Текст книги "Замки гнева"

Автор книги: Алессандро Барикко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

4

Человек, как маятник, неутомимо мечется взад-вперед, от дома к дороге.

Под проливным дождем человек, как безумный маятник, мечется взад-вперед от дома к дороге.

Среди ночи, под проливным дождем, человек, как безумный маятник, выбегает из своего дома, останавливается посреди дороги, потом быстро возвращается домой, снова выбегает на улицу, и опять забегает в дом, и кажется, что так будет продолжаться вечно.

Среди ночи, под проливным дождем, человек, как безумный и сильно промокший маятник, выбегает из своего дома, останавливается посреди дороги, высматривает что-то в небе и в потоках дождя и быстро возвращается в дом, снова выбегает на улицу, и опять бежит в дом, и кажется, что так будет продолжаться вечно, он как будто околдован колокольным звоном, прорезающим ночную тьму и растворяющимся в бесконечном дожде.

Одиннадцать ударов.

Один за другим.

Один и тот же звук, одиннадцать раз подряд.

Каждый удар звучит так, как будто он – единственный.

Одиннадцать волнами расходящихся звуков.

А в них – неисчислимое время.

Одиннадцать.

Один за другим.

Медные камни, падающие в ночную мглу.

Одиннадцать непроницаемых звуков, брошенных в червоточину ночи.

Одиннадцать ударов раздавались среди проливного дождя с колокольни, бодрствовавшей в ночи.

И первый же удар – самый первый – застал врасплох душу Пекиша и опалил ее крылья.

* * *

Пекиш смотрел на проливной дождь за стеклом. Лучше сказать – он его слушал. Для него все это было прежде всего бесконечной чередой звуков. Часто случалось так, что мир представал перед ним в виде особенно сложной симфонии, и тогда он, как загипнотизированный, наблюдал его с величайшим вниманием, и душа его была охвачена каким-то острым, лихорадочным возбуждением. За окном раздавался шум дождя, а он слушал. Он застыл у окна своей комнаты в глубине коридора в доме вдовы Абегг, босиком, в ночной рубашке грубой шерсти. Они остались наедине, это потрясающе – наедине: он и этот дождь. Но вот в темноте на колокольне Квиннипака раздался первый удар.

Пекиш слышал его с самого начала, – тысячи звуков лились с неба, прорезая тьму, едва касаясь его сознания, и тут же исчезали вдали. Он почувствовал, будто его что-то слегка задело. Как будто оцарапало. Он затаил дыхание и приготовился ждать второго удара. Он слышал его с самого начала – тысячи звуков лились с неба, прорезая тьму, сверля его сознание, и тут же исчезали вдали. В тот миг, когда звук умолк, он совершенно точно понял: такой ноты в природе не существует. Распахнув дверь комнаты, он босиком пробежал по коридору и выскочил на улицу. На пороге он услышал третий удар, сверху на него обрушилась стена воды, но он этого не заметил и выбежал на середину дороги. Там он остановился и, стоя босиком в луже, поднял взгляд на колокольню Квиннипака, закрыл мокрые (но не от слез) глаза и стал ждать, когда раздастся...

Четвертый удар.

Он выждал две секунды, чтобы прослушать его полностью, с начала до конца, и быстро побежал к дому. Он бежал, выкрикивая ноту сквозь шум дождя, сквозь весь этот шум. Он не отпускал от себя эту ноту ни пока открывал дверь, ни пока бежал по коридору, оставляя грязные следы и стряхивая воду с одежды, волос и с души, – он не отпускал ее, пока не добежал до комнаты и не сел за свое пианино, «Плейель» 1808 года, светлого дерева с прожилками в виде облаков, и не начал искать ее на клавишах. Ноту, разумеется. Си-бемоль, потом ля, снова си-бемоль, потом – до, снова – до и си-бемоль. Он искал ноту, затерянную среди белых и черных клавиш. С руки его стекала вода, капля дождя, упавшая с неба, чтобы слезой пролиться на клавишу цвета слоновой кости и, скатившись в щель между до и ре, исчезнуть там навсегда, – какая прекрасная судьба. Он так и не нашел ее. И замолчал. Перестал нажимать клавиши. Затем, услышав зарождающийся звук нового удара, резко вскочил, выбежал в коридор, одним прыжком оказался на улице и, даже не останавливаясь, прямо по лужам побежал навстречу этому звуку, с невозмутимой регулярностью доносящемуся с колокольни сквозь стену дождя; он снова закричал эту несуществующую ноту и, резко повернувшись, опять побежал к дому, не обращая внимания на ливень, и, проскользнув через мокрый коридор, уселся за свой «Плейель» 1808 года, светлого дерева с прожилками в виде облаков, и, крича эту несуществующую ноту, стал ритмично ударять по клавишам, вымогая у них то, чего у них не было, – несуществующую ноту. Он кричал и терзал си-бемоль, потом – до, и опять си-бемоль, си-бемоль, си-бемоль, он кричал и бил по клавишам с невыразимой яростью, или, может быть, это был немыслимый энтузиазм, и нельзя было также понять – слезы ли, капли ли дождя текли по его лицу. Когда он снова бежал по коридору к выходу, ноги его скользили по грязной воде, покрывавшей пол; толкнув дверь, он выскочил на дорогу. Сердце его отбивало какой-то особенный ритм, как безумные часы, закованные в этот чудовищный корпус, которым был Квиннипак со своей колокольней. Он снова поднял взгляд в ночную пустоту, чтобы набрать себе пригорошню звука, регулярно доносившегося до его слуха с колокольни сквозь тысячи блестящих капель, и он набрал ее, и понес, как человек, который несет в ладонях воду, желая утолить чью-то жажду или свою собственную, и он утолил бы ее, но, дойдя до середины коридора, понял, что руки его пусты, а значит, и сознание его пусто и безмолвно, – это был лишь миг, быть может – предчувствие того, что вот-вот произойдет; он как вкопанный остановился посреди коридора и вдруг резко обернулся, как бы охваченный неожиданным страхом, и бросился вон из дома, хлопнув дверью, и, по щиколотку в мутной воде, он добежал до середины дороги, упал на колени и, сжав голову руками, закрыл глаза и подумал: «Сейчас, вот-вот, сейчас», и пробормотал: «Или больше никогда».

Он стоял там, как зажженная свечка в пылающем амбаре.

Заживо похороненный в море текучих ночных звуков, он ждал одной круглой медной ноты. Какая-то маленькая пружинка ослабла в сердце часов на колокольне в Квиннипаке.

Длинная стрелка сдвинулась вперед на минуту.

Среди моря текучих ночных звуков до Пекиша доползла круглая капля тишины. Коснувшись его, она лопнула, обрызгав тишиной громкий шум бесконечного дождя.

* * *

«Да, той ночью на землю обрушился настоящий ливень, знаете ли, нечасто в наших краях такое случается, насколько я припоминаю... хотя, разумеется, это не единственная причина, по которой мне запомнилась эта ночь... впрочем, это одна из самых важных причин... хотя... сказать по правде, мистер Пекиш утверждал всегда, что именно из-за дождя все это и случилось... не знаю, смогу ли я все хорошо объяснить... знаете ли, он думал, что из-за дождя звук бывает таким странным... он говорил, что колокольный звон, пройдя сквозь стену воды и отражаясь от каждой капли... превращается в какую-то другую ноту, в общем... как будто кто-то играет на фисгармонии на глубине моря... это, должно быть, какие-то другие ноты, правда?.. Но в то же время, не знаю, я не всегда понимаю то, что говорит мистер Пекиш... Он мне даже объяснил однажды... он попросил меня встать рядом с его пианино и объяснил мне... он говорил, что между двумя соседними клавишами есть бесконечное число других нот, бог знает, сколько скрытых нот, так сказать, неслышных нот, – а он, мистер Пекиш, – он их слышит, и это, если хотите знать, и есть корень всех его бед и того беспокойства, которое его снедает, да-да, снедает его, и он говорил, что той ночью та нота и была как раз одной из этих скрытых нот... понимаете, – тех, что находятся между двумя соседними клавишами... нота, невидимая даже ему... вот... но не знаю, я тут многого не понимаю... знаете, что говорил мой дорогой Карл? Он говорил: „Музыка – это гармония души“ – так он говорил... и я с этим согласна... но никак не могу понять, как это может превратиться в болезнь... вот именно – в болезнь, понимаете? Я ведь... ведь я видела его в ту ночь... я проснулась, разумеется, и, выйдя на лестницу, наклонилась над перилами и видела, как он бежал по коридору и кричал... Казалось, он сошел с ума. Он меня просто напугал, в некотором смысле, – я стояла неподвижно, незаметно наблюдая за ним с верхнего этажа... Знаете, тогда еще не было Пента, я стояла наверху, а мистер Пекиш внизу, в глубине коридора, да-да, коридора... в общем, потом все стихло, будто бы он куда-то исчез... Тогда я спустилась с лестницы и прошла по коридору до самой двери... там было так грязно, весь пол – забрызган водой... Я дошла до двери и выглянула наружу. Сначала я его не увидела: хлестал сильный дождь, и было очень темно, сразу я его не заметила. Но потом – увидела. Это было невероятно, но он стоял на коленях в грязи, под этим ливнем, сжав голову руками, вот так... я знаю, это странно, но так оно и было... когда я увидела его, страх у меня прошел, я накинула плащ на голову и выбежала под дождь, крича: „Мистер Пекиш, мистер Пекиш!“ – а он не отвечал, все стоял как статуя... это было даже немного смешно, представляете? – он, стоящий на коленях, и я, прыгающая в грязи под дождем... не знаю... Наконец я взяла его за руки, и он медленно поднялся, и я отвела его в дом... он позволил себя отвести, шел молча... видите ли, по правде говоря, я почти ничего о нем не знала... он жил у меня всего несколько месяцев... и мы никогда друг с другом не разговаривали, только „доброе утро“ да „спокойной ночи“... я не знала, кто он, честно говоря... так вот, – я отвела его в комнату, сняла с него мокрую рубашку, даже не знаю, почему, но я ни на минуту не задумалась, удобно ли это... я просто сделала это и все, – потом начала растирать ему полотенцем голову и тело, а он дрожал от холода и ничего не говорил. Не знаю... тело у него было как у мальчика, знаете? – мальчик с седыми волосами... странно... и наконец я положила его в постель, под теплое одеяло, вот так. И, может быть, ничего бы не случилось, если бы я не осталась, – я сидела на кровати и смотрела на него, – в общем, я осталась, сама не знаю почему... и вдруг он меня обнял... вот так... он сильно сжал меня, и я его обняла, и... мы лежали так рядом друг с другом, на этой кровати, а потом – под одеялом... вот так... а потом все остальное... я думаю, Карл бы понял... нет, правда, – я говорю это не для самооправдания, он был такой... он говорил: „Жизнь – это наполненный бокал, который надо выпить до дна“, – так он говорил... и так оно и есть... он бы понял... Ну а потом, на рассвете, я выскользнула из постели и вернулась к себе в комнату. Утром на кухне... в окна светило солнце, он сел за стол и сказал просто, как говорил каждое утро: „Доброе утро, миссис Абегг“, и я ответила: „Доброе утро, мистер Пекиш, хорошо спали?“ – „Прекрасно“ – как будто бы ничего не было: ни этой истории с колоколом, ни всего остального... Когда он вышел в коридор, – я это прекрасно помню, – он остановился, обернулся, заглянул опять в кухню и, не поднимая глаз, сказал мне тихим голосом... он сказал мне что-то вроде: „Простите меня за коридор“, или что-то такое... а я ему ответила: „Не беспокойтесь, мистер Пекиш, я мигом все вымою“... Вот так оно было, примерно так... знаете, прошло уже больше пятнадцати лет с тех пор... столько времени... лет... нет, я никогда и не думала выходить замуж за мистера Пекиша, – сказать по правде, он мне никогда и не предлагал, если честно говорить, он и словом никогда об этом не обмолвился, но... так или иначе, хочу вам сказать... я бы и не согласилась... понимаете? – даже если бы он мне и предложил, я бы отказала ему, потому что у меня в жизни уже был мужчина и... мне посчастливилось любить одного мужчину, и не могу себе представить, что это могло бы повториться... как вы думаете? Те же слова, – мне пришлось бы произносить те же самые слова, это смешно... нет, я никогда бы не вышла за мистера Пекиша... Знаете, иногда ночью... случается... что ночью... иногда... мистер Пекиш тихонько входит ко мне в комнату... или я вхожу к нему... в общем, бывает, что порой наваливается такая усталость, и нет сил жить, сопротивляться... в голове такая сумятица, и еще эта усталость... все как-то не так... и когда наступает ночь, как-то неуютно себя чувствуешь в одиночестве... и тогда, изредка, я выхожу из комнаты и тихо иду в комнату мистера Пекиша... и он тоже иногда так поступает... и я ложусь к нему в постель, и мы обнимаемся... вы скажете, что в нашем возрасте не делают некоторых вещей, вам наверняка все это покажется смешным, и я знаю, что я уже не так красива и... но уж так случается, знаете... мы обнимаемся, и все остальное... не говоря ни слова... знаете, за все эти годы мистер Пекиш ни разу не сказал мне „нет“, и я – каждый раз, когда он ночью тихо-тихо входил ко мне, я ни разу ему не отказала, – не то чтобы это случалось часто, поверьте мне... это случалось лишь изредка... но ни разу я ему не отказала. По правде говоря... по правде говоря, я ни разу ему не сказала и „да“, то есть я ему никогда ничего не говорила, мы ни слова друг другу не сказали, ни словечка... да и потом, мы никогда в жизни не говорили об этом, мы об этом не говорили, это было нечто вроде тайны... нечто вроде нашей общей тайны... только однажды, я помню, вы будете сейчас смеяться, но... однажды я проснулась среди ночи, и он был рядом, он сидел на моей кровати и смотрел на меня... и, помню, он нагнулся ко мне и сказал: „Ты самая красивая женщина на свете“, вот как... о, я уже была немолода тогда, и все это было неправда... и все же... это была правда, в тот момент это была правда для него, я знаю, это была правда, только для него, и только в ту ночь, но это была правда... Я сказала однажды это Пенту... знаете, он записывает в тетрадочку каждый день все, что надо в жизни знать... я ему сказала, что жизнь... я сказала ему, что все самое прекрасное в этой жизни – тайна... так это было у меня... есть вещи, всем известные: это вещи обычные или – ужасные, но еще есть некие тайны и именно в них-то и заключается счастье... у меня было так, по крайней мере... и я думаю, что и он поймет это потом, когда вырастет... он захочет это узнать... знаете, я верю, что он действительно однажды уедет в столицу и станет важным человеком, у него будут жена, дети, и он увидит мир... я верю, что именно так и будет, этот пиджак не такой уж и большой... однажды он уедет... может быть, на поезде, знаете, по железной дороге, которую скоро построит мистер Райл... я-то их никогда не видела, но, говорят, они великолепны, эти поезда... он уедет на поезде, и кто знает, вернется ли он обратно... не знаю... я слышала, что когда едешь на поезде, мир как бы мелькает за окном, это как волшебный фонарь... ах, должно быть, это так прекрасно, так интересно... вы еще никогда не ездили? Вам непременно надо попробовать, вы ведь так молоды... моему милому Карлу он бы наверняка понравился, он был очень храбрый и любил все новое... ему бы понравился поезд... разумеется, не так сильно, как ему нравилась я... да нет, я шучу, не слушайте меня, это я так просто сказала, правда... просто так...»

5

– Но как это, мистер Райл, как это – ехать на большой скорости?

В саду перед домом собрались все обитатели дома Райлов. Пришли даже несколько рабочих со Стекольного завода, все слуги, и мистер Гарп, крупный специалист по земле, и старик Андерсон, крупный специалист по стеклу, и многие другие. И Джун, и Морми. И мистер Райл.

– Это невозможно рассказать, невозможно... нужно самим попробовать... это как будто бы весь мир начинает стремительно вращаться вокруг тебя... а потом... ну, это как будто бы... как будто вращаешься вокруг себя самого, вот так, вы вращаетесь как можно быстрее, с открытыми глазами... вот так...

И он начал кружиться, раскинув руки в стороны, этот мистер Райл, глаза его были широко открыты, и голова слегка откинута назад...

– ...вы вращаетесь так и смотрите... вот таким вы видите мир, когда едете в поезде... именно таким... вращаетесь и смотрите... как будто вы едете на большой скорости... скорости...

...и, потеряв равновесие, он чуть было не упал, у него кружилась голова, но он продолжал со смехом:

– Ну, давайте, попробуйте... надо только вращаться вокруг себя, как можно быстрее, с открытыми глазами... ну, давайте, вы хотите знать, что значит – ехать на большой скорости, или нет? – ну, так кружитесь, черт возьми, давайте кружитесь!

И тогда, один за другим, – все принялись кружиться, сначала медленно и неуверенно, потом все быстрее и быстрее, – они кружились на большом лугу, раскинув руки в стороны, вытаращив глаза на круговорот недосягаемых образов, мелькавших вокруг, их охватило странное головокружение, – и в конце концов на большом лугу кружились все: и рабочие с завода, и служанки, еще совсем девочки, и мистер Гарп, большой специалист по земле, и старик Андерсон, большой специалист по стеклу, – в общем, абсолютно все уже кружились, раскинув в стороны руки и вытаращив глаза, только слышны были вскрикивания и смех, или кто-нибудь в конце концов падал на землю, столкнувшись с другим, – и опять вставал на ноги, все кружились до изнеможения, кричали и смеялись – юбки, кружась, задирались кверху, шляпы слетали на землю, то и дело раздавались проклятия, глаза слезились от смеха, кто-то терял башмак, спотыкался, и его подхватывал другой, девчонки пронзительно кричали, старик Андерсон что-то бормотал, и стоял такой шум и гам среди этого общего головокружительного вращения, что если бы кто-то бросил взгляд на этот огромный луг с небес, то, увидев этих неистово кружащихся безумцев, подумал бы: «Наверное, это праздник танцев», или, скорее всего, сказал бы: «Смотри-ка, какие странные птицы: сейчас они вспорхнут в небо и улетят в дальние страны». А на самом-то деле это были просто люди, – люди, путешествующие в несуществующем поезде.

– Попробуй покружиться, Морми, ну, давай...

Морми стоял среди всей этой суматохи и весело смотрел на происходящее. Мистер Райл присел около него.

– Если ты хочешь узнать, что можно увидеть из поезда, тебе нужно кружиться... вот так, как все...

Морми смотрел ему прямо в глаза, – так, как умел только он, потому что ни у кого другого не было таких глаз, – таких красивых глаз, и никто не умел так смотреть прямо в глаза, как он. Он молчал. Это было, можно сказать, неизбежное следствие такого необыкновенного взгляда: он молчал.

Всегда. С тех пор, как он приехал в Квиннипак, он произнес от силы сотню слов. Он внимательно смотрел, передвигался с методичной медлительностью и молчал. Ему было одиннадцать лет, но прожил он их как-то необычно, по-своему. Казалось, он жил в каком-то своем аквариуме, где царила тишина, а время представлялось в виде четок, и перебирать их надо было с особым старанием. В голове у него, у Морми, все перепуталось. Может быть, он был немного болен. Никто этого не знал, никто и не мог этого знать.

– Морми!..

Голос Джун донесся издалека. Он обернулся и посмотрел на нее. Она смеялась, ее юбка кружилась вместе с ней, волосы, вовлеченные в водоворот воображаемого путешествия, колыхались над лицом. Морми смотрел на нее всего минуту. Не произнося ни слова. И вдруг стал медленно вращаться, – раскинул руки в стороны и начал медленно вращаться, медленно-медленно, и сразу же закрыл глаза – один из всех, – потому что ни за что не смог бы он увидеть то, что нужно было увидеть и чего он так и не увидел из своего слепого поезда, потому что никогда у него в голове не смогла бы уложиться быстрая череда всех этих образов – Джун, луг, лес, Стекольный завод, река, березы вдоль нее, дорога, уходящая в гору, дома Квиннипака вдали, дом, и потом снова – Джун, луг, лес, Стекольный завод, река, березы вдоль нее, дорога, уходящая в гору, дома Квиннипака вдали, дом и снова Джун, луг, лес, Стекольный завод, река, березы вдоль нее, дорога, уходящая в гору, дома Квиннипака вдали, Квиннипака вдали, Квиннипака вдали, Квиннипак, Квиннипак, Квиннипак, Квиннипак, дома Квиннипака, улица между домами, на улице – люди, много людей, они разговаривают, и слова их облачками поднимаются над головами и испаряются в небе, – настоящий праздник слов, выпущенных на свободу – легких и все же весомых, – настоящая жаровня из голосов, поставленная там, чтобы разогреть всеобщее любопытство: «Вы, конечно, поступайте как хотите, но меня вы никогда не заставите войти в поезд, нет уж». – «Ты сядешь в него, вот увидишь, в один прекрасный день сядешь наверняка». – «Конечно, сядет, держу пари, что сядет, как только в него заберется Молли». – «При чем здесь Молли, она не имеет к этому никакого отношения». – «Это верно, поезд – не для таких». – «Да вы шутите, наверное, – мы в состоянии сесть в поезд». – «Успокойся, дорогая». – «Успокойте его, он, наверное, думает, что поезд – это поле битвы и туда пускают только мужчин?» – «Миссис Робинсон права, я читала, что там ездят даже дети». – «Не надо бы пускать туда детей, нельзя, чтобы они рисковали жизнью...» – «У меня есть кузен, он уже ездил в поезде, так вот: он говорит, что это совсем не опасно, абсолютно не опасно». – «А скажи-ка, он читает газеты, этот твой кузен?» – «Да, правда, в газетах писали о поезде, слетевшем с откоса». – «Это ничего не значит, вон Притц тоже слетел с откоса, а ведь он же не поезд». – «Господи, что за чушь ты несешь». – «Это Божье наказание – вот что такое поезд». – «Да-да, и богослов так говорил – „Конечно, богослов так говорил, не зря же он столько лет был поваром в семинарии“. – „Неправда, – в тюрьме“. – „Да это же одно и то же, черт возьми“. – „А мне кажется, это как в театре“. – „Что?“ – „Мне кажется, путешествие в поезде – это что-то вроде театра“. – „Вы хотите сказать, это спектакль?“ – „Нет, это как в театре: ты покупаешь билет и все такое“. – „Да, только статисты тоже платят“. – „Конечно, платят, мой кузен говорил, что тебе дают билет, ты платишь, и тебе дают белый кружочек, который ты отдаешь на конечной станции, он говорит, что это похоже на билет в театр“. – „Я же говорила, что это как театр“. – „Как это – надо заплатить? – они что, забыли, что я сажусь в поезд?“. – „А ты что думал, – тебе заплатят за то, чтобы ты в него сел?“ – „Это только для богачей, послушайте, поезд – это для богачей“. – „Но мистер Райл говорил мне, что мы все сможем поехать“. – „Пока что мистер Райл должен найти деньги, чтобы пустить его, этот поезд“. – „Он найдет“. – „Никогда он их не найдет“. – „Нет, найдет“. – „Хорошо бы он их нашел“. – „Так или иначе, а локомотив он уже купил, он сам сказал, вы все слышали“. – „Да, локомотив – да“. – „Брэт говорит, что его построили где-то рядом со столицей и у него есть имя – Элизабет“. – „Элизабет?“ – „Элизабет“. – „Вот это да...“ – „Это же женское имя – Элизабет“. – „Ну и что?“ – „Насколько я понимаю, это локомотив, а не женщина“. – „И потом, как это у локомотива может быть имя, простите?“ – И в самом деле – „У вещей, внушающих страх, всегда есть имя“. – „Что ты говоришь?“ – И в самом деле, она приближалась – „Да ничего, это я так просто сказал...“ – „У них есть имя, чтобы, если у тебя их украдут, ты мог сказать, что это – твое“. – И в самом деле, приближалась Элизабет – „Да кто сможет украсть у тебя локомотив?“ – „Однажды у меня украли телегу, выпрягли лошадь и увели одну телегу“. – И в самом деле, приближалась Элизабет, железное чудовище – „Конечно, надо быть последним идиотом, чтобы украсть телегу, а не лошадь“. – „На месте лошади я бы обиделась“. – И в самом деле, приближалась Элизабет, железное и прекрасное чудовище – „Еще бы – это была прекрасная лошадь“. – „Такая прекрасная, что даже воры и те не...“ – И в самом деле, приближалась Элизабет, железное и прекрасное чудовище, привязанная к палубе парома, она молча плыла по течению.

Молча: это поразительно. И медленно: она шла не своим ходом.

Река вела ее за руку – потом кто-нибудь наконец выпустит ее на колею – и ярость ее прорвется скоростью сто километров в час и разорвет ленивую тишину. Животное, способное, возможно, думать. Дикий зверь, похищенный из некоего леса. Веревки сжимают ее мысли и память подобно веревочной клетке, принуждающей молчать. Сладкая жестокость реки, уносящей ее все дальше – к тому далекому месту, которому суждено стать ее новым жилищем – где она снова откроет глаза и увидит перед собой рельсы и поймет, в какую сторону можно сбежать, – от чего – этого она не поймет никогда.

Медленно плыла Элизабет по течению, привязанная к палубе парома. Большой навес закрывал ее от солнца и посторонних взглядов. Никто не мог ее увидеть. Но все знали, что она должна быть прекрасна.

...привыкшие думать, от умиленья...