела до всего происходящего, но мы чувствовали: нужно что‑то предпринять. Вот только что именно – никто, похоже, не мог сообразить. Тяжёлой поступью мы двинулись по переходам вслед за ним – к распахнутому люку, ведущему в реакторную шахту. В наушниках наших скафандров его голос звучал непрерывной, металлически искажённой тирадой:

– Солнце! Солнце! Она летит к нему. Оно позвало её, и она летит к нему! Но она не заберёт меня! – а затем дикий, безумный смех, бессмысленный хохот помешанного.

Его смех словно пробудил меня.

– Холкомб! – рявкнул я. – Вернись!

Втиснувшись в узкий коридор, мы с трудом пробирались за ним.

– Она не заберёт меня! Я не позволю ей забрать меня! – вопил Холкомб. – Я убью её! Я вырву из неё эту гнилую жизнь! Убью! Убью её!

Мы добрались до люка как раз вовремя, чтобы увидеть, как обезумевший физик лупит гаечным ключом по креплениям реактора. Он уже сорвал один предохранительный замок и яростно колотил по второму. Инстинктивно мы отпрянули: наши наручные дозиметры застрекотали, предупреждая о смертельной дозе радиации, хлынувшей из покоробленного корпуса. Холкомб, омываемый ливнем невидимой смерти, был слишком поглощён попыткой сорвать последний замок – тот, что высвободил бы реактор и позволил его содержимому выплеснуться в космос через сопла.

И тогда «Клем» нанесла удар. Как мне описать весь ужас этого? Бесчувственный металл ожил… пришёл в ярость. И он убил. Намеренно и без угрызений совести. Мостовой кран над головой, использовавшийся для загрузки плутониевых слитков в реактор, пришёл в движение. Он опустил свой захват, чтобы поднять с палубы острый обломок стали. Точно рука, он поднял его… прицелился… и ударил!

Острым краем зазубренный обломок ударил Холкомба чуть ниже плеч, рассекая его хрупкое тело пополам и оставляя две неровные половины дёргаться на тёмном полу. Аура чистой, жаждущей разрушения ненависти наполнила шахту. «Клем» показала зубы.

Свенсон рассмеялся – и этот звук пробрал меня до костей. Тогда я понял: мы все сходим с ума. Тонкая система сдержек и противовесов, встроенных природой в наш разум, не выдержит и часа подобного кошмара.

Я ударил Свенсона по лицу рукой в перчатке, и он перестал смеяться, но его лицо застыло в искажённой гримасе. Я знал, что моё выглядело так же, ведь абсолютный ужас сжимал мне горло, и мне самому хотелось бежать прочь с криком – прочь от страшной ненависти, наполнявшей шахту, и от окровавленного, изуродованного тела на палубе.

Я смог заставить свой голос звучать внятно, лишь сильно прикусив губу – боль помогла взять себя в руки. Я отдал приказ покинуть корабль. Если повезёт, мы сможем добраться до Венуспорта – но я приказал бы начать эвакуацию, даже если бы мы находились на полпути к Центавру.

Я разделил людей на три группы. В каждый спасательный модуль – по два члена экипажа и офицер, кроме последнего. В том – двое реакторщиков. Я сам взял управление первым модулем, предварительно настроив навигаторы двух других на свой – чтобы вести астрогацию для всех трёх. Затем, не взглянув больше на наш проклятый корабль, мы вылетели из аварийного шлюза в открытый космос.