Текст книги "Любитель полутени"

Автор книги: Альфред Андерш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

4

Лотар чуть не проскочил то место, которое искал, да и узнал-то его лишь благодаря тому, что, доехав до леса за деревней Клинк, увидел справа поблескивание озера. Он затормозил, чтобы оглядеться. Старый буковый лес – высокие гладкие стволы со светло-зелеными кронами, еще сохранившими весеннюю нежную окраску, – был такой же, как тогда, когда он гулял здесь с Мелани, и так же, как тогда, вид на озеро открывался справа-там, где чаща переходила в редкий подлесок; и все-таки что-то неуловимо изменилось. Подумав, Лотар решил, что все дело в том, с какой стороны сюда попадешь: с Мелани он шел пешком от деревни Клинк, неся в руке ее пляжную сумку, а сегодня подъехал на машине-от этого перспектива несколько сместилась. Кроме того, он точно помнил, что в тот далекий довоенный день было ветрено и солнечно, а сегодня погода выдалась тихая и пасмурная; тогда озеро сверкало и искрилось, а сегодня только слабо поблескивало, отливая серовато-голубым сквозь дымку, теплую и неподвижную, как парное молоко в миске. Лотар нашел просеку, по которой они тогда спустились к озеру; он свернул на нее и осторожно поехал по перелеску. На берегу он поставил машину за кустами, так что с шоссе ее не было видно. Пока он делал все это, мать не произнесла ни слова; когда он заглушил мотор, она с независимым видом вышла из машины, опустилась на пень, подстелив плащ и поставив сумку у ног, и принялась молча смотреть на озеро – не очень большое, но все же создававшее впечатление простора. На противоположном берегу тянулись поля, перемежаясь лиственными рощами; домов нигде не было видно.

– Места здесь почти уже мекленбургские, – сказал Лотар, – хотя мы еще в Бранденбурге.

Но мать ничего не ответила.

Лотар вспомнил, что то же самое, слово в слово, он в свое время сказал Мелани; вскоре оказалось, что лишь эта фраза случайно удержалась в памяти: за ней так и не всплыл образ Мелани, как он ни старался представить ее на фоне этих мест. Наконец он вытащил из кармана фляжку и посмотрел, сколько осталось. Эту плоскую, слегка изогнутую бутылочку французского коньяка, емкостью в четверть литра, он купил вчера в Берлине; оставалось еще больше половины. В присутствии матери он не решился просто приложиться к ней, а налил жидкость в алюминиевый стаканчик, которым завинчивалась фляжка, и бережно выпил все до капли.

Шум приближающегося автомобиля они услышали уже издали и затаились не дыша. Лотар обернулся к дороге, но, как ни всматривался, не увидел проехавшей мимо машины: кусты совершенно скрывали от него дорогу.

– Мы здесь в надежном укрытии, – сказал он, когда шум затих вдали. Но в этот момент они вновь услышали нарастающий рокот мотора; это был, очевидно, грузовик. Он промчался мимо с тяжелым грохотом. Потом грохот стих, ни звука вокруг; они вновь были одни в нежной молочновато-белой дымке, стлавшейся над водой и камышом.

Обстановка, в которой они оказались, и слово «укрытие» навели Аотара на смутные и странные мысли.

– Мы с тобой как партизаны, – сказал он, и его лицо скривилось в кислой усмешке. – Такое чувство, будто ты на фронте, – добавил он, помолчав. – Все же удивительно, что я всю войну провел в тылу. Ты не находишь?

Мать все еще хранила упорное молчание, и он продолжал думать вслух, не обращая на нее внимания; алкоголь уже начал разливаться по жилам приятным, успокаивающим душу теплом.

– И как ловко отсиделся-то, – сказал он, имитируя хорошо ему знакомый прусский солдатский жаргон, – ни дня не тянул солдатскую лямку, сумел-таки пристроиться, да и работенка была не пыльная.

Он понимал, как больно его матери слышать всю эту болтовню, но ему вдруг нестерпимо захотелось сорвать на ком-нибудь свою злость; так же внезапно это желание прошло.

– Впервые в жизни нахожусь в укрытии, – сказал он задумчиво и как-то растерянно.

Отец не принуждал его стать кадровым офицером, наоборот, уважал его духовные интересы. Позже, когда сословная гордость отца дала трещину, Лотар прижал его к стенке и вынудил старика через влиятельных друзей освободить его от воинской службы.

– Я ведь тогда просто струсил, – сказал он, – и заставил папу мне помочь. Ты помнишь, как это было?

Она все еще молчала. Лотар знал, что причиняет ей боль, напоминая об этих вещах. Кризис в душе старого Витте был в значительной степени делом рук сына: Лотар толкнул отца на шаг, несовместимый с честью офицера. Перед режимом старик еще мог изображать стопроцентного прусского служаку, но эта маска тотчас с него свалилась, как только Лотар без всяких церемоний воззвал к его больной совести и в семейном кругу возвел свое намерение уклониться от службы в армии в ранг политической позиции. Вероятно, тогда и появился у старого Витте тот взгляд, который запечатлела фотография, сделанная перед боем у Шамотулов: недовольный, раздраженный взгляд, полный холодного осуждения, взгляд сломленного человека.

Мать наконец решилась заговорить.

– Может, хватит? – спросила она. – Едем обратно, Лотар, и поскорее! Если повезет и полиция нас не задержит, мы еще можем вовремя попасть на Гамбургское шоссе.

– Лучше бы папа не освобождал меня от армии, – сказал Лотар. – Знал бы он, чем мне пришлось заниматься, чтобы только не угодить на фронт.

Ему дали возможность отвертеться от призыва, а поскольку он был историком, пристроили его в военный архив. «Попади я в армию, – думал Лотар, все еще чувствуя легкое опьянение и уставясь невидящим взглядом в камыши, – я был бы их жертвой, в архиве же я стал их верным слугой». Как и всегда, он постарался отмахнуться от мыслей о бумагах, которые ему тогда довелось прочесть. Он читал их, содрогаясь от ужаса, а потом регистрировал и каталогизировал. Он не хотел быть ни преступником, ни жертвой и бежал от того и другого; но ему не дали убежать и вынудили стать регистратором жертв, бухгалтером зверств. Презреннейшая из ролей.

– Все, что ты сделал, было сделано ради Мелани, – сказала мать. – Ты уклонился от армии, чтобы быть рядом с ней. Ты согласился работать в военном архиве, чтобы остаться в Берлине, подле нее. Она была твоим злым духом.

Он взглянул на мать как громом пораженный. Ни разу в жизни она не позволила себе говорить о Мелани в таком тоне. Правда, ее позиция сводилась к тому, чтобы вообще не выказывать своего отношения к связи Лотара с Мелани Брам. Что же заставило ее заговорить теперь, когда все давно кануло в прошлое?

– Притом Мелани вовсе не была злой женщиной, – продолжала она. – Я всегда ей симпатизировала. В сущности, она была даже добрая. – Мать помолчала, явно подыскивая слова. – Я хочу сказать, – вновь заговорила она наконец, – что у нее были задатки к добру. Но вы неправильно вели себя с ней, ты и Брам. Может, она и осталась бы с вами, если бы не видела воочию, что каждое ваше решение в конечном счете зависит от нее. – Вновь помолчав, старая женщина продолжала: – Может, она и не ушла бы от тебя после войны, если бы ты просто попал в армию по призыву, как все. Она чувствовала, что ты ведешь фальшивую жизнь только ради того, чтобы не расставаться с ней. Этого не вынесет ни одна женщина, поверь мне, а уж Мелани тем более!

Лотар не выдержал; ему невыносим был и звук ее голоса, и слова, которые она произносила. Он побрел прочь вдоль озера и устало растянулся на сухой гальке в какой-то узкой лощинке на берегу. Там он наконец всерьез приложился к бутылочке и пил медленно, размеренно, маленькими глотками, подолгу смакуя их во рту.

5

Тогда еще не ездили на машинах. Во всяком случае, в тех кругах, к каким принадлежали Брам и Витте, в те времена, перед войной, ни у кого не было машин, поэтому Лотар и Мелани пришли сюда пешком со станции в деревне Клинк, до которой, переночевав в Райнсберге, доехали на поезде. Лотар нес в руке – он вновь очень ясно это вспомнил – льняную сумку в коричневую полоску, где лежали ее купальник и туалетные принадлежности, и сейчас он, смакуя вкус коньяка во рту, размышлял о том, куда могла потом подеваться эта полосатая веха в его памяти – наверно, валяется в сарае дома во Фронау, запыленная, выцветшая и неприглядная. Он лежал, не двигаясь, в своем укрытии и выжидал; но от того далекого, ветреного и солнечного дня, в который ему так хотелось вернуться, пляжная сумка, к его удивлению, осталась единственным живым и трепетным воспоминанием, в то время как такая же точная деталь того дня – платье спортивного покроя из серого шелка, которое в ту поездку было на Мелани, оставила его равнодушным: случайная зарубка в памяти, и только. Мать была права: посещение заветных мест оказалось не лучшим способом оживить прошлое. Приезд в эти края был так же бесполезен, как и опасен.

Значит, все перегорело. Лотар вновь повторил то, что сформулировал еще утром в машине, ожидая мать. Четырнадцать лет спустя все перегорело, вот именно перегорело, должно было перегореть: и бегство Мелани, и годы с ней, и каждая минута тех лет в отдельности.

Он спросил себя, не слишком ли он еще трезв, чтобы ждать от своей памяти толчка-без него не откроется дверь, за которой стоит Мелани и – может быть! – ждет его, поэтому он вновь глотнул из фляжки, но это не помогло, да он и сам знал, что не было толку напиваться: никакой двери не было, потому что не было и стены, разделявшей их. Была лишь огромная пустота, в которой он жил, пустота, в которой не было и следа Мелани.

Как нередко в таких случаях, Лотар попробовал было пришпорить свои чувства, начав перебирать даты: 1938 год, двадцатитрехлетняя Мелани отправилась с ним на прогулку к озеру Клинк; они познакомились в феврале того же года во время костюмированного вечера на какой-то груневальдской вилле; тогда она уже третий год была замужем за Рихардом Брамом и год назад родила первого ребенка, маленького Андреаса, которому теперь исполнилось двадцать четыре года и который в течение нескольких семестров изучал социологию, историю и экономику, чтобы в конце концов без всякой охоты и интереса отдать свои блестящие способности службе в одном из ведомств Европейского экономического сообщества в Брюсселе. Даты начали выстраиваться в небе над соломенной желтизной полей и зелеными пятнами лиственных рощ на том берегу озера. Когда началась война, через год после той летней поездки на озеро, родился сын Лотара Гюнтер, мальчик, проявивший затем неожиданный интерес к практической сфере жизни, обучившийся типографскому делу и в свои двадцать два года уже ставший специалистом по книготорговле. В разгар войны, в 1943 году, родился еще один ребенок, дочь Рихарда Марианна; ей теперь восемнадцать лет, она похожа на мать и в будущем году окончит школу. «На первый взгляд кажется, – думал Лотар, – будто с детьми все обстояло благополучно, но на самом деле Рихарду и мне досталась тяжкая ноша: дети были такие трудные, какими только могут быть дети, да и бывают ли вообще легкие дети? Но наши были уж очень сложные, да, в сущности, такими и остались; но теперь они уже выросли и живут сами по себе. Да, с детьми было одно мученье». Лотар вновь отхлебнул из фляжки и подумал, что это озеро и впрямь скорее вяжется с мекленбургским ландшафтом. И еще он подумал: наверно, странное у Мелани было чувство, когда она решилась оставить троих детей и двух мужчин. Ей было тридцать два года, когда она бесследно исчезла в октябре 1947 года. Детям тогда было десять, восемь и четыре года. «Здорово все же. Просто бросила нас всех на произвол судьбы, – думал Лотар. – Ей теперь сорок шесть; каково на душе у сорокашестилетней женщины, когда она вспоминает, что где-то у нее есть трое детей – трое детей, о которых она ничего не знает?» Потягивая из фляжки, Лотар пришел к твердому убеждению, что он ненавидит Мелани.

«Пошли купаться», – сказала ему Мелани, и он даже не удивился, что она вдруг оказалась рядом. Она сидела в своем белом купальнике, обхватив руками согнутые в коленях ноги и нетерпеливо вглядываясь в простор озера.

«Мне хотелось бы еще немного полежать», – услышал он свой голос. Он посмотрел на свое крупное тело, прикрытое только плавками и уже в ту пору обнаруживавшее явную склонность к полноте. Лотар не был толстым, но в его громоздкой фигуре все было как-то несоразмерно; готовое платье он вообще не мог носить. Лежа под жарким, приглушенным облаками солнцем, он принялся разглядывать свою кожу, она казалась не бледной, а какой-то почти бесцветной – кожа его большого вялого тела, которому всегда было трудно раскачаться на любое действие, требующее мускульных усилий, и которое больше всего любило покой и неподвижность. Его грузная плоть желала еще немного понежиться, прежде чем броситься в воду, но, взглянув на Мелани, он заметил, что освещение изменилось, исчезли мягкие полутени от плотного слоя высоких облаков, под которыми нынче весь день так парило. Теперь кругом все сверкало и искрилось под резким восточным ветром, как в тот день, промелькнувший двадцать три года назад, который напоминал гуашь в духе раннего Пехштейна: ультрамарин неба, хром желтой пшеницы и индонезийская коричневая ног, рук и плеч Мелани с белым пятном купальника посредине. Ее волосы, стянутые на затылке, свисали вдоль спины конским хвостом. Вся ее поза выражала нетерпение, жадную тягу к водной стихии, и Лотару волей-неволей пришлось подняться. Она прямо-таки вприпрыжку пустилась к воде по узкой полоске прибрежной гальки, с воплем бросилась в подернутую рябью воду и поплыла на спине, бесшумно и гибко, как рыба. Очутившись в воде, Лотар тоже почувствовал себя более гибким, похожим на какое-то крупное, медлительное, но не лишенное изящества морское животное. Он заплыл далеко и оттуда смотрел на берег, лес и воду, в которой отражались белые, гонимые ветром облака.

Внезапно Мелани вынырнула рядом, она подплыла к нему под водой и теперь так энергично отряхивалась, что с ее гладких темных волос во все стороны летели брызги. Они молча поплавали по кругу, потом Мелани сказала: «Здесь, должно быть, глубоко». В ее глазах проступил внезапный, необъяснимый страх, и она поплыла к берегу, но вскоре страх ее прошел, и они еще долго плескались в воде.

Потом, когда они лежали на берегу, подставив влажные тела солнечным лучам, Мелани не сказала того, что в последовавшие затем годы говорила иногда: «Жаль, что Рихарда нет сейчас здесь». Для таких слов тогда, в лето первого года, ее знакомство с Лотаром было слишком недолгим. И хотя с первых минут их тройственный союз был чем-то само собой разумеющимся, все же Мелани, скорее всего, не жалела о том, что Рихард Брам не питал склонности к природе и прогулкам пешком и куда охотнее отправлялся с Мелани на весь вечер в бар, чтобы побыть с ней наедине и рассказать о своих планах – планах удачливого дельца с размахом и вкусом к грандиозным проектам. У Мелани все находило отклик: и бар «Черное дно», и озеро Клинк, и коммерческие сделки Рихарда, и глубокий, напряженный интерес Лотара к историческим наукам. Мужчины заключили молчаливое соглашение, как только убедились, что питают друг к другу симпатию; их политические взгляды тоже совпадали, и они смутно догадывались, что их треугольник был своеобразной формой неприятия своего времени с его тягой к власти, силе, богатству, подавлению личности и рабской приверженностью к ярму. Но времена становились все более мрачными, хотя изредка выпадали и такие дни, как этот день на озере, овеянный любовью и ветром.

«Когда-нибудь я от вас уйду, от тебя и от Рихарда, – сказала Мелани. – Наверняка уйду».

Лотар опять глотнул из фляжки. Освещение снова изменилось, исчезли мягкие, приятные полутени, все окрасилось в какие-то отвратительные блеклые, белесые, грязно-серые тона. Мать все еще сидела на пне в позе, выражающей обиду и озабоченность; сквозь кусты было видно, что она застыла, словно окаменев. Потом вновь вернулся тот, другой, сверкающий яркими красками день.

«Почему? – спросил он. – Откуда вдруг такие мысли? У тебя нет для этого причин».

Они лежали рядом, Лотар на спине, а Мелани на животе, скрестив руки и уткнувшись лицом в согнутый локоть; она о чем-то думала, потом вдруг подняла голову, взглянула на далекие рощи и сказала:

«Скоро будет война. А после войны начнется совсем другая жизнь. Когда она начнется, я от вас уйду».

Он ощутил спиной твердость прибрежной гальки. Пить он начал уже тогда, хотя и умеренно. Сейчас он уже не помнил, что ответил в тот раз Мелани. Впрочем, она частенько высказывала такие или подобные мысли; значит, ему, собственно, не в чем ее упрекнуть-она с самого начала не скрывала своих намерений. У него не было причин ее ненавидеть. И все же он ее ненавидел. Теперь он был уже достаточно пьян, чтобы вспомнить за что: за то, что так и не доискался, почему она бросила их всех – его, Рихарда Брама и детей – в 1947 году, в октябре.

Рихард и Лотар в те годы, когда они еще говорили о Мелани, сделали этот вопрос предметом чуть ли не научного рассмотрения. И конечно, первым делом подумали, не был ли другой мужчина причиной ее решения, но не нашли ни единого следа, ведущего в этом направлении. Что же ее в конце концов отвратило от них? Пристрастие Лотара к выпивке? Неуемная предприимчивость Рихарда? Мелани принадлежала к тому типу женщин, которые либо принимают мужчину таким, каков он есть, либо отвергают; и ведь она приняла и Рихарда, и Лотара, жила с ними и умела ценить оборотную сторону их недостатков: широту натуры, проявлявшуюся у одного в страсти к алкоголю, у другого – в склонности к рискованным комбинациям. Неужели и впрямь Мелани толкнула к бегству лишь какая-то неодолимая и наивная жажда новых ощущений, какая-то истовая вера в то, что новое время должно принести и новую жизнь? Лотар никак не мог в это поверить. Не мог, несмотря на то, что старания их обоих ее разыскать так и остались безрезультатными.

Значит, его мать была права? «Может, она и осталась бы с вами, если бы не видела воочию, что каждое ваше решение в конечном счете зависит от нее». «Каждое ваше решение» в устах его матери означало, конечно, решение Лотара принудить отца к бесчестному поступку; это означало для нее: ввергнуть отца в то состояние всепрезирающей меланхолии, из-за которого подполковник Витте искал и нашел смерть на поле боя. «Она чувствовала, что ты ведешь фальшивую жизнь только ради того, чтобы не расставаться с ней». Да, так оно и было, они оба вели фальшивую жизнь – Лотар был бухгалтером смерти, Рихард в конечном счете наживался на ней. Но разве Мелани их оставила потому, что они что-то ради нее делали? Не было ли у нее более глубокой причины, которой его матери не понять? Например, потому, что в той совершенно новой жизни, которая, по слепому убеждению Мелани, должна наступить, не было места для Лотара и Рихарда; потому, что то новое, о чем она мечтала еще в трясине мрачного времени, нельзя было делить с ними обоими, по уши погрязшими в старом. «Живет ли она теперь в этом новом, в этом чистом времени? – думал Лотар. – Я все еще живу в старом». «Впервые в жизни нахожусь в укрытии», – вспомнил он свои собственные слова. Но это была ложь. На самом деле он всю свою жизнь провел в укрытии. Он огляделся. В Пруссии с незапамятных времен жили в укрытии. Может, там, где теперь Мелани, она нашла новую жизнь, в которой люди могли свободно двигаться, не прячась в укрытия.

Он попытался было встать, чтобы призвать свою мать к ответу, еще раз спросить ее, как это у нее вяжется – называть Мелани сразу и «злым духом», и «доброй женщиной», но он выпил уже столько, что ноги его не послушались. Мелани, исчезнувшая было, вдруг вновь появилась. Она стояла на берегу, опять в том же платье из серого блеклого шелка; ее волосы, мокрые и гладко зачесанные назад, блестели на солнце: очевидно, Мелани еще раз купалась. Она стояла босиком, спиной к Лотару, у самой воды и выжимала свой белый купальник.

В этом движении ее гибкого и влажного тела виделись и смуглое изящество занесенной на немецкие озера таитянки, и стянутая серым шелком тоска по новой жизни. Сидя на опушке леса, сильно захмелевший Лотар вдруг ощутил, что эта ее порывистость перечеркивала главную цель его существования – прожить жизнь в приятной полутени, в стороне от резкого света и движения, наблюдая и размышляя… В этом быстром, длившемся всего несколько секунд движении – в памяти от него остались только смуглость ее кожи и блеск воды – таилось больше силы, чем в самой сильной страсти его собственной натуры. Видение исчезло-Мелани так и не обернулась в его сторону, – и Лотар посмотрел на фляжку: на донышке оставалось еще немного коньяку. Вот и это тоже имело власть над ним, тоже пересиливало его тягу к существованию в мягком, приглушенном свете, его стремление плавать в нейтральных водах жизни.

Наконец ему удалось подняться; он завинтил бутылочку и сунул ее в карман. Почувствовав, что сильно пьян, он подошел к кромке берега, сполоснул руки и, зачерпнув в ладони немного воды, смочил лицо и вытер его носовым платком. Потом побрел туда, где сидела мать, стараясь ступать как можно увереннее. Она взглянула ему в глаза.

– Что ты, собственно, хотела этим сказать про Мелани? – спросил он.

Ему удалось связно выговорить всю фразу, но он сам не заметил, что сказано это было грубо, сиплым голосом пропойцы и прозвучало как пьяная угроза.

Мать не испугалась. Она встала.

– Дай мне твою фляжку, Лотар, – потребовала она. – Ты уже достаточно выпил.

Он так дернулся, словно хотел ее ударить. Конечно, он никогда бы ее не ударил, даже напившись до потери сознания, но в ясном и горячем свете, льющемся из-за облаков, вся эта сцена и так выглядела достаточно мерзко и постыдно.

– Со мной все в порядке, – рявкнул Лотар в бешенстве. – Я уже не ребенок. Во всяком случае-для тебя.