Текст книги "Апрель в Белграде"

Автор книги: Алена Остроухова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Наверно, приятно, иметь хорошие отношения с Травкиным.

Что значит «приятно», Ален?

Алена смотрит в последний раз, как он быстро бьет ручкой по пианино то одной стороной, то другой, и сливается с уходящей толпой. А играл он с ручкой на автомате, потому что разговаривал с длинноволосой девчонкой. Девчонка могла быть кем угодно: очередной подлизой, которая поможет разнести и принести вещи в зал; могла быть наглой дивой, которая просила соло на еще не скорое EverGreen; могла быть той, которая просит прощения за то, что не придет на следующую репетицию. Он уважал таких. Но это не она. Она просто в том классе, где Травкин классный руководитель.

И такое бывает.

А девчонка объясняла, почему не была в школе позавчера. В самый критичный день, засранный тестами для их класса. Он покивал головой, отпустил пару шуток насчет градусника, возможно, подогретого батареей, позволил ученице рассмеяться, покраснеть и уйти. Ему даже как-то плевать, почему она не была в школе. Он чей-то классный руководитель, потому что все учителя чьи-то. Разбираться с их оценками, справками, оправданиями и плохим поведением – ему нахер не сдалось. Но надо. Надо разобраться до конца, сделать вид, что ты строгий и тебе пиздец как важно узнать, где она была, и пригрозить больше так не делать. Фух. Честно, плевать.

Хотя градусник она точно подогрела.

Он сгибается над журналом своего класса и проверяет оценки. Записывает оценки каждого для завтрашнего собрания. Позы Травкин постоянно менял: то встанет буквой Г и ляжет на пианино, то выпрямится и одну ногу вытянет в сторону.

Зал давно пуст. Ему надо было закончить школьные дела с максимально уставшим лицом и поджатыми губами и вернуть журнал в учительскую.

В учительской он дал пять учителю философии, который обожал давать пять.

Он спросил его про головные боли вчера. Травкин ответил, что вроде бы больше не болит.

Учитель философии похлопал его по спине и ушел со своим журналом на урок.

Надежда Павловна пила кофе, учитывая, что у нее пробел между уроками. Предложила кофе Травкину, но тот быстро сказал спасибо, не надо, потому что уходил. Она улыбнулась, наблюдая за тем, как он надевал черную ветровку.

– Как новая квартира?

– Да нормально, – он поднял воротник куртки.

– Все уже обустроили?

– Ну, не вот прям все, но спальню сделали, – не думая, говорил Травкин.

– Самое важное в первую очередь, Дим, – сидела на диване, закинув ногу на ногу.

– Конечно, – с легкостью пожимает он плечами, – я не планирую спать на унитазе.

– Так вы и туалет уже построили?

– Да. Сами. По кирпичикам, – подошел к двери. – До свидания.

И вихрем ушел из этой гимназии.

На улице прохладно для ветровки, но Травкин не замечает и идет расстегнутым. Школьная парковка сегодня оказалась забитой (если школьной парковкой можно считать боковые кармашки улицы, на которой находилась школа и за которую надо платить – то да, это школьная парковка), и он оставил свой фиат на параллельной улице. За эту улицу тоже надо платить. Гимназия же в центре, а центр везде платный. Садится за руль, пристегивается, заводит машину. Внезапно тянется к пассажирскому сидению, опрокидывает соседний козырек и оттягивает нижнюю губу перед зеркалом. Губа потрескалась от холода. Одним грубым движением он убирает козырек обратно и выворачивает из этих маленьких и кривых улочек на нормальные дороги.

Он хотел дом. Однажды у него будет дом, он так думал. Когда ему совсем надоест все это: дети и школа, он построит домик на ближайшей горе и будет жить там, играть, петь, давать уроки, если будет скучно.

Пока он не готов на пенсию.

Пока что ему нравится новая квартира: нравятся большие коробки, которыми забита гостиная; нравится идеально чистая кухня, которую мастера закончили только вчера; и мягкая белая кровать, на которой он мог заснуть моментально.

– Привет, – они целуются в губы, и Елена отходит. – Как в школе?

– Ох, ужасно, – тянет он, вешая куртку и наблюдая за уходящей спиной жены обратно на кухню. – Получил два. Тебя вызывают к директору.

– М, и что же ты не выучил? – слышится женский голос на фоне шипения плиты.

– Музыку. Ненавижу этот предмет.

Где-то там слышится смех, а Травкин валится на диван и запрокидывает голову на спинку. Плита сливается с тишиной, и для него любой звук становится тишиной. Даже дневной свет полностью чернел при закрытии глаз. Лена говорила про свою работу, и по запаху Дима понял, что она жарила кабачки.

Он клянется, что мог уснуть прям тут.

Лена все еще говорила про коллегу, которая закрыла свою клинику и которую она со времен института не любила.

– Меньше конкуренции будет, – засыпая, бормотал он.

– И не говори. У меня и так завал каждый день. Столько людей. А, эта Алена ко мне чуть ли не каждый день ходит.

Дыхание спокойное, умеренное. Глаза еле-еле открываются и смотрят в потолок. О, он знал ее настоящее имя? Не только фамилию? Интересно. Он и не заметил, что плита перестала работать, а резкий запах кабачков разнесся и по этой комнате. Тарелка с ними стояла на столике перед ним.

Диван проваливается под весом Лены, которая согнула ноги под себя и подперла подбородок рукой. Кажется, смотрит. Он повернул голову к ней и тем самым лег на правую щеку.

– Ларина, – совсем незаинтересованно. Ему хотелось спать, а не говорить о школе, от которой он сбежал час назад. Даже в его собственной квартире его нашли.

– Она же из твоих?

Он долго и, можно сказать, зачарованно на нее смотрит, словно говоря: «Я и не знал, что ты такая красивая», но на самом деле он думал: «Я и не знал, что ты такая проницательная. Откуда ты знаешь?». Слышала разговор когда-то там, в клинике, со второго этажа. Предположила, что она его ученица. И она права. Они вдвоем всегда правы, поэтому иногда ссорятся. Потому что оба правы и оба слишком хорошо видят.

– Да. Из четвертого класса.

– В хоре?

– В хоре, – он повернулся вперед и начал расстегивать пуговицы на рукавах рубашки.

Елена улыбается сама себе, вспоминая что-то.

– Хорошая девочка. Хочет в медицину.

Он молчит несколько секунд, потратив эти секунды на поднятие бровей.

– Правда? – но он по-прежнему не смотрит и проявляет вежливость.

– Ага. В прошлый раз спрашивала меня про все инструменты, что да как. Говорит, что не знает, куда точно, но в медицину.

– Ну, удачи ей, – мужчина сдался и поднялся на ноги, как старый дед.

– Куда ты?

– Поспать, – голос удалялся.

– А обед?

– На ужине, – голос стал совсем глухим в другой комнате.

Обед на ужине… Елена помотала головой, и сама принялась есть кабачки.

Ты что, влюбилась?

– Н-е-е-е-т, – простонала Алена и надолго закатила глаза, вытягивая вперед руки, как будто вслепую шла на источник звука. – Он же изменяет ей. Он только что ее имя перепутал с Василисой, – она пялится некоторое время на свою презентацию, а потом, многозначительно на маму. – Ты слышала. Я слышала. А его телка не слышала.

– Они сделали так, что она его сильно любит и ничего не замечает, – мама увлеченно смотрела на экран своего компьютера, но следила не за сериалом, а смотрела дома на «KupujemProdajem». Сериалы она всегда включала фоном, в одной из тридцати включенных вкладок, чтобы кто-нибудь болтал и убивал тишину.

Да мама Алены никогда не слушала эти сериалы. Работы всегда много. То кому-то найти дом, то продать его, то квартиру, то подешевле, то на верхушке горы… Алена приходила до школы или после, занимала свободное место за компом, которое удачно оказывалось свободным (ее коллега вечно где-то мотался, но только не в офисе) и занималась своими делами. Как сейчас, делала сраную презентацию, которую у Насти не доделала.

С Настей они говорят, и в живую, и вконтакте, но Алена не заваливается к ней в квартиру, а Настя не заваливается к ней. Она уважала личное пространство, которое Алена вдруг построила вокруг себя и сказала: «Так было всегда!», но не совсем понимала. Ей понималось только то, что Алена пошла в хор и обрезала все проводки, которые вели ее к нормальной социальной жизни. А теперь, какчтопочему… Ларина психанет и расскажет как-нибудь. Для начала, себе бы рассказать. Для начала бы психануть, она же умеет громко орать и материться. Умеет. Хлебом не корми, дай подраматизировать. Но она не уверена.

Не уверена, что нужно это делать сейчас. Не уверена, тонет или сама хочет доплыть до дна, коснуться, оттолкнуться и поплыть обратно. А легкие будут сильнее, чем обычно. Она ждет задыханий.

Она же поймет, когда начнет задыхаться?

Презентация. Алена закрывает глаза и противно сжимает зубы.

– Василиса же была у нее на приеме. Тупизм, – она снова отворачивается от своего экрана к маме. – У нее на лице было написано: «Я спала с твоим мужем», – пародирует Алена какую-то героиню низким и ужасным голосом. – Но нет. Как же еще растянуть серию. Только тупизмом… – тянет Алена, и начинает клацать по клавиатуре текст, который должна была набрать минуту назад.

– Тупизмом, да, – отстраненно отвечала мама, которая тоже погрузилась в свою работу.

– …Кстати, – Алене, собственно, плевать. Ей бы поболтать. – Я знаю, куда хочу в медицине, – и откидывается на спинку большого черного стула, который был ей не по размеру.

– И куда?..

– Стоматологом.

У Лариной, как у самого обычного ребенка, были эмоциональные скачки по пути взросления; как на ярмарке, когда идешь и бросаешься к каждой привлекательной сладости, а потом видишь еще ярче, еще вкуснее! И бросаешься в противоположную сторону. То космонавтом, то президентом, то писателем, архитектором, доктором… и вот, уже год она говорит про медицину.

Какое интересное решение.

А еще интереснее, что повлияло на это решение?

– Походила к стоматологу и загорелась?

Именно так и было.

– Ну, я все поняла, рассчитала, осознала. Знаешь, сколько они зарабатывают?

– А у людей во рту тебе приятно будет ковыряться? – мама с легкостью отшучивалась, по-прежнему занимаясь общением с клиентами в интернете.

– Да что там ковыряться. Сделал дырку, залепил и тебе еще заплатили, – Алена закрывает глаза, поджимает нижнюю губу, пожимает плечами. – Странно, но прикольно.

– А писать стихи, песни?.. – у Жанны была какая-то сверхъестественная способность делать две вещи одновременно, но говорила она медленно и спокойно. Аккуратно. Можно ведь и ошибиться, либо в первом деле, либо во втором.

Мама не особо замечает застывшее дыхание Алены, потому что начала печатать быстрее и присматриваться к экрану. Она не любила носить очки, а стоило бы. Она говорила, что они ее старят, а с линзами долго возиться. А писать стихи – не модно. Не платят. Недостаточно таланта. Хорошо жить, написывая строчки – редкость. Нужно слишком много желания и музыки в голове, и нужно постоянно, поэтому – нет. Не надо. Насрать. Это больнее. Больнее, чем сверлить зубы. Стихи – дома, в закрытой комнате, в золотом дневнике. Золотой дневник – не жизнь, это отравляющие фантазии, в которые иногда так хочется заплыть и залечь.

И Алена уплывает. Но она не ругает себя за это.

Лишь бы другие не замечали и… просто не замечали.

– Ну, я пишу. В чем проблема? И буду писать, – забубнила Алена себе под нос и не видя перед собой презентацию. В глазах плыла золотая книжка. Или дневник. Она по-разному его называла. – Одной рукой сверлить, другой писать, – вспомнила она гениальное решение и наклонилась к маме.

– И просверлишь что-нибудь не то.

– Подарю им стихи, компенсирую.

Жанна отвлекается, не удержавшись и рассмеявшись.

– Так и назовешь клинику: «Сверлить не умею, но почитайте мои стихи».

– Все, отстань, – Алена как-то обиженно улыбнулась и сохранила презентацию. Пусть недоделанную; все равно ее к понедельнику. Послала себе на мейл, закрыла браузер, посмотрелась в черный экран, в телефон. – Я пошла.

– Иди.

Мама с места целует ее через воздух, и Алена делает то же самое, прежде чем выйти.

За пределами стен – другой мир. За пределами других стен – мир совсем другой. Смотря какие четыре стены, кто в них, кто за ними… И куда ты после них пойдешь. Алене в школу. И знаете, как бывает, когда расстанешься со своим другом на улице и идешь в своем направлении – улыбка после прощальных объятий стирается. Губы медленно возвращают свою прежнюю форму. Никакую. Прямую и холодную. Почему тепло не останется чуть дольше? Алена думала об этом. И сама не знает. Она тоже моментально замерзает и перестает улыбаться, взяв телефон и уткнувшись в него. Причин улыбаться же нет.

Репетиция перед уроками – не причина улыбаться. Это причина спокойного и кирпичного лица, не больше. Так что иди в школу, как ни в чем не бывало. Иди и смотри в свой ебанный телефон, прячься вконтакте, в бесполезных переписках, потому что это легче, чем смотреть в лица.

Она листала ленту, хотя никогда ее не листает. Настя была в сети сегодня в шесть утра, а сейчас где-нибудь в тренажерке или спит после тренажерки. Диалог умер после вчерашнего дня. Марии писать нечего, она придет на репетицию. Милена… Алена бьет себя мысленно по голове, за желание написать всем подряд от скуки, когда ей всего лишь надо дойти до гимназии тридцать метров от маминого офиса.

Гимназия снаружи пустует. В кабинетах шел последний урок первой смены. Когда заходишь в небольшой дворик через черные железные ворота, то оказываешься внутри буквы «П». Справа, слева – можно заглянуть в окна и увидеть торчащие головы. Впереди – окна, в которых видно коридоры первого и второго этажа. То есть, не видно, там же белые занавески. Алене хватает две секунды, чтобы все по привычке оглядеть и зайти внутрь. По лестнице, по красной лестнице и затормозить перед залом.

Травкин где-то поблизости? Его ждать перед дверями? Сходить в учительскую? Или он в зале?

Ноги медлят, но несут ее к залу. К счастью, старая деревянная дверь не заскрипела. Да и все равно. Огроменный зал пустой. На пианино – валяются ноты, ручки… черная сумка. Травкин где-то поблизости. Голова сама собой оборачивается, словно он должен был стоять за спиной, чтобы испугать и поржать, когда она испугается. Идиотка, зачем ему это делать? Ларина вздыхает и заходит внутрь, убедившись, что дверь осталась открытой.

В абсолютно пустом зале она никогда не находилась.

И если чувство чужака душило ее в переполненном помещении, то отсутствие тел и взглядов ее совсем сдавливало и вызывало звон в ушах. Если собирается куча народу и она, потерявшаяся ненужная иголка в куче – ей явно здесь не рады. Если никого нет – значит тебе здесь точно нечего делать. Она же даже стоять не умела правильно. Не умела быть решительной. Не умела взять телефон в руки, потому что тут – нельзя. Тут святое место. А если Травкин? Если он увидит, что она в телефоне?

И что тогда? Он тебя веником из хора выгонит? Что за бред…

Он увидит, что она как все. А ей не хочется.

Пусть так и есть, но ей не хочется. Перед ним она усирается и старается быть совершенно оригинальным произведением… не искусства, эх, идиотизма. Зато оригинальным. Надо бы перестать так сильно стараться и бояться. Он же не кусается. Он же просто учитель.

Рюкзак Ларина оставляет на стуле в первом ряду. Оборачивается. За открытой дверью – пустой коридор. Ладно. Открытое окно ее привлекло. Постояв там, она еще раз обернулась. С каждой секундой ей все сильнее хотелось уйти. С каждой секундой ее кто-то подгонял. С каждой секундой отсутствие всех и присутствие только ее – сдавливало виски. Или она совсем двинулась мозгами. Теперь ее пианино привлекло.

Пианино, на котором она не умеет играть. Она ни на одном инструменте не умела, но так много раз сидела на концертах и так много раз касалась клавиш и струн, как чего-то хрустального и особенного, что как будто умела. Кончики пальцев ведут по поверхности, не оставляя следа. Взгляд так же скользит по нотам, но ничего не понимает. Ни чьи это ноты, ни для кого и когда… С глубоким вздохом, Ларина приземляется на банкетку и выпрямляет спину, прислушиваясь к тишине. Травкин опаздывает, но это его дело. Имеет право.

«Лучше бы не приходил», залетает мысль в голову, как зараза, и Алена больше не обращает внимание на эти мысли. Непонятные, необоснованные, необоснованные!

Конечно, у всех есть одна и та же причина, по которой никто не жаждет его появления.

Это же Травкин! Да нахуй его! Но у Лариной это не та причина, по которой другие глаза на него закатывали.

Хочу петь и не хочу петь.

Нравится внимание Камиллы и не нравится.

Хочу видеть Травкина и не… Нет, точно не хочет.

Тишина привыкает к дыханию Алены. Она незаинтересованно открывает крышку, смотрит на все эти клавиши и разворачивается к ним передом. Смотрит на них устало, как на китайскую азбуку. Травкин касался всех клавиш? И была ли одна, которой он никогда не касался… На какую он жмет чаще всего? И как выглядят его пальцы вблизи? Никчемные мысли плывут, как трупы по спокойной реке, и Алена не обращает внимания. Касается указательным пальцем случайной клавиши и раздается высокий продолжительный звук: Ларина закрывает глаза и пытается считать секунды. Следующая клавиша рядом… столько же секунд. Она пробует нажать на черную. Потом на белую слева. И на черную. Видит разницу в звучании, сама для себя приподнимает брови и пробует еще раз. А потом, как гром в ясную погоду, в голову ударяет знакомая мелодия.

Она все-таки умеет играть. Кое-что. В начальной школе, кажется, в классе пятом, они учили Jingle Bells на металлофоне. Как же там… Первая ми… Нет, два раза ми, ми, потом ре… Пусть Алена и понятия не имела, где тут начальная «до», она помнила расположение клавиш.

Ударяя по клавишам, звук получается не сто процентов правильным и чистым, но мелодичным… Вспомнила! Ларина не замечает улыбку на лице. Чем дальше игралось, тем шире она становилась.

– Выпрямись, я умоляю тебя, – недовольно и брезгливо протянулся его голос, и Алена тут же вздрогнула и убрала руки от клавиш, будто бы на дверях висела табличка «Травкин отрубит руки, если тронете его пианино». Пианино не его, а школы. Но оно всегда стояло здесь и за ним всегда сидел он, так что… Алена все равно шуганулась. Он только свернул с коридора в зал и уже глаза потекли кровью от жуткого зрелища: согнутая спина…

Что бы он не сделал, Алена, скорее всего, подпрыгнет и умрет внутри. Столько лет молчания (всего три года) и проглатываний мыслей в мозгах, на языке, в глазах, чтобы все проебать прослушиванием в его, его! Хор… Все проебано.

И конечно, она выпрямляется не сразу. Сначала нужно осознать, что он вошел и идет прямо к заветному пианино, что на нем его любимая светло-розовая рубашка, и что… да, он сказал выпрямиться.

Ее любимая рубашка. Откуда ей знать его любимые рубашки?

Она выпрямилась. Она помнит, как он заставил сделать это в прошлый раз, потянув назад плечи. Какого хера ты не поешь, Ларина? Больно. У его голоса такой же пронзительный эффект.

– Здравствуйте, я не хотела, если что, – кое-как поднялась Ларина на ноги и начала нервно растирать ладони, – я вообще не играю, не умею играть…

– Сядь, – он не доходит до пианино и бросает свою папку на него на ходу. Как электричеством бьет его тон в полной тишине. Зачем? Ларина думает, зачем, и тратит время. – Сядь, – растягивает он фразу раздраженно и лениво.

Его вечное недовольное лицо и приподнятые брови, в ожидании исполнения приказа. Долго у них будут продолжаться такие отношения? Какие отношения? Которые у него со всеми учениками? Лечись, Ларина.

Ей не очень хочется садиться и быть ниже его в два раза, но она быстро возвращает свой зад обратно на банкетку и пытается не поворачивать к нему голову, а коситься.

Что он вечно пристает? Что ему вечно надо от Лариной?

– Мало выпрямила.

– Я не могу больше.

– Можешь.

– Если больше, то спина болит, – отвечает Ларина с поднятым подбородком и взглядом вперед. Продолжительный выдох. Лопатки жутко болели вместе с плечами, если долго сидеть в правильной позе. Дмитрий Владимирович укладывает локти на пианино, оказывается в поле зрения, и Ларина переводит взгляд к нему. Он слышит биение сердца у нее в животе?

– А знаешь почему спина болит? – начал он издевательски, но с учительской заботой. Господи, эта его непонятная смесь неизвестных ингредиентов в поведении сводила с ума. – Потому что ты всю жизнь ходишь, как знак вопроса. Надо думать об этом. Не только, когда поешь. В старости твоя спина тебе «спасибо» не скажет, – он отлепляется от пианино, делает медленные шаги к банкетке, помещает руки в карманы и останавливается. – Брысь отсюда.

И она с радостью подскакивает, обходит уже сидящего Травкина за его спиной и встает где-то рядом, оборачивается. Неловкость у нее текла в крови. Что, блять, делать? Если что-то не то сделаешь, он же повысит свой ленивый и пьяненький голос, и Алена затупит на пару минут и пустит корни в паркет.

Она хочет, чтобы он не повышал на нее голос.

Но об этом мечтали все. И не повышал он только на любимчиков. «Камилла» шепчет ей мозг, и она закрывает глаза, успокаиваясь. Шли ее к херам, пожалуйста.

Травкин увлеченно играет какой-то красивый бред на клавишах. Алена вертит языком во рту, начинает в открытую пялиться, потому что никаких указаний он не давал, и говорит себе… красивый, красивый, красивый, красивый, красивый…

Какие черты лица, какие непонятные взъерошенные черные волосы. Какие губы, которые было видно только тогда, когда он молча играл. Какой… все, что с ним связанно.

Алена рассматривает его серьезным взглядом, с слегка сдвинутыми бровями. Она все раскладывала по полочкам и не пускала слюни. Их нечего пускать, он ведь только красивый.

А внутри, что внутри! Паскуда талантливая.

Красивая талантливая паскуда.

В уши пробиваются знакомые ноты. Ларина меняет взгляд и сдвигает брови еще больше. Травкин в наглую играл Jingle Bells. Намного быстрее и профессиональнее Алены, ясень пень, но какого…

– Я играл это однажды на утреннике. Мне было шесть лет.

Он продолжал играть, а Алена начала улыбаться. Как уже улыбалась пять минут назад, когда сама играла дурацкую песню.

– И Вы до сих пор помните ноты? – восхищается, не сводит взгляда.

– Я ни одни ноты не забываю, – а он даже не смотрит и следит за пальцами. – Один раз сыграешь и все. Даже если в голове не откладывается, то руки помнят.

– Я играла это тыщу раз в начальной школе и… не помню, – вспоминает Ларина, рисуя картинку двенадцатилетней себя за партой с металлофоном. Музыка останавливается в ее голове. В ее ушах. В зале. Травкин остановился, сидя разбирая какие-то ноты на пианино.

– Позанимайся музыкой двадцать лет и вспомнишь.

Двадцать лет! Да он действительно сумасшедший в свои тридцать с чем-то. Люди, увлеченные работой с головой, всегда привлекали Ларину, потому что она сама захлебывается в своей писанине. Тут она дергает уголком рта. Можно ответить на вопрос, который она засунула в дальний ящик: почему Травкин? Что в нем? Он увлечен. Пленен, заражен любимым делом и это пленило и заражало Ларину.

Ах, эти гении, влюбленные в себя и в то, что делают.

Я тоже по этой теме, Дмитрий Владимирович, но сказав Вам это, я Вам понравлюсь нечестным способом. А все, что я хочу – честности.

– Давай распевку.

Ларина на автомате начала его доремифасолясидо и даже не смотрела на него, что странно, потому что она всегда пользуется моментом. У нее в голове незаконченный разговор с самой собой.

Я же понравлюсь Вам, говорит она убито стене и опускает взгляд ниже, Вы же любите всех, кто любит творчество и любит Вас особенно, Ларина слабо повторяет его жест и кладет себе руку на живот, это нечестная симпатия. Я не хочу играть с Вами в игры, в улыбки, в безобидные и обидные шутки.

Ля-ля-ля, его пальцы долбят по следующей октаве. Выстрелы, к которым Алена привыкает и держит тошноту в горле. Рукой держит живот и чувствует там выстрелы. Осталось представить, каково бы это было. Быть любимкой.

Умерла бы. Умерла. Ну, и без этого каждый день смертный час.

– Ладно. Ложись. Времени нет.

Ладно. Что? Музыки нет. Травкина за пианино нет. Оживленных тупых комариков в голове – нет. Убил? Это Рай?

– Бери книгу, положи на грудь и все то же самое, – в ее руках оказывается книга. Тут нет поблизости книг! Это его? Краем глаза Ларина замечает название: «Музыка, 8 класс». Ясно. Понятно. Чего?

– Куда ложиться? – сглатывает она и произносит уверенно, будто бы они каждую репетицию подобным занимались, только места меняли. Вот и вопрос. Куда теперь?

На пианино?

– На пол.

– Ладно.

Да какой ладно.

Алена пытается лечь где-нибудь подальше, но и не слишком далеко, чтобы он не думал, почему. Двигается так, словно добровольно участвовала в позорном розыгрыше. Сейчас он скажет, что она дура и прикажет вставать.

– Книга должна не двигаться. Будет двигаться – получишь подзатыльник.

– Ладно.

Ладно, пиздец. В прошлом году если бы какая-нибудь гадалка на улице ей предвидела данную картину, она бы сильно охринела и убежала.

Прибежала. Молодец. Сказала, что хор скучный. Ну, че как, Ларина? Весело?!

Так она и пела, а он топал ногами и шикал.

– Ты не поешь животом! Пой животом.

– Я пою.

– У тебя книжка поет, – он не выдерживает и опять поднимается с банкетки. Откуда в нем столько желания и голосовых связок? Ларина начинает ерзать, потому что лежать на полу и смотреть в потолок, пока Травкин что-то там ждет от тебя – неловко. – А должна диафрагма.

Если можно кивнуть лежа, то именно это Алена и сделала, смотря прямо в потолок, а не на Дмитрия Владимировича, который сел на корточки и смотрел. А-а-а-а-а, дебилизм!

Закопай меня, раз уже встал тут!

– Давай сейчас.

– Без Вас?

– Без меня, – мягко и с широкой улыбкой. Как будто шизофренику объяснял.

Немного подумав о том, всегда ли у него была загорелая кожа и когда он успел загореть, на каком море и с кем он там был, Ларина опять начала издавать звуки. Его брови с каждой секундой все больше и больше сдвигались.

– Да расслабься ты. Расслабь плечи, шею, ну, – прерывает он ее грубым тоном, пока ходил вокруг с руками в карманах. – Только в этом проблема. Поешь вся зажатая, – он застыл, чтобы изобразить Ларину и скривить лицо, – Нервничаешь. Каждый раз одно и то же. Ты что, влюбилась в меня? Я не пойму.

Подавиться лежа она не рискнет. Однажды, Алена так пила лежа перед ноутом и вода протекла не в то горло. Вся кровать и ноутбук были мокрые, пока она прокашливалась.

Самое гадское, что он шутит между делом. Язвит. Это же несерьезный вопрос. Травкин не серьезно. Он не может быть серьезен. Будь он серьезно, после вопроса он бы заткнулся и многозначительно посмотрел на Ларину. И начался бы тупой русский сериал, на который Алена сегодня плевалась.

Травкин продолжил ее дальше поливать, критиковать, жестикулировать, показывать, куда тянуть живот, где опора – Алена привыкла. Странно, но привыкла. Все остальное – не так больно уже. И не так громко.

Самое громкое проехало.

Ты, что влюбилась?