Текст книги "Невеста оборотня"

Автор книги: Альфред Билл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава 4
ЛЮБИ МОЮ СОБАКУ, ЛЮБИ МЕНЯ

Я стал, конечно, абсолютной добычей ревности, когда на следующий вечер явился на ужин в дом дяди. И если Фелиция не дала мне ни единого повода, потворствующего моей презренной страсти – а я это ясно сознавал – то мосье де Сен-Лауп принес мне множество извинений. Должен сказать, что при всей своей демонстрируемой общительности он уверенно, когда ему это было надо, держал дистанцию, соответствующую его званию. Одетый в дорогой вечерний костюм, сшитый с ненавязчивой элегантностью, с отделанным щегольскими кружевами воротом и сияющим на груди изумительным рубином, держа в руке табакерку, изящно отделанную эмалью, он предстал перед нами другим человеком, с тонким, совершенным вкусом.

С его лица, освещенного пламенем свечей, казалось, сошел прежний румянец, вызванный избытком жизнерадостности. И если кто-нибудь закрывал его от потока льющихся лучей, на его темно-голубой, гладко выбритой коже становились видны над губами крошечные, нанизанные, словно бисер, капельки пота. Огненно-красные огоньки в его черных глазах придавали им меланхолическое выражение. Изящные линии сюртука из бордового атласа скрадывали полноту его фигуры. Его познания о Париже, конечно, как он нас уверял, могли быть поверхностными, но не провинциальный портной кроил его сюртук.

Я, сидящий напротив него, в своей скромной одежде выглядел довольно бедно на фоне роскошной мебели дядиной гостиной. И, напротив, превосходные столовые приборы, старинное массивное серебро и хрусталь, появившиеся на столе к его приходу, как нельзя лучше соответствовали общественному положению этого аристократа и не превосходили той меры, какую хорошо воспитанный человек, подобный ему, смел ожидать.

Его энергия выплескивалась хорошим юмором. Он с легкостью, даже когда Фелиция предоставила нам возможность одним наслаждаться вином, оставался верен присущей ему вежливости. Позже, уже в гостиной, он пересел поближе к ней, демонстрируя нечто вроде возвышенного и задумчивого смирения, которое должно было быстро стереть из ее памяти то неприятное впечатление, какое он произвел на девушку при их первой встрече, возбудив во мне тем самым острое желание вышвырнуть его вон. Он тотчас вскочил на ноги, чтобы провести Фелицию к клавесину, когда дядя предложил ей спеть для нас, и менее чем через пять минут он уже склонился над ней с нотами для дуэта. Минут десять они производили впечатление людей, забывших о нас – моем дяде, пасторе, который в этот вечер был, кроме нас, единственным гостем, и обо мне, и увлеченных лишь исполнением коротких мажорных песенок, перемежающихся всплесками бойкой болтовни на французском языке, слишком быстрой, чтобы я мог уследить за ее смыслом.

– Странный поклонник, – прокомментировал мистер Сэквил, когда стало ясно, что они сосредоточены только на собственном развлечении. – Довольно учтивый и интересный, но переполненный такой страстностью, которая заставляет буквально закипать мою холодную северную кровь. Я не могу сказать, что он мне нравится.

–  – Я нахожу его человеком, являющимся носителем исключительно правильных, здравых для наших дней понятий, – хладнокровно заявил мой дядя, – отнюдь не слепо преданным старому порядку вещей, но и никоим образом не сочувствующим крайностям нынешнего времени.

– Итак, вы проинформировали меня, – сказал мистер Сэквил. Очевидно, он уловил ту интонацию, какой мой дядя имел обыкновение пользоваться при завершении дискуссии, которую рассматривал как бесполезную, но которую сам же прежде начал и далеко завел, и потому резко переменил тему.

– В смерти старого Армиджа, мистер Баркли, была одна странность, которая пока еще не получила объяснения на следствии. Вы можете отметить это, Роберт. Возможно, это и не имеет практического отношения к делу, но я задал себе вопрос, что заставило старого Пита выйти в сад с столь поздний час. Хорошо известно, что его дом всегда был заперт, как тюрьма, особенно по ночам, более того, старик ни за что бы не покинул жилище в эти часы – помните, даже в ночь великого пожара, много лет тому назад, когда пылающие головешки падали на его крышу, он не сделал этого. Сейчас, когда я нахожусь в состоянии праздности, я могу позволить себе удивиться, почему накануне ночью он все-таки вышел из дома. Приходил ли на ум этот вопрос кому-то из вас?

– Да? Да, прошу прощения, сэр, – дядя запнулся, словно он пребывал в такой глубокой задумчивости, что сразу не смог понять, о чем именно сказал священник. – То есть, сэр, мы можем сказать, что вы пришли к некоторому объяснению, – и он наконец окончательно пришел в себя.

– К одному единственному и, возможно, не очень серьезному, – ответил мистер Сэквил. – И основано оно на широко распространенной легенде, что в саду бедняги зарыты сокровища. Если мы допустим это, то тогда становится понятным, что волка, забежавшего в его сад, старик принял за грабителя, ищущего его клад.

– Тьфу! – воскликнул дядя. – Я сомневаюсь, располагал ли он хотя бы сотней долларов, а если у него и была эта сотня, то он был слишком практичным человеком, чтобы зарывать их. Вы знаете, что будут говорить в маленьком городке о живущем в уединении хмуром и неприветливом старике. Мне кажется, что он просто неожиданно почувствовал себя плохо и попытался позвать на помощь.

– В ночной рубашке? Ведь на нем больше ничего не было.

– Да? – произнес дядя. – Я не слышал об этой подробности. В течение двух дней я был так поглощен своими делами в конторе, что не смог уделить достаточно внимания этому делу – но сейчас оно захватило внимание многих, не так ли? – и он внезапно прекратил разговор, так как после двух или трех неудачных попыток, перемежающихся смехом, Фелиция и Сен-Лауп наконец запели дуэтом.

Мосье де Сен-Лауп, обладая превосходным баритоном, искусно подчеркивал своим пением прелести салонного сопрано моей кузины. Романс, поощряемый энергичными одобрительными аплодисментами дяди и пастора, следовал за романсом, и все чаще и чаще я ловил глазами обращенное к французу сияющее лицо Фелиции, раскрасневшееся от удовольствия. Я подарил им кислую улыбку, когда наконец он подвел ее к нам и церемонно поклонился, в то время как она присела в реверансе, словно они оба были профессиональными исполнителями.

– С этого вечера вы можете рассчитывать на удовольствие от нашей музыки, сэр, – произнес француз, – мадемуазель просит вас об этом и в моих интересах. К тому же она взяла на себя нелегкий труд дать убежище моему бедному псу – до тех пор, пока я смогу подготовить для него подходящее пристанище. Она просит на это время предоставить ему гостеприимный приют на вашей конюшне.

Фелиция пояснила просьбу Сен-Лаупа. Оказывается, он должен съездить на неделю в Нью-Йорк, чтобы позаботиться о скорейшей отправке своих вещей, а также заключить ряд выгодных для себя сделок, но вещи и свою собаку он желает отправить сразу по приезде, чтобы они успели прибыть в наш городок до его возвращения. Но необходимость поиска подходящих для его пса помещения и «опекуна» поставила его в тупик.

– Де Рец – своеобразное создание, медленно привыкающее к незнакомым людям, – добавил мосье де Сен-Лауп, улыбкой и поклоном подтверждая слова Фелиции, – если только ему не случится быть прирученным молодыми леди.

– Я не вижу причин, из-за которых бедное животное не может занять один из свободных денников для лошадей в моей конюшне, – сказал мой дядя. – Но скажите же мне наконец, сэр, нашли ли вы уже в нашем городке жилище, удовлетворяющее вашим требованиям.

– Эсквайр Киллиан разъяснил мне, что я могу рассчитывать на дом бедного старого мистера Армиджа. – И я уловил в направленных на меня при этом глазах француза яркую вспышку высокомерного торжества. – На первых порах я займу его без оформления необходимых документов, но со временем эсквайр Киллиан обещает выполнить все формальности.

– Вот как, вы не боитесь ни искателей сокровищ, ни привидений, – заметил мистер Сэквил.

– Когда де Рец рядом со мной – нисколько.

– Де Рец? Странное имя для собаки. – Француз, заметив интерес пастора, оживился. – Оно не столь неподходяще для волкодава сейчас, чем об этом было бы можно подумать. Но вы, должно быть, давая собаке это имя, вспоминали судьбу Жиля де Лаваля?

По лицам дяди и Фелиции я понял, что это замечание пастора оказалось выше их понимания, впрочем, так же как и моего.

Мосье де Сен-Лаупу, однако, не пришлось долго искать значения этих слов, так как он тотчас ответил:

– Нет, сэр. Я вовсе не имел в виду сэра де Реца. Я вспомнил кардинала, носящего это имя. Воспоминания о нем очаровали меня.

– В самом деле? – воскликнул пастор и рассмеялся своим искренним смехом. – Я прошу прощения у вас и у вашей собаки. – И затем, заметив наши озадаченные лица, поспешил добавить. – Жиль де Лаваль, сэр де Рец, был соратником Жанны д'Арк и маршалом Франции, человеком праведной жизни, окончившим свои дни на плахе, будучи задушенным и сожженным за убийства малолетних детей. Он был обвинен в ликантропии, не так ли, мосье де Сен-Лауп?

– Вполне вероятно, мистер Сэквил. – При внешнем безразличии тон француза граничил с оскорбительным высокомерием. – Мне интересен лишь кардинал де Рец.

– Неужели среди вас не найдется джентльмена, готового рассказать бедной, невежественной девушке с юга, что такое ликантропия? Разумеется, если в этом нет ничего чересчур неприличного для ее ушей, – любезно высказала свою просьбу Фелиция.

– Мосье де Сен-Лауп сделает это наилучшим образом, – в ответ на обращенный к нему взгляд девушки откликнулся пастор. – История его родной провинции весьма богата случаями ликантропии. Не расскажете ли вы нам, мосье, какую-нибудь давнюю, леденящую кровь историю об оборотнях?

– Этот предмет никогда не интересовал меня, – ответил француз. – Сожалею, мадемуазель, но я всегда считал эти старые басни скучными и утомительными.

– Не помог ли вам оборотень? – обратился к Фелиции мистер Сэквил, когда она выразила свое ничем не прикрытое разочарование. – Ну, хорошо, ликантропия – это не более чем французско-канадская легенда, переведенная на греческий язык.

– Но Мериленд так далек от Канады, мистер Сэквил, – посетовала девушка, – что после ваших слов мои познания о ликантропии отнюдь не стали обширнее.

– В таком случае я вынужден вновь овладеть вашим вниманием. Но, боюсь, вашему дяде не понравится эта тема, составляющая лишь часть моего давнего страстного увлечения, которое уже порядком надоело ему, да и, вероятно, не доставит удовольствия доброму джентльмену из Оверни.

В этот момент я взглянул на мосье де Сен-Лаупа и мне показалось, что для человека, рассчитывающего быть в центре внимания, он проявил необычайный интерес к словам мистера Сэквила.

– Ликантропия в современном толковании означает лишь одну из форм умопомешательства, – продолжал тем временем пастор. – Несчастный ощущает себя волком и, если его не изолировать от общества, ведет себя соответственно. Но во времена Жиля де Лаваля, сэра де Реца, и в последующие века, когда верили в колдовство и магию, ликантропия означала трансформацию человека, его наружности и сути, в волка. Этой способности можно было достичь, продав душу дьяволу, что и случалось довольно часто. Но ликантропия могла передаваться и как заразная болезнь. Покусанный оборотнем, а это самое обычное имя этого чудовища, также становился им. Я мог бы рассказать вам несколько ужасных историй на эту тему…

– Пощадите нас, дорогой сэр. – Мосье де Сен-Лауп вскочил со стула и, улыбаясь, протянул моему дяде руку на прощание. – Если вы продолжите, то напомните мне мое детство, которое подобные легенды сделали ужасным.

И он со всей экспансивностью, какую только можно было ожидать от темпераментного француза, обрушил на дядю поток благодарностей за гостеприимство и пожелания доброй ночи. В том, как он поцеловал руку Фелиции, была, конечно, доля изысканного щегольства, но этим поцелуем он выразил значительно больше, чем дань простой вежливости; я это почувствовал по той страсти, с которой он сжал свои губы и по внезапному, быстрому взлету ее золотистых бровей и по румянцу, залившему ее от груди до корней волос; я заскрипел зубами от досады на ту готовность, с какой мой дядя высказал надежду вновь в часы досуга увидеть француза в своем доме до его отъезда в Нью-Йорк.

– А пока я пойду, – мосье де Сен-Лауп обернулся в дверях: вся его прежняя задумчивость исчезла, и в быстром взгляде, который он метнул на Фелицию, вновь сверкнула дерзость. – Я припоминаю, у вас, англичан, есть пословица:

«Люби мою собаку, люби меня», не так ли?

– Не совсем точно, – улыбнулась девушка. – «Любишь меня, люби и мою собаку».

– Тогда я напомню вам о другом, – возразил он. – Правило ни на что не годится, если его нельзя трактовать двояко. – И даже после того, как дверь за ним закрылась, в моих ушах продолжало звучать радостное рычание его голоса.

– А теперь я прошу вас рассказать нам одну Из тех историй, которые он так боялся услышать, – нетерпеливо воскликнула девушка.

– Как-нибудь в следующий раз, мое дорогое дитя. – Пастор поднялся со стула и, прощаясь, взял ее руку в свои. – Уже поздно, а я должен начать завтрашнюю воскресную проповедь прежде, чем я лягу в постель. Я буду проповедовать по пророку Иеремии, его шестой стих пятой главы: «Волк вечерами убивает их».

Но Фелиция, провожая пастора до двери, продолжала задавать ему вопросы, испуганная, словно малое дитя. Действительно ли люди могли превращаться в волков? Как им удавалось это делать? Пастор отвечал, что это можно сделать, вывернув кожу наизнанку; что римляне называли оборотней «версипеллис», меняющий кожу; но не было ни одной записи очевидца, подтверждающей, что человек собственными глазами видел такое превращение. Когда оборотень принимал человеческое обличье, то предполагали, что волчья шерсть оказывалась скрытой под кожей, и потому часто с бедняг, обвиненных в ликантропии, палачи, в попытке доказать это, живьем срывали кожу.

– И много было таких существ? Я имею в виду, веривших в то, что они оборотни?

– В местах, где водились волки, в каждой деревне вера в них была всеобщей. Мы говорили о сэре де Реце. Он был признан виновным в том, что пил кровь малолетних детей. Это произошло в 1440 году. В XVII веке одна венгерская графиня имела обыкновение подвергать жестоким пыткам молоденьких девушек, а затем купаться в их крови. Оборотни, казалось, особенно любили прекрасных молодых девушек. А теперь доброй ночи, дети мои. Я слишком много говорил. Вас обоих замучают ночные кошмары, – встряхнув своими белоснежными локонами, улыбнулся он. Как только пастор закончил говорить, мы вдвоем проводили его в холл, Фелиция помогла ему надеть его старинного покроя кавалерийский плащ и подала трость черного дерева с серебряным наконечником. Пастор поклонился девушке с любезной церемонностью.

– Какой очаровательный старик! И какой восхитительный вечер! – раскрасневшись от удовольствия, воскликнула она. – Кто мог ожидать, что в небольшом уединенном городке, подобном этому, могут найтись два таких интересных, своеобразных человека?

– Ваше замечание особенно применимо к низенькому пухлому Сен-Лаупу, – уподобясь неотесанному деревенскому ревнивцу, ответил я. – Я заметил, что ему потребовалось совсем немного усилий, чтобы изменить ваше мнение, сложившееся о нем вчера.

– Но, Роберт, сегодня вечером он был совсем другим человеком!

– Вы быстро заметили это различие.

– Но, во-первых, он был дядиным гостем, я должна была по меньшей мере быть вежливой с ним. И почти сразу же увидела, что мое первое впечатление было ошибочным. Никто не мог бы быть более джентльменом, чем он, то есть…

– То есть поцеловать вашу руку с таким доводящим до озноба почтением, – презрительно усмехнулся я, подстегивая свой гнев воспоминанием об этой сцене. Но на эту тираду Фелиция ответила чистым и открытым смехом.

– Роберт, что из того? Он настолько стар, что годится мне в отцы. И не говорите мне, что собираетесь стать ревнивцем – вы, мой кузен!

– Ревнивцем?! – воскликнул я; а затем я сказал и сделал то, что глупцы, так похожие на меня, с густой черной шевелюрой и голубыми глазами, с атлетической фигурой и настолько крепкими и сильными мускулами, что им редко когда приходится напрягаться даже в половину своей мощи, говорят и делают очень часто: я повел себя как самый последний идиот. Ибо чувство, вызванное ее очарованием, пронзило меня словно молния. – Я вам не кузен. Я только племянник вашего дяди. И я благодарен Богу за это, потому что люблю вас, Фелиция. А тот негодяй знатен – он граф, если еще сохранил свои права на этот титул – талантлив и богат, в то время как я всего лишь бедный неотесанный провинциал, не имеющий на своем счету и тысячи долларов…

Но прежде, чем эта фраза была произнесена мной до конца, гибкое тело девушки оказалось в моих тесных объятиях, и слова вырывались из моей груди между поцелуями, которыми я терзал ее сладкие губы, пылающие щеки и благоухающие неповторимым ароматом волосы.

– В самом худшем случае, – она задыхалась, вырываясь из моих рук, – в самом худшем случае, даже вы не сможете представить себе, чтобы он посмел обращаться со мной подобным образом. Я могу только радоваться сделанному напоминанию, что вы не мой кузен.

Наверное, можно было сосчитать до 10, пока мы стояли друг против друга, если бы я только посмел сказать «стоял напротив нее», когда, отброшенный ее последним решительным толчком, неуклюже навалился на стенку. Веселая обаятельная девушка на моих глазах превратилась в разгневанную молодую женщину, чьи пальцы с трепетом приводили в порядок испорченную прическу, а глаза потемнели от гнева, вызванного моим возмутительным поступком и – что было гораздо хуже для меня – разочарованием в человеке, принятом ею за друга. Но вдруг на улице раздались быстрые шаги, направляющиеся по дорожке к парадной двери дома; она распахнулась и на пороге возник пастор; его голова была непокрыта, плащ разорван в клочья, а часть палки, которую он судорожно сжимал в своей руке, расщеплены по всей своей длине; пастор ввалился в холл, захлопнул за собой дверь и без сил привалился к косяку.

– Волк, – прохрипел он с трудом, и его голос донес до нас глухие удары могучих когтистых лап по вымощенной кирпичом дорожке сада. Прочная ткань плаща пастора была разорвана сильным ударом бросившегося на него зверя.

Мистер Сэквил наклонил свою голову к замочной скважине, прислушался, и на его раскрасневшемся лице появилась улыбка, за которой, как за маской, он попытался скрыть пережитый им ужас.

– Зверь, ожидая меня, лежал в засаде за кустарником в моем собственном саду. Можно подумать, эта тварь знала, что меня нет в доме. Если бы я закрыл калитку за собой и ступил на дорожку, ведущую к дому, волк, несомненно, вышел бы победителем в этой схватке. К счастью, мне удалось захлопнуть ее перед самым носом зверя и выбежать на улицу. Я помню, челюсти хищника клацнули в дюйме от моих пяток. Но калитка, когда волк налетел на нее, оставила на нем, я полагаю, видимые отметины, а мне дала тот выигрыш во времени, в котором я так нуждался. – Он сделал паузу и улыбнулся. – Не думаю, что когда я был молодым и учился в Королевском колледже, я бегал хоть сколько-нибудь быстрее. Роберт, как вы думаете, не одолжит ли мне ваш дядя один из своих двухствольных пистолетов, с которым я постараюсь сделать вторую попытку попасть к моему домашнему очагу?

– Я пойду с вами, – предложил я пастору свою помощь, очень довольный возможностью вырваться из положения, в котором я испытывал к себе глубочайшее отвращение, делающее невозможным какое-либо оправдание моему постыдному поступку.

– Тогда и вы должны быть вооружены, – с трогательной заботой произнесла Фелиция, которой я послал взгляд, полный признательности и изумления.

– Кузен, – добавила она надменно.

Глава 5
ИСЧЕЗНУВШИЙ ЗЕЛЕНЫЙ РЕДИНГОТ

Мой дядя, привлеченный хлопаньем двери и смехом пастора, наконец появился в холле и сразу же запретил мне такое несложное дело, как прогулка с мистером Сэквилом до его дома – даже если бы мы оба были вооружены. Как один из членов городского совета, он полагал, что новое появление на улицах городка свирепствующего зверя станет позором для администрации, в которой он состоял. Было назначено вознаграждение в 25 долларов за шкуру этой твари. И охотники весь день рыскали по окрестностям, но безуспешно. Посты наблюдения были удвоены – по секрету говорили, что это было сделано потому, что каждый третий полицейский категорически отказался идти на ночное дежурство в одиночку.

Было похоже, что мой дядя хорошо знал, чем эти мошенники занимались в этот вечер. Он кипел от злости, обещая, что когда застанет их пьянствующими или уклоняющимися от своих обязанностей, то непременно отберет у них алебарды и фонари, а нас с Барри, как своих заместителей, приведенных к присяге, назначит караулить на тех постах, где это случится. Дядя снял со стены старинный мушкет, хорошо послуживший ему в молодости в сражениях у Тикондеги и под Аберкрамби, поставил в него новый кремень, заложил заряд пороха и забил в дуло пулю. Барри принес фонарь и охотничье ружье. Я встретился взглядом с глазами Фелиции, сияющими от возбуждения, и удивился, что девушка, оставаясь дома одна, не выказывает и тени беспокойства. Впрочем, на лестнице за ее спиной я заметил Уэшти, ее горничную-гаитянку. Стоявшая неподвижно, она выглядела похожей на какого-то тайного и могущественного повелителя духов, чьи черные лицо и одежды оживляли только белки глаз и белоснежный тюрбан.

Барри снял с двери засов; мой дядя, держа мушкет наготове, вышел впереди нас; и сразу же перед нами оказался свежий волчий след. В том месте, где зверь ударился о дверь и, соскользнув по ней, распластался у порога, его когти на уровне человеческой груди процарапали толстый многолетний слой зеленой краски. Вымощенный плитами двор, сверкающий в свете фонаря инеем, был запятнан следами огромных звериных лап. Отделенные друг от друга широкими промежутками, они указывали путь, проделанный убежавшим зверем; мы пошли по этим следам, оставленным размеренной волчьей рысью, которой чудовище умчалось вверх по Хай-стрит. Но там мы их потеряли на плотной, изборожденной колеями грунтовой дороге.

– Если бы только у нас был волкодав, мосье, – сокрушался мой дядя, – мы смогли бы по крайней мере узнать направление, в котором эта тварь ушла отсюда, Даже сейчас меня начинает разбирать смех, когда я вспоминаю эти слова дяди и думаю о той роли, которую сыграл волкодав мосье в наших поисках этого таинственного монстра. Мне было трудно удержаться от хохота, и когда мы нашли обоих ночных караульных с их алебардами, фонарями и трещотками, укрывшимися под маленьким портиком городской ратуши.

Они находились в состоянии «заслуженного отдыха в промежутках между кругами ночного дозора», объяснил позднее Джек Данкад, Только они и новоприбывший французский джентльмен, прошедший неподалеку примерно час назад, находились в это время на улицах городка. И стражники не заметили даже кошки, не говоря уже о волке. Дядя холодно, не проронив ни единого слова, выслушал их, а затем приказал им следовать за нами. Мы продолжили патрулирование улиц городка, но так и не смогли обнаружить следов зверя. Даже собаки молчали, очевидно, из-за отсутствия запаха, оставляемого зверем на своих следах, хотя в такую морозную ночь они должны были почуять его издалека. Холодный северный ветер, когда мы шли мимо кладбища, задул резко и порывисто, и обнаженные ветви вязов пронзительно застонали над нашими головами. Только звук наших шагов гулко раздавался на пустынных ночных улочках городка, пока мы не столкнулись с мосье де Сен-Лаупом, спускающимся по улице, уходящей к дому старого Пита Армиджа, помахивающего, словно тростью для прогулок, вложенной в ножны шпагой и соразмеряющего свои шаги с тактом уходящих минут. Замечание м-ра Сэквила о возможной встрече с искателями сокровищ старого Пита, объяснил нам француз, возбудила его любопытство, и он отправился в заброшенный сад с надеждой встретить кого-либо из них. Впрочем, в ночном саду все было тихо и спокойно. Когда дядя рассказал де Сен-Лаупу о спасении м-ра Сэквила, жизнь которого сегодня ночью висела на волоске, француз кивнул головой, давая понять, что понял цель нашего ночного похода, и спокойно, как смелый и отважный мужчина, пожал плечами, пропуская мимо ушей весть о том, что и он недавно подвергался грозной опасности. Он не заметил следов присутствия преследуемого нами зверя, но с удовольствием готов поступить под дядино начало для продолжения поиска хищника.

Было уже почти утро, когда мы проводили француза и священника до дверей их домов, и с верхних ступеней своего крыльца я видел, как дядя и Барри, с трудом ступая, отправились к своим постелям. Мои ноги болели от усталости, но заснуть я не мог. Из темноты комнаты на меня пристально смотрели глаза оскорбленной моим поведением Фелиции, те глаза, какими я их запомнил в тот самый момент, когда пастор Сэквил ворвался с улицы в холл дядиного дома. Еще более ужасным было воспоминание о ее снисходительной иронической усмешке, с какой девушка выслушивала мои насмешки над ее благосклонным вниманием к французу, которого он был удостоен несколькими минутами перед этим. Весь тот день я говорил себе, что с радостью готов умереть за эту девушку, а на поверку моя любовь оказалась такой слабой, что не выдержала даже случайного испытания дружбой. И в тот момент я выглядел негодяем, или, хуже того, дураком. Пусть я был беден, но у меня был свой дом; моя работа давала мне средства держать слугу и одеваться настолько хорошо, насколько того требовало мое общественное положение; я мог рассчитывать на продвижение по службе настолько успешное, насколько я заслуживал того перед дядей; и Фелиция, завоюй я ее любовь, с радостью разделила бы со мной те небольшие житейские удобства, какие я смог бы ей предложить. В этом я был уверен. А я пренебрег этой возможностью и повел себя подобно отчаявшемуся изгою только потому, что девушка была учтива и любезна с гостем нашего дяди и сдержанно отнеслась к моему предложению позволить мне быть ее поклонником!

Конечно, я был убежден, что наши отношения с Фелицией погибли навсегда. Все кончено в 22 года! Но перед тем как забыться во сне, я нашел оправдание своему поражению в последнем аргументе сознания – в благородном самоотречении. Мой дядя знал не хуже меня, что Фелиция достойна стать женой мужчины самого высокого общественного положения. Следовательно, вправе ли был я становиться препятствием для ее брака с богатым человеком, знатность которого могла бы подарить ей то положение в свете, которого она достойна?

Поэтому, когда эсквайр Киллиан навестил меня утром следующего дня, я, заканчивая свой поздний завтрак, находился в отнюдь не самом гостеприимном состоянии духа. Янки до мозга костей, эсквайр пользовался среди жителей Нью-Дортрехта репутацией активного и пристрастного защитника прав первых поселенцев – немцев и англичан, – на которые посягал тот поток практичных, жестоких и энергичных авантюристов, которые хлынули в страну через Беркшир после французской революции и уже успели занять в ней господствующее положение благодаря своей куда большей активности и предприимчивости. Честность, ум и мягкий юмор эсквайра Киллиана привлекли к нему и сделали его друзьями моего дядю и пастора Сэквила; и естественно, что и остальные жители нашего городка последовали их примеру. Худой, аскетичный, до аффектации склонный к нравоучительности, он казался таким смешным и нелепым для тех, кто был слишком изощрен в житейских мелочах и в то же время достаточно невежествен, чтобы не понимать, насколько важны для успеха личных дел жителя небольшого городка услуги хорошего адвоката. Поэтому с тех пор, как я вернулся из прерванного путешествия по Европе, его скучные и серьезные познания, претендующие на особую значимость, вызывали во мне легкое презрение. И я не предполагал, что эсквайр Киллиан догадывается об этих моих чувствах, пока не уловил острые и язвительные нотки в его голосе, когда он принес мне свои извинения за прерванный его появлением завтрак и вообще за то беспокойство, которое причиняет людям его деятельность провинциального адвоката.

Я был достаточно молод, чтобы, сделав это открытие, сохранить приличествующее случаю выражение лица, а также поспешить сделать то, что должен был сделать, то есть попросить Джуди Хоскинс принести еще один стул и подать горячих пирожков и свежего шоколада. Ко всему прочему я испытывал сильное любопытство, стремясь понять, в чьи дела я оказался замешан, если адвокат посещает меня в столь ранний час. Эсквайр тем временем ел и пил, обмениваясь со мной короткими фразами, пока моя экономка не покинула комнату, оставив нас наедине с адвокатом. После этого, вытерев губы тыльной стороной костлявой руки, он сказал.

– Старый Армидж был вашим другом, не так ли? Я имею в виду, что если бы он мог позволить себе сказать, что имеет друзей, вы оказались бы единственным.

– Ну, если вы ставите вопрос таким образом, – согласился я.

– Мне ни разу не показалось, что он забыл ту маленькую услугу, которую вы оказали ему несколько лет назад. Вам не следует удивляться моим словам. Дело в том, что мне случилось быть свидетелем вашего поступка, и я никогда не забываю того, что видел.

– Если он и запомнил тот случай, то все равно никогда не упоминал о нем, – ответил я адвокату. – Но, по крайней мере, когда мы встречались с ним на улице, он всегда разговаривал со мной, и без тех проклятий и ругательств, которых всегда бывало предостаточно, когда он общался с другими, – улыбаясь, ответил я.

– Говорил ли он вам когда-нибудь о своем завещании?

– При мне он ни разу не упоминал ни о чем подобном.

– Вы не слышали о его завещании?

– Нет. И небеса тому свидетели. Оставил ли он после себя какие-либо завещательные распоряжения? Я думаю, что скупцы и скряги не делают ничего подобного, ибо им глубоко чужда мысль проявить при жизни заботу о людях, которые после их смерти станут владельцами их денег.

– Старый Армидж никогда не обещал вам чего-либо, что вы получите после его смерти?

– Бог мой, эсквайр, – воскликнул я, до некоторой степени уязвленный формой беседы, скорее напоминающей судебный допрос, – если , бы он обещал мне что-нибудь стоящее, неужели вы думаете, что при моем материальном положении я бы стал ждать, пока вы зайдете ко мне и сообщите об этом?

– Ваше материальное положение отнюдь не кажется мне таким уж безнадежным, – возразил адвокат, откровенно ироничным взглядом окидывая стены моей комнаты, облицованные старыми потертыми панелями.