Текст книги "1900. Легенда о пианисте"

Автор книги: Алессандро Барикко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Алессандро Барикко
Новеченто (1900-й)
(монолог)

Я написал этот текст для актера Евдженио Аллегри и режиссера Габриэля Вачеса. Они поставили по нему спектакль, дебютировавший в июле этого года на фестивале Асти.

Не знаю, справедливо было бы говорить, что я написал театральный текст: я в этом сомневаюсь. Сейчас, когда я вижу его вышедшим книгой, мне скорее кажется, это произведение – нечто среднее между театральной постановкой и рассказом для чтения вслух. Не думаю, что существует название для текстов такого рода. В любом случае, это не важно. Мне кажется, это хорошая история, которая стоит того, чтобы ее прочитали.

И мне приятно думать, что кто-то ее прочтет.

А. Б.

Сентябрь, 1994

Посвящается Барбаре

Всегда случалось так, что в определенный момент кто-то поднимал голову… и видел ее. Это трудно понять… Я хочу сказать… Нас было больше тысячи здесь, на этом корабле, путешествующие богачи и эмигранты, иностранцы и мы… И все же всегда был кто-то, кто-то один, кто первым… видел ее. Даже если он в этот момент ел или просто прогуливался по палубе… даже если он поправлял брюки… он вдруг поднимал голову, бросал взгляд на море… и видел ее. Тогда он застывал на месте, сердце оказывалось за тысячи миль и, всегда, каждый проклятый раз, клянусь, всегда, оборачивался к нам, к кораблю, ко всем, и кричал (негромко и медленно): Америка. Затем оставался там, неподвижный, как будто он должен был быть запечатлен на фотографии с лицом того, кто создал ее, Америку. По вечерам после работы и в воскресные дни ему помогал зять, каменщик, хороший парень… сначала он надеялся на вознаграждение, потом… понемногу втянулся и создал Америку.

Тот, кто первым видел Америку. На каждом корабле есть такой. И не надо думать, что существуют вещи, которые происходят случайно, нет… и дело даже не в зрении, это судьба. Это люди, у которых с самого рождения это мгновение отпечатано в жизни. И когда они были детьми, ты мог заглянуть им в глаза и если бы присмотрелся внимательнее, уже тогда увидел бы ее, Америку, она уже тогда была готова сорваться, скользнуть вниз по нервам и крови, я знаю это, к самому мозгу и оттуда на язык, до этого самого крика (крича) АМЕРИКА, она была уже тогда в их глазах, в детстве, вся, Америка.

Там она выжидала.

Мне об этом рассказал Дэнни Будман Т. Д. Лемон Новеченто, величайший пианист, когда-либо игравший в океане. В глазах людей видно то, что они увидят, а не то, что они видели. Так он говорил: то, что они увидят.

Я видел их, эти Америки. Шесть лет на этом корабле, пять-шесть рейсов в год, из Европы в Америку и обратно, вечно на пружине океана, когда сходишь на землю, ты даже не можешь нормально мочиться в сортире. Он-то неподвижен, но ты, ты продолжаешь раскачиваться. Потому что с корабля ты сойти можешь, а вот с океана… Когда я поднялся туда, мне было семнадцать лет. И единственная в жизни вещь, которая меня волновала: игра на трубе. Поэтому, когда оказалось что на пароход Виржинец нужны люди, там в порту, я встал в очередь. Я и труба. Январь 1927-го. У нас уже есть музыканты, сказал какой-то тип из Компании. Знаю и заиграл. Он стоял, пристально глядя на меня, не дрогнув ни единым мускулом. Молча ждал, когда я закончу. Потом спросил:

«Что это?»

«Не знаю».

У него заблестели глаза.

«Если ты не знаешь, что это, значит это – джаз».

Потом с его ртом произошло что-то странное, возможно это была улыбка, у него был золотой зуб, в самом центре, так что казалось, будто он выставил его в витрине на продажу.

«Они сходят с ума от этой музыки, там, наверху».

Наверху, это значило на корабле. И улыбка эта означала, что они меня берут.

Мы играли по три-четыре раза в день. Сначала для богатых из первого класса, затем для тех, кто был во втором, и иногда шли к этим бедолагам из эмигрантов и играли для них, но без формы, как были, и время от времени с нами играли и они. Мы играли, потому что океан огромен и наводит страх, играли, чтобы люди не замечали, как проходит время, и чтобы забывали, где они и кто. Играли танцы, потому что, когда танцуешь, не можешь умереть и чувствуешь себя Богом. Мы играли рэгтайм, потому что это музыка, под которую танцует Бог, когда его никто не видит.

Под которую танцевал Бог, если бы он был черным.

(Актер уходит со сцены. Играет музыка дикси, очень веселая и главным образом идиотская. Актер возвращается на сцену элегантно одетый как джаз мен на пароходе. С этой минуты он ведет себя так, словно на сцене присутствует реальный джаз-банд).

Леди и джентльмены, дамы и господа, синьоры и синьорины… Мадам и мсье, добро пожаловать на этот корабль, в этот плавучий город, целиком и полностью похожий на Титаник, спокойно, оставайтесь на своих местах, синьор внизу взволнован, я разглядел это достаточно ясно, добро пожаловать на океан, кстати, что вы здесь делаете? бьюсь об заклад – у вас на хвосте кредиторы, вы отстали лет на тридцать от золотой лихорадки, вы хотели осмотреть корабль и не заметили, что он отчалил, вы вышли на минутку купить сигареты, а в это время ваша жена находится в полиции, где говорит, он был хорошим человеком, абсолютно нормальным, за тридцать лет ни одной ссоры… В конце концов, какого черта вы делаете здесь, за триста миль от какого бы то ни было мерзкого света в двух минутах от ближайшего позыва к рвоте? Пардон, мадам, я шутил, поверьте, этот корабль пройдет как шар на бильярдном столе океана, пам, еще шесть дней, два часа и сорок семь минут и оп, в лузу, Нью-Йоооооорк!

(Банд на первом плане.)

Не думаю, что есть необходимость объяснять вам, что это за корабль, во всех смыслах этот корабль необычен и, в конечном счете, – уникален. Под командованием капитана Смита, известного клаустрофоба и человека величайшего благоразумия (да будет вам известно, что он живет в спасательной шлюпке), для вас работает практически единственная в своем роде команда профессионалов, абсолютно экстраординарных: Пол Сежинский, рулевой, бывший польский священник, чувствительный, биотерапевт, к сожалению слепой…

Бил Янг, радиотелеграфист, великий игрок в шахматы, левша, заика… судовой врач, доктор Клаузерманшпитцвегенсдорфентаг, если у вас проблемы срочно зовите его…, но прежде всего: Мсье Парден, шеф-повар, прибывший прямо из Парижа, куда он, впрочем, сразу же и вернулся, после того, как лично обнаружил забавное обстоятельство, что не видит на этом корабле кухни, как он проницательно подметил, среди остальных, Мсье Камамбер, каюта 12, он сегодня жаловался, что обнаружил умывальник наполненный майонезом, вещь странная, так как обычно в рукомойниках мы держим нарезки, это из-за отсутствия кухни, обстоятельство, которому приписывается среди прочего отсутствие на этом корабле настоящего повара, которым бесспорно являлся мсье Парден, быстро вернувшийся в Париж, из коего непосредственно и прибыл, в напрасной надежде найти здесь кухню, которой, дабы остаться верным фактам, здесь нет не из-за остроумной забывчивости проектировщика этого корабля, знаменитого инженера Камиллери, у которого совершенно отсутствует аппетит к мировой славе, и которому я прошу адресовать ваши самые горячие аааааааплодисменты…

(Банд на первом плане.)

Поверьте мне, вы нигде не найдете второго такого корабля: может быть, если вы будете искать, спустя годы вы отыщете капитана-клаустрофоба, слепого рулевого, радиста-заику, доктора с непроизносимым именем, их всех, на этом самом корабле, лишенном кухни. Может быть. Но то, что никогда уже больше не произойдет с вами, можете быть уверены, – это находиться тут, сидя задницей на десяти сантиметрах кресла и сотнях метрах воды, в сердце океана, когда перед глазами у вас – чудо, в ушах – изумление, в ногах – ритм, а в сердце – звук уникального, неподражаемого, нескончаемого АТЛАНТИЧЕСКОГО ДЖАЗ-БААААНДА!!!!!

(Банд на первом плане. Актер представляет музыкантов одного за другим. За каждым именем следует небольшое соло.)

Кларнет – Сэм «Слипи» Вашингтон!

Банджо – Оскар Делагуэрра!

Труба – Тим Туни!

Тромбон – Джим-Джим «Бриз» Галлюп!

Гитара – Сэмюэл Хокинс!

И, наконец, пианино… Дэнни Будман Т. Д. Лемон Новеченто. Самый великий.

(Музыка резко обрывается. Актер оставляет тон конферансье, и, продолжая говорить, снимает костюм музыканта.)

Он действительно был величайшим. Мы играли музыку, он – что-то другое. Он играл…

Этого не существовало до того, как он это сыграл, о'кей? не было нигде. И когда он поднимался из-за пианино, больше не было… больше уже не было… Дэнни Будмана Т. Д. Лемон Новеченто. Последний раз, когда я его видел, он сидел на бомбе. Серьезно. Cидел на огромном заряде динамита. Долгая история. Он говорил: «Ты жив по настоящему до тех пор, пока у тебя есть в запасе хорошая история и кто-то, кому можно ее рассказать». У него была одна… хорошая история… Он сам был своей хорошей историей.

Невероятная, если хорошо подумать, но прекрасная… И в тот день, когда он сидел на всей этой куче динамита, он мне ее подарил.

Потому что я был его лучшим другом… А потом совершил одну из глупостей, так как если мне что-то приходит в голову, это уже невозможно выкинуть оттуда, я даже продал свою трубу, все, но… эта история, нет… ее я не забыл, она еще здесь, ясная и необъяснимая, какой была только музыка, когда посреди океана ее играл на волшебном пианино Дэнни Будман Т. Д. Лемон Новеченто.

(Актер уходит за кулисы. Бэнд играет финал. Когда затихает последний аккорд, актер возвращается на сцену.)

Его нашел матрос, которого звали Дэнни Будман. Он нашел его однажды утром, когда все уже сошли на берег в Бостоне, обнаружил в картонной коробке. Ребенку было дней десять, не больше. Он даже не плакал, лежал молча с открытыми глазами в этой коробке. Его оставили в танцевальном салоне первого класса. На пианино. Хотя он не был похож на младенца из первого класса. Такие вещи обычно делали эмигранты.

Родить тайком, где-нибудь на палубе и потом оставить малышей там. Не со зла. Все она, эта нищета, черная нищета. Немного смахивает на историю с одеждой… они поднимались на корабль в лохмотьях еле прикрывающих задницу, каждый в совершенно изношенном костюме, единственном который у них имелся. Тем не менее, позднее, поскольку Америка всегда была Америкой, ты, в конце концов, видел, как они спускаются, все хорошо одетые, мужчины даже при галстуке, дети в белых рубашечках… в общем, они только и делали здесь, эти двадцать дней путешествия, что шили и кроили, и в итоге на корабле ты уже не находил ни одной занавески, ни одной простыни, ничего: они становились приличной одеждой для Америки. Для всей семьи. И ты не мог им ничего сказать…

В общем, время от времени они избавлялись также от ребенка, который был для эмигрантов лишним ртом и кучей хлопот в отделе иммиграции. Они оставляли их на корабле. В обмен на занавески и простыни в каком-то смысле. Наверное, так было и с этим ребенком. Они должны были рассуждать следующим образом: если мы оставим его на пианино в танцевальном салоне первого класса, может быть его возьмет какой-нибудь богач, и он будет счастлив всю жизнь. Это было хороший план. Он сработал наполовину. Он не стал богатым, но пианистом – да. Лучшим, клянусь, лучшим. Итак. Старина Будман нашел его там, он искал что-нибудь, что сказало бы кто этот младенец, но обнаружил только надпись на картоне коробки, отпечатанную синими чернилами: Т. Д. Limoni. Было еще что-то вроде рисунка, лимона. Тоже синего. Дэнни был филадельфийским негром, гигантом, являющим собой чудо. Он взял ребенка на руки и сказал ему: «Привет, Лемон!» И внутри у него что-то щелкнуло, что-то похожее на ощущение, что он стал отцом. Всю жизнь он продолжал утверждать, T.D. явно означает Thanks Danny. Спасибо Дэнни. Это было нелепо, но он действительно верил в это.

Ребенка оставили здесь для него. Он был убежден в этом. T.D., Thanks Danny. Однажды ему принесли газету, где была реклама какого-то человека с лицом идиота и тонкими-тонкими усиками любовника-латиноса, еще там был нарисован огромный лимон и рядом надпись гласившая! Тано Дамато – король лимонов, Тано Дамато, королевские лимоны, какой-то знак, приз или чтото там… Тано Дамато… Старина Будман и бровью не повел. «Кто этот придурок?» спросил. И оставил журнал себе, так как рядом с рекламой были напечатаны результаты скачек.

Не то чтобы он играл на скачках: ему нравились клички лошадей, все они, у него была настоящая страсть, он всегда говорил тебе: «послушай-ка это, вот здесь, участвовал вчера в Кливленде, слушай, они назвали его Ловец денег, понимаешь? разве такое возможно? а это? смотри, Лучше раньше, вот умора» в общем, ему нравились клички лошадей, была у него такая страсть. Ему было все равно, какая лошадь приходила первой. Существовали лишь клички, которые ему нравились.

Мальчишке он дал свое имя: Дэнни Будман. Единственный раз за всю жизнь, когда он проявил тщеславие. Затем прибавил Т. Д. Лемон, точно в соответствии с надписью на картонной коробке, он говорил, что это изысканно – иметь буквы в середине имени: «у всех адвокатов они есть», утверждал Бэрти Бум, механик, попавший в тюрьму, благодаря адвокату, которого звали П. Т. К. Уондер. «Если он станет адвокатом, я его убью», вынес приговор старина Будман, однако два инициала все-таки оставил там, в имени, так и получилось – Дэнни Будман Т. Д. Лемон. Это было хорошее имя.

Они выучили его постепенно, повторяя шепотом, старый Дэнни и остальные, внизу в машинном отделении с выключенными машинами, в порту Бостона.

«Хорошее имя», – сказал, наконец, старина Будман, – «И все-таки чего-то не хватает. Ему не достает красивой концовки». Это было правдой. Ему не хватало красивого окончания. «Добавим „вторник“», – сказал Сэм Сталл, служивший официантом. «Ты нашел его во вторник, назови его вторником».

Дэнни подумал немного. Потом улыбнулся. «Неплохая идея, Сэм. Я нашел его в первый год этого нового, чертова века, не так ли? я назову его Новеченто». «Новеченто?» «Новеченто». «Но это число!» «Было число: теперь – это имя». Дэнни Будман Т. Д. Лемон Новеченто. Прекрасно. Замечательно. Великолепное имя, боже, действительно, великолепное имя. Он далеко пойдет с таким именем. Они склонились над картонной коробкой. Дэнни Будман Т. Д. Лемон Новеченто посмотрел на них и улыбнулся, они остолбенели: никто не ожидал, что такой малыш, может выдать столько дерьма.

Дэнни Будман прослужил матросом еще восемь лет, два месяца и одиннадцать дней. Затем, во время одной бури посреди океана, он получил в спину проклятый шкив. Ему определили три дня жизни. У него было все разбито внутри, и не существовало способа восстановить его организм. Новеченто был ребенком тогда. Он сидел у кровати Дэнни и не двигался с места. У него была стопка старых газет, и он три дня, изнемогая от огромного напряжения, читал умирающему старине Будману все результаты скачек, которые мог обнаружить. Складывал буквы, как его учил Дэнни, водя по страницам газеты пальцем и глазами, не останавливающимися ни на мгновение. Он читал медленно, но читал. Таким образом, старина Дэнни умер на шестом заезде в Чикаго, когда Питьевая Вода опередила на два корпуса Овощной суп и на пять Голубую крем-пудру. Дело, над которым невозможно было не смеяться, потешаясь над этими кличками, он и умер. Его завернули в полотно и отдали океану. На ткани, красной краской, капитан написал: Thanks Danny.

Так, внезапно, Новеченто стал сиротой во второй раз. Ему было восемь лет, и он уже проделал путь туда и обратно, из Европы в Америку, раз пятьдесят. Океан был его домом. И за все это время ни разу нога его не ступала на землю. Он, конечно, смотрел на нее в портах. Но спускаться – никогда. Дело в том, что Дэнни боялся, что его заберут из-за документов, визы или чего-то в этом роде. Поэтому Новеченто всегда оставался на борту и затем, в определенный момент, снова отплывал. Чтобы быть точным – Новеченто даже не существовал для мира: не было города, прихода, больницы, тюрьмы, бейсбольной команды, где было бы записано его имя. У него не было ни родины, ни даты рождения, ни семьи. Ему было восемь лет: но официально он никогда не появлялся на свет.

«Эта история не может длиться вечно», время от времени говорили Дэнни. «Кроме того, это противозаконно». Но у Дэнни был один ответ: «К черту закон», – говорил он.

На споры не было времени.

Прибыв в Саутхэмптон, в конце рейса, когда умер Дэнни, капитан решил, что пора положить конец этому спектаклю. Он обратился к португальским властям и попросил их представителя, прийти и забрать Новеченто. Ну что же, они так его и не обнаружили. Искали по всему кораблю в течение двух дней. Ничего. Тот исчез. Это событие никому не понравилось, так как в конце концов здесь, на Виржинце, к мальчишке привыкли, никто не решался сказать это, но… нетрудно представить, как он бросился вниз с фальшборта а… дальше море сделает все что угодно… Так что, глубоко в душе его считали погибшим, когда спустя двадцать два дня отплыли из Рио-де-Жанейро, не дождавшись возвращения Новеченто и ничего о нем не узнав… Серпантин, гудки, фейерверки при отъезде, все как обычно, но на этот раз было отличие – они теряли Новеченто, навсегда, что-то стирало улыбку у всех и грызло изнутри.

На вторую ночь плавания, когда уже не были видны даже огни побережья Ирландии, Барри, боцман, как безумный ворвался в каюту капитана, разбудил его и сказал, что тот непременно должен пойти взглянуть. Капитан выругался, но все-таки пошел.

Танцевальный салон первого класса.

Огни погашены.

Люди в пижамах, босиком, у входа. Пассажиры покинувшие каюты.

Затем матросы, трое – абсолютно черные, поднявшиеся из машинного отделения, и даже Тирумэн, радист.

Все молчали, смотрели.

Новеченто.

Он сидел на стуле перед пианино, ноги даже не доставали до земли.

И, клянусь Богом, играл.

(Играет фортепьянная музыка, довольно простая, медленная, завораживающая).

Я не знаю, что за музыку он играл, – простую и… прекрасную. Это был не трюк, он играл сам, своими руками, по этим клавишам, одному Богу известно как. И надо было слышать – что у него получалось. Тут присутствовала синьора, в красном халате и какими-то папильотками в волосах… набитая деньгами, для ясности – американка, жена страхового агента… ооо, у нее были такие слезы, что они скатывались по ночному крему, она смотрела и плакала, не переставая. Когда она заметила рядом капитана, взбешенного от неожиданности, буквально взбешенного, так вот, когда она заметила его рядом, шмыгнув носом, я говорю вам, богачка шмыгала носом, указала на пианино и спросила:

«Как зовут?»

«Новеченто».

«Не песню. Мальчика».

«Новеченто».

Как песню?

Такого рода беседу капитан корабля не в силах был поддерживать более четырех-пяти реплик. Прежде всего, он только что обнаружил, что ребенок, считавшийся погибшим, не только жив, но и между делом, даже научился играть на пианино. Он оставил богачку с ее слезами и всем остальным там, где она стояла, и решительным шагом пересек салон: пижамные брюки и форменная куртка не застегнуты. Остановился капитан только когда приблизился к пианино. В тот момент он столько хотел сказать и, среди прочего «Где ты, черт побери, этому научился?» а еще «Где ты прятался, черт возьми?». Однако, многие люди, привыкшие жить по форме, заканчивают тем, что и думать начинают соответственно. Так что произнес он следующее: «Новеченто, все это совершенно противоречит правилам».

Новеченто перестал играть. Он был немногословным и очень смышленым ребенком. Посмотрел с нежностью на капитана и сказал: «К черту правила».

(Слышны звуки бури).

Море пробудилось/ море взбесилось/ бросает взрывом воду в воздух/ взрывает/ полощет/ у ветра крадет небо и звезды/ разъярено/ бушует сколько/ никто не знает/ длится день/ перестанет/ мама об этом/ не говорила мама моя/ баю-бай, колыбельная/ баюкает море/ как же, баюкает/ разъярено/ повсюду/ пена и мука/ безумное море/ куда ни кинь взгляд/ только ад/ черные стены воды/ водовороты/ и мы немы/ ждать все равно/ конец настанет/ корабль на дно/ мама я так не хочу страдать/ я хочу водную гладь/ пусть тебя отражает/ останови/ эти/ стены/ нелепые/ из воды/ пусть рухнут вниз/ и этот шум/ гладь хочу, ты знаешь море желаю тишину свет и рыбок летучих над ним пусть летают.

Первое плавание, первый шторм. Невезуха. Я даже толком не осознал это путешествие, умудрился захватить одну из самых жестоких бурь в истории Виржинца. Посреди ночи, над ним надругались и бросили, отдали на произвол судьбы. Океан. Казалось, это никогда не кончится. Тот, кто играет на трубе на корабле, мало чего стоит когда приходит буря. Может, правильнее было перестать играть на трубе, чтобы не усложнять происходящее. И прекрасно себя чувствовать, оставшись в постели. И все же я там не остался. У тебя есть хороший шанс отвлечься, но можешь быть уверен, рано или поздно, тебе вопьется в мозг эта фраза: он плохо кончит. Я не хотел кончить плохо, и поэтому я вышел из каюты и начал блуждать. Я не знал куда идти, это был мой четвертый день на корабле, хорошо, если я находил дорогу к туалетам. Это маленькие плавучие города. Ей богу. В общем, вполне понятно, как получилось, что, оббивая все стены и кое-как вписываясь в коридоры, я, в конце концов, заблудился. Ничего не поделаешь.

Определенно мерзко. И именно в тот момент появился некто, элегантно одетый, в темном, он шел спокойно, и ничуть не был похож на заблудившегося человека, казалось он вообще не чувствует волн, словно он прогуливался по побережью Ниццы: и это был Новеченто.

Ему было двадцать семь лет тогда, но выглядел он старше. Я знал только, что все эти четыре дня я играл с оркестром, и это все. Я даже не знал, где находится каюта. Конечно, другие кое-что рассказывали мне о нем.

Они сообщили странную вещь, говорили: Новеченто никогда не спускался на берег. И родившись здесь, на этом корабле, он с тех пор не покидал его. Все это время. За двадцать семь лет ни разу нога его не ступала на землю. Все это здорово смахивало на колоссальную шутку… Говорили также, он играет музыку, которая не существует. Единственное, что я знал, – каждый раз, прежде чем начать играть, здесь в танцевальном зале, Фриц Херманн, белый, который ничего не смыслил в музыке, но обладал красивым лицом, благодаря чему и руководил оркестром, подходил к нему и говорил вполголоса: «Пожалуйста, Новеченто, только нормальные ноты, о'кей?» Новеченто кивал головой в знак согласия и затем играл нормальные ноты, глядя прямо перед собой, ни одного взгляда на руки, казалось, что сам он находится где-то далеко. Теперь я знаю, он на самом деле был далеко. Но тогда я об этом не подозревал: я думал, что он немного странный и все.

В ту ночь, в самый разгар бури, с видом синьора на отдыхе, он наткнулся меня, заблудившегося в одном из коридоров, с лицом мертвеца, посмотрел, улыбнулся и сказал: «Идем».

А если тот, кто играет на трубе на корабле, встречает в разгар бури того, кто говорит ему «Идем», тому, кто играет на трубе остается только одно: идти. И я пошел за ним. Он-то шагал.

Я же… это было нечто другое, у меня не было подобной размеренности, но в общем… мы прибыли в танцевальный зал и затем, мотаясь туда-сюда, естественно речь обо мне, потому что у него, казалось, были рельсы под ногами, приблизились к пианино. Вокруг не было ни единой живой души. Почти тьма, только несколько мечущихся бликов. Новеченто указал на ножки пианино.

«Сними фиксаторы», – произнес он. Корабль качался так, что любо-дорого, на ногах-то тяжело было устоять, а снимать блокировку с колесиков было вообще бессмысленно.

«Если ты мне доверяешь, снимай их».

Он псих, подумал я. И снял их.

«А теперь иди сюда и садись», – сказал Новеченто.

Я не понимал, куда он меня звал, на самом деле не понимал. Я пытался удержать пианино, которое начало скользить как огромное черное мыло… Это была дерьмовая ситуация, клянусь, сытый по горло бурей, так еще и этот сумасшедший, восседающий на стуле – еще один кусок мыла – и руки на клавишах, неподвижные.

«Если ты не встанешь сейчас, не встанешь никогда», – сказал, улыбаясь, псих. (Поднимается на конструкцию, что-то среднее между качелями и трапецией.) «О'кей. Пошлем все к черту, о'кей? Что нам терять, встаю, хорошо, вот он я, на твоей дурацкой табуретке, я здесь, а теперь?» «Теперь не бойся». И он начал играть.

(Играет музыка, только пианино. Что-то похожее на вальс, легкая и нежная. Конструкция начинает раскачиваться и кружить актера по сцене. Постепенно, пока актер рассказывает, движение становится все шире, так что задевает кулисы).

И тут, никто не обязан в это верить, да я и сам, если честно, никогда не поверил бы, расскажи мне кто-нибудь такое, но это правда – пианино начало скользить по паркету салона для танцев, и за ним мы, – Новеченто, который играл не отводя взгляда от клавиш, казалось он находится где-то далеко, и пианино следовало за волнами, вперед – назад, кружилось, устремлялось прямо к витражу, и, когда, оказывалось на расстоянии волоска от него, останавливалось и мягко скользило обратно, говорю, было похоже, что море убаюкивает его и убаюкивает нас, и черт его знает как, но Новеченто играл, не останавливаясь ни на мгновенье, и было очевидно – он играл не просто так, он управлял им, этим пианино, понимаете? с помощью клавиш, нот, не знаю, он вел его, куда хотел, нелепо, но это было так. И пока мы кружили среди столиков, задевая люстры и кресла, я понял, что в этот миг, то, что мы делаем, то, что мы, действительно, делали – это был танец с океаном, мы и он, сумасшедшие танцовщики, прекрасные, затянутые в вихрь вальса, на золоченом паркете ночи. О да!

(Он начинает широко кружить по сцене, на своей конструкции, со счастливым видом, в то время как океан безумствует, корабль танцует, и фортепьянная музыка, упомянутый вальс с различными звуковыми эффектами убыстряется, замедляется, кружит, словом, управляет грандиозным балом.

Затем, после энного количества фигур высшего пилотажа, ошибается в маневре и устремляется за кулисы. Музыка пытается «затормозить», но слишком поздно. Актер успевает только крикнуть «О, Боже…» и пропадает за боковой кулисой, ударившись обо что-то. Слышится ужасный грохот, как если бы разбился витраж, стойка бара, кушетка, еще что-то. Жуткий бардак. Мгновение паузы и тишины. Затем из-за той же самой кулисы, где он до этого скрылся, медленно появляется актер).

Новеченто сказал, что должен еще усовершенствовать этот трюк. Я ответил, что по сути дела, речь идет всего лишь о регулировке тормозов. Капитан, по окончании бури, сказал (возбужденно крича) ДЬЯВОЛ, ВЫ ОБА, СЕЙЧАС ЖЕ ОТПРАВЛЯЙТЕСЬ В МАШИННОЕ ОТДЕЛЕНИЕ И ОСТАВАЙТЕСЬ ТАМ. Потому что, ЕСЛИ Я ВАС НЕ УБЬЮ СВОИМИ СОБСТВЕННЫМИ РУКАМИ, ВЫ, БЕЗУСЛОВНО, ЗАПЛАТИТЕ ВСЕ, ДО ПОСЛЕДНЕГО ЦЕНТА, ВЫ ДОЛЖНЫ БУДЕТЕ РАБОТАТЬ ВСЮ СВОЮ ЖИЗНЬ, ЭТО ТАК ЖЕ ВЕРНО, КАК ТО, ЧТО ЭТОТ КОРАБЛЬ НАЗЫВАЕТСЯ ВИРЖИНЕЦ И ВЫ ДВА САМЫХ БОЛЬШИХ ДУРАКА, КОТОРЫЕ КОГДА-ЛИБО БОРОЗДИЛИ ОКЕАН!

Той ночью, внизу, в машинном отделении, Новеченто и я стали друзьями. Настоящими. На всю жизнь. Мы проводили все время в подсчетах, сколько долларов могло стоить все то, что мы разрушили. И чем больше становилась сумма, тем больше мы смеялись. И когда я вспоминаю об этом, мне кажется, что это и значит быть счастливыми.

Ну, или что-то в этом роде.

Именно той ночью я и спросил его, правда ли все то, что говорят о нем и корабле, в общем, что он был рожден здесь и все остальное… и правда ли, что он никогда не сходил на берег. И он ответил: «Да».

«Точно»?

Он был совершенно серьезен.

«Точно».

Не знаю, но в тот момент чувством, которое я испытал на мгновение, сам не желая того, не знаю почему, был озноб: озноб от страха.

Страха.

Однажды я спросил у Новеченто, о чем он думает, когда играет, и что видит, всегда глядя перед собой, в общем, где витает его разум, пока руки летают туда-сюда по клавишам. И он ответил: «Сегодня я был в прекрасной стране, волосы женщин там источали аромат, повсюду был свет и полно тигров».

Он путешествовал.

И каждый раз он оказывался в разных местах: в центре Лондона, в поезде посреди равнины, на горе, такой высокой, что снег доходил тебе до пояса, в церкви, самой большой в мире, считающий колонны и вглядывающийся в лица на распятьях. Он путешествовал. Трудно было понять, как мог он узнать о церквях, снеге, тиграх… я хочу сказать, он же никогда не спускался отсюда, с корабля, правда, никогда, это не было шуткой, это было реальностью. Никогда не сходил на берег. И все же, он словно бы видел их, все эти вещи. Новеченто был из тех, кто, если скажешь: «Однажды я был в Париже», спросит, видел ли ты такие-то сады, обедал ли ты в таком-то местечке, он знал все, он говорил тебе «Что мне там нравится, так это ждать закат, гуляя по Новому Мосту и, когда проходят баржи, остановиться и смотреть на них сверху и махать им рукой».

«Новеченто, разве ты когда-нибудь был в Париже»?

«Нет».

«Но тогда…»

«То есть… да».

«Да что?»

«Париж».

Ты мог подумать, что он сумасшедший. Но все было не так просто. Когда кто-то рассказывает тебе с абсолютной точностью, какой запах на Бертэм Стрит, летом, когда только что прошел дождь, ты не можешь думать, что он сумасшедший только из-за глупого рассуждения, что он никогда не был на Бертэм Стрит. Из чьих-то глаз, слов, он действительно вдыхал этот воздух. По-своему: но это было так. Хотя мир он никогда не видел.

В течение двадцати семи лет мир проникал на этот корабль и двадцать семь лет он, на этом корабле, следил за ним. И крал у него душу.

В этом он был гением, ничего не скажешь. Он умел слушать. И умел читать. Нет, не книги, это все могут, он умел читать людей. Знаки, которые люди несут на себе: места, звуки, запахи, их землю, их историю… Все запечатленное на них. Он читал и с бесконечным прилежанием каталогизировал, систематизировал, упорядочивал… Каждый день он добавлял маленький кусочек к этой огромной карте, которую рисовал в голове, грандиозной карте мира, целого мира, из одного края в другой: громадные города и уголки баров, длинные реки, грязные лужи, самолеты, львы, – удивительная карта. Он путешествовал по ней, ей-богу, пока пальцы его скользили по клавишам, лаская повороты рэгтайма.

(Звуки меланхолического рэгтайма).

Летели годы и, наконец однажды я набрался храбрости и спросил его об этом. Новеченто, ради Бога, почему бы тебе не спуститься хоть раз, один только раз, почему бы тебе не посмотреть на мир своими глазами, своими собственными глазами. Почему ты остаешься на этой блуждающей галере, когда ты мог бы гулять на своем Новом Мосту, смотреть на баржи и так далее, ты мог бы делать все, что хочешь; ты играешь на пианино, Богом клянусь, они бы с ума сходили от тебя, ты заработал бы кучу денег, и мог бы выбрать самый красивый дом, ты можешь даже построить его в виде корабля, кому какое дело? и ты мог бы поселиться где хочешь, среди тигров, почему бы и нет, или на Бертэм-Стрит… Бог мой, ты не можешь вот так всю жизнь плавать туда-сюда как кретин… ты не кретин, ты – великий человек, мир – там, здесь только этот проклятый трап, это когда-нибудь случится, несколько паршивых ступенек, Господи, и все, в конце этих ступенек – все. Почему ты не покончишь с этим и не сойдешь с корабля, по крайней мере, хоть раз, один только раз.