Текст книги "Битум"
Автор книги: Алёшка Емельянов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
Живу без оград, колеи,
неведомы люди и слухи,
без церкви, чинов, толчеи.
Как Бог я на этой округе.
Без слуг обитаю в лесу,
дружимый со зверем и птицей.
В жар воду растеньям несу.
Отменнейше в хижине спится,
в несложной и тихой, сухой.
Озёрно светла панорама.
И тут в отщепенстве глухом
не жалко побега ни грамма.
Пусть носик свой точит комар,
животные где-то блуждают,
тут истинно-праведный дар,
жаль, люди, счерствев, отрицают.
Не надобно денег и благ.
Лечусь я отварами, светом.
Свободен, Адамово наг.
Пусть это и кажется бредом.
Не надо двуногих, машин,
что ранят в открытую, сбоку,
обливши всеядьями лжи…
Без Вас только мне одиноко…
Сын. Антипримеры
Я их поцелуев не видел
и игр (любовных, иных),
как он со щеки б её вытер
скопление крошек сухих,
и вальса, гормонов весенних,
январских объятий в ночи,
и слов ободряющих, ценных,
и ужин под кроной свечи,
за руку гуляющей парой,
вояжных поездок накал,
сияющих счастьем янтарно,
двуспальных надежд, одеял,
гостей из числа чужеродных
в достаточном вещью дому,
от страсти горячих и потных,
читающих, склонных к письму…
Лишь ведал их пленность и сытость,
рык, сонность, поток укоризн,
безвыездно-костную бытность,
без ласки спартанскую жизнь.
Смотрящий Бог
Вас вижу портретами в рамах,
биноклями каждых очей,
иконами в доме и храмах,
и дулами, в щель кирпичей,
и взглядами рыб неустанно,
что в водный глядят окуляр
прудов, луж, озёр, океанов,
экранами, стёклами фар,
и небом (прибор лаборанта),
и птицей, картиной с быком,
глазками часов и курантов,
и фото умерших, волков,
и линзой машин и оконцев,
и чучелом, куклой гляжу,
с фонариком лунным и солнцем
за кельей, раздольем слежу…
Вид камерой всех телефонов
и мордой домашних зверьков
за бодрым, раздетым и сонным.
Я всюду! Во взорах жуков…
Побитая душа
Как короб от баяна,
без клавиш, нот, мехов,
душа глупца, буяна,
без смысла, потрохов -
бессочная, пустая,
с подкладкой чуть гнилой,
и пресно-негустая,
с защёлкою кривой
и ржавыми петлями.
В нутро не входит свет.
Гудит от ветра днями.
В нём инструмента нет.
Дырявый. Кожу сморщил.
Без бирки. Чей он есть?
Кто мастер-изготовщик?
С какого года честь?
Из формы манекена,
что сплавился, сгорев,
отлит в куб в новой смене,
где кислый воздух спрел.
И так живёт личина
ненужной простотой,
без смысла и причины,
наполнен пустотой…
Пенал пинали этот
детишки, гром, актёр.
Наверно, лучший метод -
принять на свалке мор…
Карантин
Покрасив крошки чёрным,
я ем, хрустя, икру,
читаю книги мёртвых,
забыв живых игру,
борюсь с животной ленью
прогулкой до дверей,
как кошка, мчусь за тенью,
учусь речам зверей,
почти забыв людские.
Ах, заперт мой острог!
И вижу ясно Змия,
что манит за порог.
Питаю злость бездельем.
И вместо пяльцев лом.
Стекло и стены кельи
в мечтах тараню лбом.
И вянут крылья. Душно.
Ведь нужен я пыльце!
Без песен миру скучно.
Я – шарик в бубенце.
Душа без чувств и пищи,
и свежих нот, питья.
То – испытанье нищим,
рок, казнь, епитимья?
Жую запас от дури,
уж псом рыча на мир,
пою, как чайка, туры.
Испив густой чифир,
курнув, гляжу туземно
во тьму-глазурь, сырок.
Тяну, почти тюремный,
квартирный долгий срок…
Пирамидка
Судьба – цветная пирамидка:
центральный шест, земельный низ,
широкой первою накидкой
из бессознанья белый диск.
Желтеет дальше мило детство,
вверх юность розово цветёт,
а зелень – молодость в эстетстве,
синеет взрослость. Высь растёт.
На столбик следующим слоем
ложится старость серо, вкривь.
Великий фатум и надстрои.
Порой нанизан цвет иль три…
Спаялись радужные вспышки
из лет, событий, бед и проб.
Венчает стела чёрной крышкой,
под коей малый красный гроб…
Пропойца
Пивною пробкою медаль
за мысли, крупные испитья,
за то, что дальше всех блевал,
за бой кулачный, тел избитья,
измены, крики, грязный гул…
Ты похмелялся, отняв соску!
Пропиты в зиму свечка, стул,
ребёнка плед, жены расчёска.
Бутылок гул, как гор парад.
Вино с обеда до обеда.
А у других пучок наград
за книги, песни и победы.
Твои ж в мешок, снести в утиль.
И нет истории сей хуже.
Как будто вовсе ты не жил,
топился в красках, умер в луже…
Космический мастер
Иглой меж пуговиц цветастых,
вдоль пашни ткани путь ведёт,
цепляет звёзды неопасно -
Господь рубашку тихо шьёт.
И блёстки холодно сияют.
Покрой изящен, статен рост.
Чуть неумело пришивает,
немного шарики вразброс.
Он чинит дыры и подкладку,
и астероидом жарким прям
просторы гладит и подмятки,
готовясь к рауту и дням.
С улыбкой, битою ль щекою,
рукой дрожащей мастерит
пошитый фрак, мечтой влекомый,
что в лучше эру воспарит,
войдёт в великий зал, богатый
из туч и мрака тысяч лет,
в цветочный холл и сад лохматый,
плодовый, ласковый, без бед.
Желает в новый век, наверно,
из эры худшей, рвущей прочь,
а вместо бабочки нашейной
пылает солнце, крася ночь.
Воинские похороны
Земля по крышкам пала -
звук клавиш пианино
средь кладбищного зала
и труб, кустов, осины.
Три выстрела конвоя -
столетний ритуал.
Все почести героям
сам Боже бы воздал!
Плечом к плечу в траншее,
как прежде, и родны.
Цветы оранжереи,
что ныне все мертвы.
Печально залпы дали -
для них последний град.
Пускай внизу медали,
как звёзды, им горят…
Василёк
С добрейшим Машутром, цветочек,
уютных ночей светлячок!
Медальки прекраснейших мочек
сияют с серьговым пучком.
Светилом ясней поднимайся,
пространство собой озаряй,
и счастье творить принимайся,
мечтами, добром засоряй
все взоры, смотрящие грустно
иль вовсе незнавшие сна;
мелодией лейся искусно!
Ты, будто живая весна!
Танцуя в пижамном убранстве,
отпив мёд, цветочковый чай,
войди в мир таблеткой, лекарством,
лечи его, свет излучай,
и радуй печальные лица
улыбкой, чтоб лёд растопить,
цвети и живи озорницей,
какую хотят все любить!
Просвириной Маше
Гламурная болезнь
Вколите мне в губы резину,
желаю бровей татуаж,
из стружки причёску-корзину,
пейзажный, крутой макияж,
моднейших одежд и вещичек,
бутылку vip-vip коньячка,
вполне человеческой пищи,
массаж и шугаринг сучка,
и плавать расслабленно в море,
ныряя за жемчугом днём.
Намажьте на коже декоры
и мушку забейте гвоздём.
Всё это ведь есть у Мальвины!
Кипит аж бревенчатый пыл.
Червяк в голове Буратино
сожрал ум, который чуть был.
Желающий покоя
Дайте, китайцы, покоя,
люди народностей, рас!
Я в мавзолейском покрое
вволю наслушался вас,
вздохов, речей бестолковых.
Взгляды век чешут стекло,
что аж зудят небелково
глаз позакрытых окно.
Будто в окованном трансе,
смирно, без чувства лежу,
но вот внутри так опасно
нервы искрят, и молчу.
Как муравьи над добычей,
стая шакалов, волков,
и вереницею птичьей -
долг и обычай веков!
Коль и схоронят с отпевкой,
тело изведает мреть,
черви, кроты и медведки,
знаю, придут посмотреть…
Sondercommando
Горит чурак телесный,
доел костёр губу,
шкворча тяжеловесно,
летя дымком в трубу.
Коптят носилки, стенки
чуть бледные дрова.
В четыре пересменки
вершат рабы дела
в угоду чёрту, бесам.
Творятся пал и мор.
Печными углем, лесом
стал шапочник, актёр
и жёны их – штакеты.
Дым хлопьями из труб.
И даже щепки-дети
в пылающем жару.
От пламени и крови
краснеет дверь, кирпич.
В весельи адском брови
заказчиков, чей спич
ехидно, зло сверкает
клыками в свете, тьме.
Вертеп злой не сникает.
Гарь, акты, как во сне,
по воле слов, декретов.
Я – раб, что должен жечь.
И коль дотлеют эти,
то мной заполнят печь…
Черепки – 3
Монеты, скоплённые детством
от сдачи бутылочных тар,
вмиг отняты были посредством
родивших. Бьют слёзы и жар.
***
За общим столом тишина
как форма семейного счастья?
Нет, то – безразличья волна
и первозначенье ненастий.
***
Гляжу на улицу, не видя счастья дома,
и собираю блик улыбок, краски в ларь.
И век живёт внутри эмоций кома.
Но за окном всё те же мусор, хмарь.
***
Сорок три позы меж дней
влажно и жарко балуют…
Но лишь одна всех важней,
где тебя просто целую…
***
– Давленье сто сорок на сто
и мутность в седой голове…
– Идёшь ты к обеду, иль что?
Купить одну лампочку, две?
***
Высоковольтный провод
зубами, крик дитят.
Курю, пивной бью рокот
с другими. Яжемать…
***
Одной пузырь-обуза,
что был послушен, тих,
созрев, истёк из пуза,
теперь груз для двоих…
***
Не в дни веселия, а страха,
чумы, горенья душ и пихт,
в период войн, тоски и краха
мной был написан лучший стих!
***
На ключ берлогу, в уши пробки,
под бок бочонок, самосад,
и для спокойствия, страховки,
от муравьёв – початок в зад.
***
Я много видел дел, приколов,
несправедливости, но так -
нет прилагательных, глаголов
у слова «хна» – обидный факт.
***
Часы ломаются – не вечны.
Застынет время и ход лет.
Иль коли их побьём увечно,
то перестанем все стареть…
***
Мир называя корявым и гадким,
что отзывается в каждой судьбе,
чьи расшатались фундамент и кладка,
часто мы меряем всё по себе.
***
Бывают боль и грусть итогом
от ласки, лишним Бог, родня.
В пылу любви сгорает много
от чересчурного огня…
Шарики
Зелёный, красный шарик,
а между – целый ярд.
Фонарь над тканью жарит.
Весь вид – почти бильярд.
Живут, вращаясь, стоя,
сверкают, ждут тычка.
Сукно в преддверьи боя
с боков иль свысока.
Вокруг святое действо.
Парю, как Бог. Миры!
Как избран для судейства
на тихий акт игры.
Так грустно, одиноко
шнуром прицеплен я
стеклянно и двуоко
вишу, на них смотря.
Тут ширь и звёздь резная.
Сюда ль придёт душа?
И бабочка стальная
мигает шнур держа…
Камедь
Янтарный желвак иль застывший сироп
из дерева вытек, смолою замёрз.
Он полз, чтоб коснуться зелёнистых сдоб,
бутонов волшебно раскрывшихся роз.
Пузатая капля. Недолгий поход.
Подтёком сияет в лучистом гореньи.
Проторил кротом он кору и свой ход,
направил себя по тропе избавления
от плена древесного, тверди и тьмы.
Лишь греются кожа и листья с плодами.
И он возжелал посмотреть в эти дни,
и вырвался лавой, простившись с годами
незнанья и мрака, спокойной тоски,
в годах исполнения чёткого долга,
густого теченья… Пробил он куски
и щели, снаружи ища ли свет, Бога.
Законы нарушил, тюрьму распахнул,
нарывом застыл на коричневой коже,
но всё же увидел, влюбился, вздохнув,
и путь он закончил, едва ли чуть пожил…
Долг родителям
Обиженность ребёнка
и рёв – он детски ждал
машинки иль котёнка.
Но их не обещал
никто. Но ждал отважно.
Пусть будет год не сыт,
пусть холод, мрак очажный
и дырка в дне корыт,
зато главней подарок
как данность, факт и долг.
И крик меж комнат, арок,
призыв взять требу в толк!
Похожесть с этим делом
родительская рать,
что слёзы льёт кряхтело
о свадьбах, чадах чад…
Болезнь настроения
Один портрет из страха,
из сотен мер, частиц,
и кашицу с размаха
создали зёрна лиц.
Слились в единый ужас.
Свой уник, красоту
для общей жижи, туши
отдали ум, мечту
во имя сказа, воли,
поддавшись дуракам,
тискам, пинкам и вою,
кривым, сырым рукам
друг друга, портретиста.
Вся зелень, синь и желть,
и бель, и аметисты
спаялись в хмурость, желчь.
Кишат крикливо скупость
речей и чернь мастей.
Боязнь, испуги, глупость
вершат всю суть страстей.
Одним лицом с ехидством,
сжевав тревоги яд,
в паническом единстве
различья их глядят
на лупу телепризмы,
вкушая горький корм,
питаясь грустью жизни
и новью жутких норм…
Необходимости
Без солнца вянут травы,
без счастья, ласки, губ
сердца и руки, главы.
Без вод твердеет сруб.
И семя, нить росточка
погибнут без дождя.
Могилой станет кочка,
не смокнув, для червя.
Без тока преют воды.
Без дел и без труда
дни, месяцы и годы
болотится мечта,
как птица без полёта,
как капли в облаках,
как мёд скисает в сотах,
как сено, корм в стогах,
как рыба в тесной луже,
как правда в злой молве,
как страсти, воля в туше,
как рифма в голове…
И также невозможно
без уст, объятных ласк
прожить в тоске подкожной
без Вас, сочнейшей Вас!
Просвириной Маше
Домашний вечер
Рыже-сиреневой ватой
небо сияет. Апрель.
Вечер печалит затратно.
Луж невысокая мель.
Трещины веток на стенах
плавно колышутся в такт,
будто бы тени на сценах,
в начатых полупотьмах.
Сизо-темнеющий сумрак
мутно цветенья накрыл
пледов, диванов и турок
медных с узорами крыл.
Грудь оголённая ищет
свежий поток из окна.
Клумбы по-прежнему нищи.
Крона на зелень бедна.
Ветер невидно вздыхает,
видя весенний момент.
Скучно глаза наблюдают
полутревожный сюжет…
Безтебятье
Будто бы хмуростный год,
гибель и транс, суховей
стопор, густой недород,
пыль или скудость идей,
томность, плевки в темноту,
ввгляды в ту искру звезды
или пролаз в черноту
злой, темновой борозды,
и воздыхания ввысь,
и погруженье в стакан
или в озёрье без брызг,
или в зажитости ран,
иль искажение дум,
темь, каменеющий фас,
и отстраненье от сумм
дел, человеческих рас,
иль отлученье от всех
тем, приказаний и вер,
и всемученье, как грех,
бунты, отказы от мер,
иль как чума и стрельба
по вселистве и воде -
это то время, когда
я без тебя, как нигде…
Квартира стороной на запад
Всегда наблюдаю закат,
ведь окна жилища на запад.
С востока пылает раскат
светила, что плавит фасады
и сушит окрашенный стан,
этажную спину, мех сада,
что требовать дождь перестал,
смирившись с палящим раскладом.
В моей же сторонке тенёк,
прохладные бризы, мельканья,
безшторье и ламп огонёк
с неярким вечерним миганьем.
Кирпичья соседних домов,
как корка, что солнце карает,
обложки старинных томов,
что вечно рядком выгорают.
Стекляшки их жёлто горят,
мои же – оранжево-красно.
Я вижу не только закат,
но также луну очень ясно
и сумрак, туманность и ночь,
скопленье углей, умиранье,
победную тёмную мощь,
что вводят меня в засыпанье.
Ответно луна, алый диск
глядят на меня с утомленьем,
склоняюще зрения вниз,
на тленье моё и старенье…
Апрельские облака
Туч хлопок клубится помято.
Лежит их осколок-мелок.
Их пышную серую вату
жуёт со столбов ветерок
и птахи кусочками щиплют
тот пух – угощенье небес.
Порою надкусано сыплют
капели и крошки на лес,
зимою ж снежком посыпают,
что после на тропах хрустят.
К закату, румянясь, сгорают.
Прям булочный пир для ребят!
Иль это густые пылинки
от мётел на синем полу
слуг божьих, седые малинки,
отщепки кусков на балу?
Но нам лишь доступны для ока
их формы, края, их сосуд,
плывущие тающе в гонке,
показе ли моды иль блюд.
Волшебный расклад гастрономий
в просторе далёких широт!
Вкушаем морганьями комья,
раскрывши от прелестей рот.
Лишь только гурманы и птицы,
чтоб голод иль власть утолить,
взлетают, а мы, подняв лица,
довольно на чудо глядим…
Отсутствие
Пылящие полки, пусты антресоли,
к тарелкам присохла вода, тишина,
и будто бы раны накушались соли,
за речи паршивые въелась вина.
Не чуется больше присутствия Бога.
Гудят шифоньеры от дум, сквозняков,
что, как барабаны, стоят кособоко,
и вещи кучкуются в пузах тюков.
А домик, как келья, где память (и только),
как гроб фараона, где всё есть, смотри!
Слюна, как застрявшая горькая корка.
А что за окном – пусть хоть ныне сгорит,
кремируя прежние встречи, предметы,
что могут напомнить, слёз выдавив сок.
Смотрю, составляя из прошлого сметы,
как сизо, привычно блестит потолок,
портреты пристыли к иссохшимся рамам,
прилипло к картону и стёклам лицо,
пленённое между, то фото, где мама
улыбчива рядом с суровым отцом…
И вмиг понимается – к чёрту забавы,
что ссор уж не будет и гостя с ключом,
что некого даже, как прежде поздравить,
с весенним и женским, всемартовским днём…
Видение
Вдруг вижу: из сумрака выход,
кишащий такими, как я,
без темы, желания выгод,
с идеей семьи и труда,
сады и густые травинки,
нагие тела на лугах,
цветы и нектара соринки,
и солнце в мельчайших кругах,
кленово-гречишные вкусы
и запахи, сок янтаря,
бывали, конечно, укусы,
но это случайно и зря.
И самого злейшего вижу -
дымится большой великан,
в седом балахоне он пышет,
как дышащий пеплом вулкан,
бьёт паника, ужас картечью,
туман слезоточит бойцов.
Разбойника с хриплою речью
я мутно узрел, воровство,
отсутствие сот-этажерок,
все живы, лишь странный пожар,
а после горячки и смерок
смиренье и скоконный шар.
Я кем-то взираю чуть сонно,
в прощёлки на снег и на лёд,
отбившись от кучи резонно…
Виденье, отведавши мёд…
Малиновый творог
Железным мгновеньем живу,
ныряя то в горечь, услады.
Сегодня над пашней плыву,
черпая малиновый запах
и кашицы розовый цвет.
Творожные крохи и слепки
чешуйками стали в обед,
что голодны, молоды, цепки.
Люблю я твой ротик сырой,
дарить соки, разные сласти.
Я – тихий и звонкий, живой
совочек, с кем делишься счастьем.
Я – мелкий и плотный сачок,
что любишь и блюдом балуешь,
блестящий с едой черпачок,
что тянуще, сладко целуешь.
Просвириной Маше
Страшные времена
Тут яр и нет хорошей вести,
все вирусуют, жгучий плен,
и умирает крёстный, крестник,
и гибнут живность, цепи вен,
сникают листик, мышцы, взоры
и вянут вдохи, куст, мечты,
и в биографиях позоры,
и не приходят платы, сны,
плодятся лужи, ямы, кочки,
озимь гниёт, рань не растёт,
пустые плошки, кожи, почки,
лишь плесень радужно цветёт,
и птицы жрут брюхатых слизней,
и самка каждая больна,
и нет рожденья новых жизней,
лишь смерть орудует сполна,
угасли рифмы, печи, искры
и умер труд, мрёт озерко,
под прессом всем живётся низко,
и в тёлках скисло молоко,
сыры дома и к ним подходы,
из пасти сыплются клыки,
все имена забыты, коды,
и душат петли кадыки,
и глохнут уши, шум, моторы,
немует рыбами народ,
и из людей, желез заторы…
Так преужасно начат год…
Женский ответ
Тут феминизм куражит дико -
пи*дой помазан каждый рот,
не члены; биты мужьи лики.
Везде начальствует их род.
Рождений нет и баб с тюками.
Но не пылится полок гладь -
их трут холопьими усами
любая дочь, жена и мать.
Во власти дамской изначально
от женских нор до чёрных ям.
Патриархат подох финально
и обратился в пыль и срам.
Всё потому, что только знали
клевать их, пользовать, лупить,
осознавая это сами,
что перестали чтить, любить…
Машавица
Дивная красавица
смотрит на меня.
Бирюзово ладится
взор её в тенях.
Чуть ресницы мазаны
кистью смоляной.
Ею же показаны
нити с сединой,
сказки, явь поведаны,
каждый слой и пласт.
С нею мной изведаны
Бог и вкусность ласк,
блюд узоры славные,
вин родных капель
и чаи все травные,
радость солнц, недель.
Рядом думы яснятся,
мир, любой ответ.
Светлая прекрасница,
что сама есть свет!
Просвириной Маше
Благодатная
Ты – к Богу верный ключ
и клад средь дешевизн.
С тобой не так колюч
поход с названьем «жизнь»,
и не страшны затон
и трудность, громы, зло,
душистей лес, бутон,
цветней салюты, всё…
Волшебный, нужный стан,
всё ближе и родней,
а каждый чмок – стакан,
от коих я пьяней.
Участный, щедрый ум.
Ты – корень всех имён
и пик мечтавших сумм,
как идеал времён.
Ты – плоть, святая явь,
какую сотни лет,
из лучших дум создав,
искал любой поэт!
Просвириной Маше
Бездомный пёс
Среди дворов, смердящих куч
по ржавым шляпам тёплых люков,
под грязной навесью из туч,
палящим жаром, резью звуков,
по рельсам, рынку, через сквер,
меж стен, фруктовых этажерок,
среди прекрас, средин и скверн,
колясок чад, старух, меж скверов,
тащимых сумок, полных урн,
машин, контейнеров текущих,
и однолюдья, толп коммун,
молчащих, пьющих и орущих,
аллей, дорог, углов в моче,
песочниц, самок и сараев,
среди людей в мешках, парче,
придверных мисок, ям блуждает,
дружа с подвыпившим, гурьбой,
любой рукой, что кормит, гладит,
с кошачьей сворой неродной,
что в общих бедах ныне ладит,
идёт, минуя много вёрст,
и ищет смерть, мосол зарытый
печальный, драный, блудный пёс,
почти невидимый, забытый…
Майский марафон
Я помню блески фар янтарных
и капли жёлтых фонарей,
и настроенья акт пожарный,
фрегат, напёрстки от церквей,
причалы, лавки и сверканья,
одежд, улыбок карнавал,
и змеев уличных порханья,
проспекты, вина, площадь, бал,
и майский люд, и пир мелодий,
и танцы с песнями в кругу,
погода, что была в угоду,
и насыпь, парк на берегу,
бетонный мост, гитары, вскрики,
узор чугунных лент, перил,
шершавых троп сырые стыки,
но чётче – глаз твоих берилл,
где всё искрилось ярким тоном.
Средь лунной тьмищи светлячки.
Вдруг из невидимых бутонов
раскрылись брызги-лепестки
салюта, что играл волшебно
и с переливом чувств мерцал.
Ему подобно, равноценно
в мечтах к тебе тогда пылал…
Просвириной Маше
Тайны лавок
Развёрнутый лавок папирус
от икр, изножья до спин,
за коими жёлтый сергибус
кустится средь елей, осин.
Угольно-ребристые волны
рядами. Бери и читай
ту надпись с заглавья до пола.
Живой лингвистический рай!
Волшебные свитки открыты.
Под небом – дух библиотек.
От глаза учёных укрыты
телесною кляксой. Дефект.
Всё строчки-дощечки хранили!
Как много под краской хранят!
Как много на текст наслоили
рисунков, порезов и карт!
Внимательно бродит учитель,
гурман языка и словес,
а каменный, медный смотритель
хранят то наследие, вес.
Ах, как же богатятся речи,
лишь стоит вглядеться, понять!
Лишь ночью фонарные свечи
помогут спокойно читать,
секреты познать и мгновенья,
и кто их писал из живых…
Лишь утро, дожди мановеньем
спугнут книголюбов от них…
One tree
Твердеют корни и покрытье,
столбится стебель мощью жил.
Я тут рождён ростком с зарытья
и до пилы век буду жить!
Судьба – не петь, не знать корону,
а принимать ворон, певцов,
укореняясь, множить крону
и кольца – вот завет отцов,
невыездным быть, патриотом,
хранить ножей, ударов швы,
и не создать стихов, зиготу,
не быть плодовым и живым,
не ведать стран и речи, чувства
и крика, слёз; рекой не течь,
дарить прохладу свеже, густо,
кормить костры, зимою – печь,
давать тенёк, опору старым,
отраду псам, спине зверей,
и век довольствоваться малым,
смотреть на цвет оранжерей,
на луг, леса и всплески рыбы,
ручьи, котят, фруктовый сад,
цветы, людей, веков погибель
бессильно видеть, но стоять;
и быть мудрее и древнее,
но не суметь о том сказать…
Но оттого всего грустнее,
что вечно некого обнять…
Виновности деревьев
На мне в Эдеме Змий ютился,
а тот – упал среди моста,
а об того – лихач разбился,
а тот – стал стойкой для Христа,
к какой его, стуча, пришили;
а тот – от молнии сжёг дом,
а те – тараном всё крушили,
другие – стрелы над врагом,
а из-за тех – погибла Троя,
на этом – вздёрнулся дурак,
с того – свалился сын героя,
за тем вон – прятался маньяк,
на нём – сидел немецкий снайпер,
а этот – рухнув, смял кусты,
иной – убил отскоком шайбы,
другой – паденьем сбил цветы.
Но есть одна у нас заслуга -
до смерти вили кислород,
тем продлевая жизнь округи,
хвостатых и двуногих род.
Улучшения
Тут стало лучше: пни ожили,
вернулись блудные отцы,
цветы воспряли и зажили
туберкулёзные рубцы,
осели все наслои снега,
из нор повылезли зверьки,
из почвы – зелень и побеги,
вода вошла в рукав реки,
опять сюда слетелись птицы,
пришли красавицы, умы,
и засияли солнце, лица,
и дно наполнилось казны,
и просто люди просто вышли,
и заросли все швы, овраг,
и задружили кошки, мыши,
собаки, волки, друг и враг,
и начались труды и краски,
сметенье мусора с дорог,
снялись воинственные маски,
и стал гостей вдруг ждать порог,
и начали рождаться дети,
что так боялись хлада, тьмы,
сожгли дубинки, луки, плети,
и снова стали все родны…
Как хорошо, что в ожиданьи
тепла, рассвета и добра,
среди печали и метаний
не спятил и не сгинул я!
Средние века в Европе
Ах, времена темнее прежних:
век индульгенции и слёз,
все подчинились книге вешней,
худые груди баб и коз,
и вот король уж многократно,
наглея прям из года в год,
своим корявым аппаратом
прилюдно трахает народ.
И он руками резвых воинов
хватает хлеб и новый сбор.
А феодалы бьют убойно,
и меж собой заводят спор.
Молва и хай кишат в халупах,
ведь беден каждый дом и двор.
Но вот народная за*упа
никак не встанет, дав отпор…
Видать, поникли все гормоны,
пришло смиренье, мужий мор.
И каждый с брагой и гармонью
ведёт подпольный разговор…
Когда же средний век минует,
придёт спаситель и бунтарь,
шторм просвещенья ум продует,
что смоет термин «господарь»?
Ну, а пока крестьяне ноют,
снимая в новый раз портки,
и от любви к монарху ноют
иль от озлобья… Хрен пойми…
Лебеди
С открытою душой,
отринув шум, гурьбу,
я в наш раёк вошёл,
забыв про все табу,
смущенье, ход людей,
что есть поток, тропа
и такт, закон властей.
Есть только ты и я.
И так объялись вмиг
два деревца у трав,
что даже страж затих,
увидев лучший сплав!
Как в яви голубой,
плывя почти в бреду,
мы шеями с тобой,
как лебеди в пруду,
совьёмся в тесный шик,
вдыхая запах влас.
Охотник, озорник
ввек не разлучат нас!
Просвириной Маше
Трамвай №3
Бочонок жёлто-красный,
звенящий по кольцу
блестящих рельс прекрасно,
