Текст книги "Маска для женщины"

Автор книги: Алена Смирнова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Алена Смирнова
Маска для женщины

МИТЯ

Глава 1

Я артист балета. Нет, солист от бога. И еще гей и алкоголик.

Совсем недавно я приник бы к повести с таким началом и дочитал до конца, не отрываясь. Меня болезненно интересовало, как решают такие проблемы люди искусства, особенно знаменитые. Каким образом им удается не переступать грань между слабостью и пороком, дурной привычкой и психическим нездоровьем? Чем они удерживают юных любовников, старея? Находя что-то общее в наших ощущениях и переживаниях, я ликовал. Это была та самая встреча с родственной душой – блаженство, полет. Теперь мне нет дела до тел и душ остальных людей. Попробую объяснить почему.

Родителей я не помню, они погибли в авиакатастрофе. Знаю, что мать была художницей, отец инженером. Меня взялись воспитывать родственники, но быстро сникли. Чтоб половчее и от ребенка избавиться, и приличия соблюсти, они определили меня в интернат при хореографическом училище – все же не банальный детдом. Я делал успехи, потому что больше мне заняться было нечем. Осознание себя артистом, творцом появилось гораздо позже. Сначала был кураж от похвал преподавателей, зависти соучеников и восхищения соучениц. Меня изрядно пошвыряло от чувства заброшенности, оторванности от семьи к доброй уверенности, что все счастливы стоять рядом с такой одаренной личностью; от тоски – к разудалому веселью, от ощущения могущества – к бессилию. Будь мой дар чуть помельче, я жил бы легко и бездумно. Но я слишком рано испытал все эмоции натуры незаурядной, слишком много передумал о каждом встреченном человеке, брошенном им на меня взгляде, сказанном слове. И еще – умертвить талант может единожды заданный самому себе вопрос: «Зачем все? Что изменится на этом свете, если меня не станет?» Такой вопрос неизбежен после простенького открытия: ты смертен. А уж коли суждено исчезнуть просто и невзначай, то стоит ли изнурять себя воздержанием и диетой, дисциплиной и запредельным трудом? Пожалуй, разумнее – успеть насладиться свободой. Из того же набора было и мое пьянство – буйное саморазрушение атеиста в знак протеста против смертности.

Разрешение противоречия между жизнью и смертью, в сущности, и есть становление души. Внешние обстоятельства у всех примерно одинаковы (исключаю в данном случае нечутких к впечатлениям, живущих не самостоятельно, а лишь за компанию с другими особями – таких счастливцев минует чаша сия). Когда-то я их презирал. Потом завидовал им. О, как бы я хотел вернуть времена, когда меня волновали одежда и обувь, мебель и посуда, меню и прическа, марка машины и маршрут летнего круиза. Кажется, совсем недавно я играл в общую игру – догонялки по пересеченной амбициями местности благосостояния. Но однажды познал предательство друзей и решил попробовать сыграть в прятки. Я так хорошо спрятался за строй бутылок, что меня годами не находили, а сейчас и звать перестали.

Нет, нет, я не валяюсь под забором. Справился с затянувшимся кризисом и теперь слыву везучим скрытным занудой. Понял, что если не способен радоваться мелочам, то нужно укрупнять задачи, терпеть, пахать и радоваться тому, что в силах оценить. Я научился концентрироваться и расслабляться. Я не стесняюсь потребности помолиться. Но для прежних контактов с людьми я теперь мало приспособлен.

Но, представьте, мне не девяносто, а всего тридцать лет. И между «тогда» и «теперь» пролегли не десятилетия, а всего семь месяцев. Зато каких!

Глава 2

Самому не верится, что я напивался вечером, «лечился» утром, затем репетировал, снова пил днем, спал, танцевал спектакль и опять напивался. Уже не выдерживало сердце, похмелье длилось по нескольку дней. «Вечно вторые» начали примериваться к моим партиям, начинающие панибратствовали, директор грозил увольнением.

Когда удавалось выбраться из запоя с помощью нарколога или преодолеть недомогание и стыд самостоятельно, я испытывал эйфорию, клялся себе никогда больше к пагубе не приближаться и работал на сцене так, что публика безумствовала. Мой ненаглядный Вадим прощал меня и любил. Но вновь наступал проклятый час, когда я решал, что можно немного расслабиться. Прикладывался к рюмке, забывая про меру и дозу. Вадимчик замечал это мгновенно и устраивал истерику. «От тебя разит! – кричал он. – Ты недоумок, ты меня уничтожаешь, раз видишь, что мне неприятно, и все равно не останавливаешься». Я ползал у него в ногах, целовал руки, обещал исправиться, унижался, требовал милосердия. Он, рыдая, убегал, и я продолжал пить уже с горя. И однажды он променял меня на какого-то сопляка.

Самым невыносимым было вечное чувство вины перед всеми. Перед ним, единственным принцем, перед партнершами, которые стали бояться моих неверных мышц, перед постановщиками, заглядывающими мне в глаза при встрече в коридоре, перед трезвыми прохожими и людьми, по-прежнему покупающими билеты, чтобы испытать восторг от моего танца. А источник предвкушаемого восторга мечтал лишь о петле. И трусил. Стоило написать предсмертную записку Вадиму, как я начинал биться в конвульсиях, веря, что он еще вернется ко мне, что все поправимо. Я не только доставлял страдания ему, но и страдал сам. Будто именно адской боли мне, благополучному, смолоду избалованному славой, богатому, и не хватало. Чем чаще мне приходилось молить других о прощении, тем страшнее и необъяснимее было то, что я мог наговорить и наделать «под градусом». То была пора удушливого одиночества. Я метался между убеждениями, что все люди миляги и – что все они сволочи. Совершив нечто особенно гнусное, я плакал от раскаяния, а потом был почти доволен: хотя бы дал повод себя ненавидеть, обидно, когда ненавидят и клевещут просто так.

Я крепился, срывался, снова крепился и снова срывался… Наконец главреж сделал мне «последнее предупреждение»:

– Будь мы людьми не от балетного, а от токарного станка, тебя бы давно выгнали, невзирая на талант. Но впредь эксплуатировать артистическую солидарность, Дмитрий Игоревич, не получится. Или бросайте, или простимся. На фестивале вы нам нужны, потом – обойдемся.

Меня по-настоящему испугала смесь «тыканья» и «выканья» в репликах. Я отвесил ему шутовской поклон, соображая, как пошло выгляжу. Но ни гордости, ни самоуважения в трезвом виде уже не испытывал. Спьяну – ровно десять минут. Затем накатывала гадливость к себе. Круг замыкался. Я не мог вырваться.

Тем временем фестиваль приближался. Помимо нашей труппы, в нем должны были участвовать танцовщики из Японии, Франции и столиц СНГ. Правда, последние в основном паслись в Америке. Этакие гастролеры-хроники. Своим прошлым я заслужил признания – «на фестивале вы нам нужны». Но это было слабое утешение. Впервые я задумался над тем, что пропиваю великую карьеру и скоро наступит время, когда я смогу самовыражаться только в барах, причем отечественных. С грехом пополам мне удавалось обманывать коллег и накачиваться втихаря. Гримерную у меня не отобрали, даже «подселить» варягов не попытались, поэтому в родном театре было где укрыться от всеобщей укоризны. Я заставлял себя работать на износ и старался не смотреть на Вадима с новым, ластящимся к нему другом, дабы не потерять огромным усилием воли достигнутого равновесия. По мере того как съезжались гости и уплотнялся график репетиций, контроль за мною ослабевал. Наступил относительный покой. Главным было поднатужиться, собраться, словно трясущиеся пальцы сжимаешь при чужих в кулаки, и не лезть ни к кому выяснять отношения. «Наши» растрепались приезжим о моем нынешнем плачевном положении, и тех распирало то ли любопытство, то ли искреннее желание пообщаться со мной. Я всем дежурно улыбался, дарил рассеянные взгляды, говорил с подлой растяжкой фразу-другую и прятался. Но как-то был вознагражден. Некрасивый бледноглазый атлет сказал мне в спину:

– Чего только статисты не выдумают про звезду. Он в отличной форме.

Кажется, его гнусавым хором принялись переубеждать. Я не обиделся. Фраза «Некого винить, кроме себя» давно стала привычной в сеансах самообличения.

В тот вечер я все-таки не удержался и перебрал. Театр был пуст, я решил поразмяться, вышел на лестницу и увидел ее внизу, возле гардероба. Точно такой же она блистала в «Жизели» двенадцать лет назад. Я вскрикнул, зажмурился, а когда открыл, казалось, закровоточившие глаза, привидение исчезло – нежнейший и бесплотный призрак моей бывшей жены.

Глава 3

То, что большинство, подхихикивая или брезгливо кривясь, называет «тягой к представителям своего пола», проявляется не сразу. «Тяга к спиртному», кстати, тоже. Хотя и геями, и алкоголиками не становятся, а рождаются – гены. Мы в любом случае обречены на дополнительные мучения. Либо подавляем желание, либо осуществляем его и потом подавляем потребность. Первый вариант самоограничения практикуют так или иначе все люди, а вот второй… Впрочем, в любом случае важно, во имя чего или кого маешься.

В училище я влюбился в рыжую голенастую девочку с мальчишеской фигуркой. Ей прочили сказочное будущее, если окрутит кого-нибудь из театрального начальства. Но она предпочла меня. Рок не обделил нас соблазнами медового месяца, веселыми шумными пирушками богемы, постижением законов и чудес сцены, которые часто так перепутываются, что диву даешься, рискуя сойти с ума.

Она тоже не прочь была махнуть вина и водки, случалось, лишнего. Ее выручал рвотный рефлекс. У меня таковой отсутствовал. Я глушил алкоголь до потери ориентиров, дебоширил, часто дрался, а наутро ничего не помнил. Но похмелья у меня тогда не было, господа артисты «отличались» по очереди, мирились быстро. Примерно через год она во всеуслышание сказала:

– Я завязываю. Мне это мешает танцевать. Есть же понятие «приоритет профессиональный».

Ее довольно жестоко высмеяли. Я не защитил, более того, принял этот выпендреж с неприязнью. В нашем кругу верили – талант хранит, не дает опуститься. Талант был богом, не требующим жертвоприношений. Судьба воспринималась не процессом, а данностью. Заявление о каких-либо помехах творчеству было равнозначно обвинению в бездарности. У нас были разные характеры. Она – более жесткая, целеустремленная, недоверчивая. Я же по натуре рубаха-парень и простак. Мне действительно доставляло удовольствие раздавать последнее. Его без колебаний хватали, а я искренне радовался, веря, что если не люди, так Небо вернет мне все сторицей. Именно тогда, когда я больше всего буду в этом нуждаться.

Вспоминаю и поражаюсь, насколько банальна моя история и стандартны выпавшие на мою долю испытания. Однако одно дело знать, другое – чувствовать, одно – обобщать, другое – пережить те шестьдесят секунд, которые потом совпадут с чьими-то описаниями. Известно, как мало передают слова.

Итак, я пустился во все тяжкие. Пропускал репетиции, нахамил своему педагогу, который сделал мне на улице замечание за непотребный вид, обругал режиссера, сорвал спектакль. Она носилась по кабинетам, улаживала мои неприятности, упрашивала дать последний, сотый, шанс. Мы начали скандалить, упрекать друг друга в черствости, эгоизме, глупости; легче перечислить то, в чем не упрекали. Странно, но чем больше она обо мне заботилась, тем чаще я стал забывать, что она одной со мной породы: тоже входит в образ, распаляется, выкладывается, жаждет аплодисментов и платит за успех катастрофической дисгармонией с реальностью.

Что стряслось, почему она вдруг заговорила о самоубийстве как о единственном способе удержать меня на краю пропасти? Угрызениями совести?

– Ты не посмеешь пренебречь этой жертвой, Орецкий.

– Тот, кто говорит о самоубийстве, никогда не совершит его. Не лепи из меня повод для собственного психоза, – усмехнулся я.

Еще год прошел во хмелю, ссорах и каком-то изощренном, яростном, утомительном сексе. Театр отбыл на гастроли, мне предложили поразмыслить о своем антиобщественном поведении дома и серьезно подготовиться к сезону. Я был оскорблен. И, естественно, запил. Помнится, меня били по лицу, трясли, осыпали безобразными проклятиями. Краем сознания я улавливал: кто-то умер. Или я кого-то убил. Но очнуться не сумел. Вообразил, что мертв сам, и обрадовался.

Но настало утро, когда я со стоном проснулся и не обнаружил под рукой ни одной бутылки. Сполз с грязной кровати и был поражен чистотой в квартире. Вокруг ни пылинки, ни соринки, а на столе большая фотография жены в траурной рамке.

– Идиотская шутка, не куплюсь, – пробормотал я, споткнулся о кресло и упал.

Обрывки жутких мыслей зашевелились в гудящей голове, да так бойко, что я не мог за ними уследить. Дверь отворилась, я приготовился обругать жену, но вместо нее вошла соседка и подала мне стакан водки.

– С чего вдруг? – хрипло спросил я.

– Помяни, – сказала она и, даже не замешкавшись, сама влила в мой горящий рот полстакана опаляющей жидкости.

Потом сообщила кому-то по телефону, что я очухался. Через пятнадцать минут приехал друг, не из балетных, и выразил соболезнование. Я опрокинул в себя остатки пойла и присмирел. Жена выбросилась с четырнадцатого этажа. Урну с прахом увезла на родину ее старшая сестра. Я не поверил. Звонил в морг и крематорий, там подтвердили. Она ничего не доверила бумаге, зато родственница оставила послание на пяти страницах… И она имела право на каждую хлесткую его строчку.

Я то рвался последовать за женой, то божился жить и танцевать за нас двоих, то выл: «Почему она меня попросту не бросила?», то материл бога. Сердобольная соседка лила слезы вместе со мной, подкармливала, утешала, что со временем мне полегчает, и крестилась, когда я особенно забористо богохульствовал.

Месяц я провел в психиатрической клинике с диагнозом «острый невроз, алкоголизм». Второй вердикт я воспринял как позорное клеймо и потом пару лет хлебал минеральную воду. Спасибо врачам. Они внушили, что я не убийца, доказали бессмысленность суицида и напичкали печалеутоляющими. Я стал жить дальше.

Глава 4

Эти годы вместили сладкий шок первой близости с мужчиной, вязкую глубину алкогольных ощущений, страсть к Вадиму, его капризы и борьбу с желанием пить, пить, пить в промежутках между любовными свиданиями. Хотя и допинг сценического успеха удавалось принять.

И вот, кажется, замаячила развязка. Вадимчик мне изменил. Начались галлюцинации: призрак покойницы жены стал появляться в самых неожиданных, глухих местах закулисья. Он был далек и безучастен. Наверное, демонстрировал схожесть ситуаций – жена покинула меня из-за пристрастия к спиртному и Вадим тоже. Но все равно было страшно. Словно она пришла за мной.

Потерзает, заманит на галерку, а оттуда вниз… «Сопротивляйся», – заклинал я себя. Три дня продержался на «Алка-Зельцере». На четвертый видение вновь мелькнуло. Я погнался за ним, готовый к гибели, к сошествию в ад, лишь бы покончить с навязчивым кошмаром. Но оно будто испарилось при моем приближении. Театр мистичен, однако не до такой же степени… «Если у меня нет белой горячки, значит, меня морочат», – подумал я. И не испытал облегчения. Вековая мудрость: бойся живых, а не мертвых – вызывала во мне дрожь.

Несколько трезвых суток перед первым фестивальным спектаклем явно пошли мне на пользу. Такие овации я слыхивал лишь в юности. И шальная мысль, что не покарать и погубить, а, напротив, поддержать меня впорхнуло на Землю видение жены, уничтожила ужас.

Я должен был танцевать классический балет через два вечера, затем участвовать в гала-концерте с примой французского балета – акварельно-прозрачной, легкой и какой-то непривычно старательной. Наши девочки, достигнув ее уровня, катастрофически наглеют. И почему-то принимаются в танце распахивать, щурить, закатывать глаза на манер актрис немого кино. Знай наших! Мадемуазель же не скрывала, что балериной работает и зарабатывает, что основное для нее – техника. А вдохновение само проявится, если Небо позволит. Мне эта прохладность и мастеровитость импонировала. Я знал, как хорош буду на ее безукоризненном машинном фоне.

Итак, успешное начало умилило всех. Я пригубил шампанское, отказался от банкета в ресторане и царственно удалился, взметнув знамя третируемого гения. Друг Вадима только что почел за честь чокнуться со мной. Я полагал, Вадимчик один, и поспешил к нему, шепча: «Триумфаторов не отталкивают, любимый». Его гримерная соседствовала с моей. Упоенный собой, трепещущий, я не постучал – и замер, застыл на пороге. Вадим целовался с женщиной!

Когда натурал желает насолить партнерше или жене, он не пристает к мужчинам. В нашей среде с женщинами связываются, чтобы изувечить душу любовника: лучше с бабой, чем с тобой, постылым… Но я не предупреждал Вадима о визите. Получалось, что он не любил меня, а занимался со мной любовью за деньги, которых неустанно требовал. Более того, и пьяные, и трезвые мои прикосновения были ему равно отвратительны. Он поставил на мне крест как на солисте и источнике доходов. Он отделался от меня заранее, пока я просил лишь нежности, а не двадцатку на стакан дешевого зелья.

Из-за охватившего меня озноба я не мог говорить. Омерзительное состояние самого безысходного похмелья насиловало меня, я корчился. Девица классически взвизгнула и умчалась. Вадим посерел, погрязнел кожей, словно мартовский снег. Все же он был артистом. На театре суеверно лепятся к чужой удаче, даже изнывая от зависти и ненависти. Пока ты не победил на сцене, могут и ядом травить. Но испохабить миг пребывания в зените не решаются и заклятые враги.

Я дал Вадиму пощечину. Не влепил, а дал, подал как то, чего он заслуживал. На грядущую, на вечную бедность. В проеме открытой двери беззастенчиво толклись любопытные. Где-то неподалеку откачивали рыдающую даму. Протиснувшийся в центр комнаты дружок Вадима горестно бормотал:

– Как же так?..

Я придушил порыв пригласить его выпить и молча ушел к себе.

Глава 5

Последнее время, насмотревшись криминальных хроник, я стал бояться лишить кого-нибудь жизни спьяну, в беспамятстве. Но в тот злополучный вечер, кажется, смог бы убить пассию Вадима даже на трезвую голову. Забавно, и не подумал казнить его самого.

С выражением нарочитого восхищения и лживой благодарности ко мне наведались все, кому я был нужен «для фестиваля». Я стирал грим и играл безразличие. Они опаздывали в ресторан, поэтому весьма легкомысленно поручили меня заботам Всевышнего. Я не роптал и покинул ристалище, корча из себя чемпиона. Вадимчик начисто стер во мне эйфорию премьерства. Ничтожество. Бездарность. Мальчик испортил мне праздник, и я собирался залить это спиртным. В тот миг я снова совсем забыл, что я алкоголик, слабый человек, которому так легко перешагнуть грань от реальности к безумию.

Господи, стоит ли изводиться! Это же понятно: я не уныло ординарный и не святой, я – артист. Переходная стадия – все понимает, но самоуничижение и гордыню в себе уравновесить не может. Провокатор проявления худшего и лучшего в человеке. Смертник, до хрипоты орущий из ямы, чтобы поостереглись. А народ и не собирался в нее падать.

Эти мысли обрушились на меня после полубутылки виски. Пустые, не ведущие к поступкам измышления. И я отбросил их, предавшись простеньким размышлениям о Елене, подружке моего Вадима.

Она и некая Татьяна приехали на фестиваль из города N. Прекрасный город, тужившийся переплюнуть Москву и Торонто одновременно. Потом он оказался столицей маленького государства, но не стал от этого ни лучше, ни хуже.

Угадывание возраста балерины – это вид спорта, которым увлекаются костюмерши, парикмахеры, уборщицы. Принцип состязания олимпийский: главное – участие. Конкурентки более профессиональны, азартно тренируются в сплетнях и сражаются на рапирах злословия за невозможный в такой ситуации приз. Поскольку наши гостьи на места в труппе не претендовали, то хоть пяти-, хоть пятидесятилетними они отрекомендуйся, никого бы это не задело. Кажется, Елена была чуть моложе Татьяны. Я мало внимания обращал на них, в спектаклях с барышнями занят не был, поэтому и степень их способностей меня не занимала. Слышал, что обе «тянут» по одной партии и амплуа у них разные. Судя по тому, как подчеркнуто независимо друг от друга они держались, дамы поднаторели в закулисных интригах крепко. Словом, обыкновенные «ведущие танцовщицы с задворок современной Европы». Обыкновенные женщины. «Интересно, – размышлял я, – чем руководствовался Вадим, выбирая из двух одинаковых существ Елену?!» Но если честно, мне было просто больно, а не интересно. Мне, изобразившему столько любви и героизма, было очень больно.