Текст книги "Имя Тени – Свет"
Автор книги: Алена Браво
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)
– Зато у них медицина – не сравнить с нашей!
– Медицина превосходная, спорить не буду. Но если бы люди нормально питались и жили в более-менее сносных условиях, не потребовалось бы столько докторов.
– Зато у них…
Эта игра может тянуться бесконечно. Любую мою карту Лидка готова побить припрятанным у нее в рукаве козырным тузом. Именно Лида – наш «теневой консул» в Сантьяго-де-Куба; о каждой из нас она знает больше, чем КГБ и местная Сегуридад. Она берет под свое крыло всех новеньких и учит жить по методу реальной иллюзии (автор термина она сама, основной принцип: «глядя в лужу, видеть не грязь…» и т.д.). А пока девочки постигают начальный курс выживания в условиях военного коммунизма, Лидка подкармливает их продуктами с советских судов. Возможно, таким образом она заставляет саму себя поверить в то, что проповедует?
– В Гаване жена Эрнесто, заметь, в прошлом – чемпиона Олимпийских игр, спросила, как часто в Беларуси бывает «день воды». Мне так и не удалось убедить ее, что есть страны, где вода течет из крана каждый день, а не раз в три дня, как тут! Они просто живут под колпаком, как мы когда-то. Газеты усиленно делают вид, что остального мира не существует…
– А мы с Армандо, – сдается, наконец, Лидка, – год жили вообще без воды. Эти бездельники не спешили трубы ремонтировать, а Армандо, ты ж его знаешь: «Революционер должен уметь терпеть трудности», – он-то, бляха-муха, дотемна на работе, революционер хренов, а «терпеть трудности» приходилось мне, на горбу воду из колонки на пятый этаж таскала… Эх, пойдем в подсобку, хлопнем, что ли, по маленькой, а? – вдруг предлагает она.
У меня нет никакого желания пить (на улице плюс ٣٤ по Цельсию, валидол в кармане), но чужая настойчивость, как всегда, берет верх над моей слабой волей. На столе у Лидки начатая бутылка «Пшеничной», кислая капуста, рыбные консервы – все свое, родненькое, как будто только из гастронома возле нашей «общаги». Хозяйка закуривает «стервадесску», заговорщически подмигивает:
– Сережа, помощник капитана с одного судна, приволок… ну, мы видимся иногда… знаешь, как он наших девчат здешних называет? Интерзолушками. Потому что после чудного бала любви оказываемся, хе-хе, возле керосиновой плиты и мусорницы с тараканами…
– А я бы сравнила нас с ласточками.
– Это почему? “Ласточка с весною в сени к нам летит”, что ли?
– Ласточки делают гнезда не из веток, как другие птицы, а, считай, из грязи – глины и земли, смешанных со слюной, и не на деревьях, а прикрепляют куда угодно: к балконам, карнизам. Они способны вывести и воспитать потомство практически в любых условиях. Вот только в клетке жить не могут…
– Ага, к тому же ласточки – хорошие летуньи, – хихикает Лидка. – Глянь, куда мы с тобой залетели… Э-эх, иногда и сама поверить не могу!
История Лиды, рассказанная в книжном магазине на улице Энрамада
Мне, знаешь, еще в Союзе на месте не сиделось. В белокаменной училась, а работать где только ни пришлось. «Ты как сорная трава, – говорила мать, – везде приживешься». Специальность у меня для Кубы самая, хе-хе, подходящая: техникум пушнины и меха, позже институт закончила на товароведа по тому же профилю. С красным дипломом, прошу учесть! Первая практика в Ставропольском крае, в заготконторе. Время шерсти. Чабаны привозят по двенадцать тонн. “У-ть, понимаешь” – это мы директора конторы так прозвали, любимое его выражение, – воровал безбожно, посадили его в восьмидесятом; но я была ему благодарна за то, что гонял меня на Невинномысскую фабрику первичной обработки шерсти наблюдать за качеством. А я по жизни очень любопытная. Потом ох как пригодилось!
Распределили меня в Калининградскую область, в самый отстающий район. За два года вывела свою заготконтору в передовые. Из Москвы специально приезжали опыт перенимать. «Вот так белоруска! Ну и молодец! Как тебе удалось?» – «Пропагандой среди местного населения», – отвечаю. А какое там население? Воры да алкаши. На самом деле придумала я вот что. Навела контакты с литовцами из соседних областей. Сырье они мне везли за милую душу: сдал пятнадцать тонн картошки – получи справку на «жигуль». Но по закону сдатчик должен жить в нашем районе. Я находила в деревне дедушку: «Деда, на твое имя оформляю контракт. Вот тебе двести рублей». Старичок, божий одуванчик, руки мне целовал. Рисковала, конечно. Или вот еще: торгуют грузины помидорами. «Мальчики, хотите японский магнитофон, кожаное пальто?» Весь свой товар они мне оптом сбывали, дешевле, конечно, зато деньги сразу плюс дефицит-с. Контора вверх пошла – объявились завистники. А как же! Заведующая отделом из облпотребсоюза Филатова всех моих сдатчиков лично объездила. Никто, слава Богу, не раскололся. А меня пригласили работать в облисполком старшим инспектором по качеству. Филатовой я, кстати, отомстила: проехала по всем ее заготконторам – я ж эту фисгармонию изнутри знаю! – нашла массу нарушений. Так ей, говорили, прямо в кабинете плохо с сердцем сделалось. А не рой другому яму!
Жила я – не бедовала. Квартиру дали. Звонок зазвенит, открою двери – стоят ящики с помидорами отборными, яйца двухжелтковые, языки… никого нет, словно сами, хе-хе, притопали… Конечно, оно понятно было, откуда товар: я тогда по предприятиям шныряла в качестве арбитра между производителем и торговлей. Областная газета «Калининградская правда» статью мою напечатала про заготовку кожсырья – «Человек меняет кожу». Эх, разве ж думала, что скоро сама буду шкуру, как змея, менять? Всего у меня было в достатке, а вот счастья не было. Мужики попадались – тряпки, пусти-повалюся: ни в постели, ни в хате от них толку. Поехала как-то в столицу «золотую» в командировку, там в ресторане и познакомилась с Армандо. Сразу после ужина и поднялись к нему в номер. Совсем другой женщиной в Калининград поехала! А он за мной следом. На работе отпуск взяла, неделю из койки не вылезали… Что ты говоришь? Не это главное? Ну, это как еще поглядеть. Все бросила, сытую жизнь на потрясающий секс да гороховый суп-чичаро променяла. Дерьма тут нахлебалась… Пять лет работала в школе в пригороде… как ромашка полевая была среди цветных. Свекровь кишки выматывает, кровь пьет. Но я умею мысленно окружить себя сплошным белым спектром, чему и вас, дурочек, учу. Какой-то философ сказал: разве имеет значение, как на самом деле тебе живется, если ты считаешь, что плохо? И обратное тоже верно! Вот только, ох, не надо тот спектр на цвета раскладывать. А оно ж иногда, зараза, само получается. Иду, к примеру, через пригород, где учительствовала. Середина трудового дня, а посреди улицы мои бывшие ученики под «Деревенскую кофейню» отплясывают. Мать моя, что в Могилеве, за всю жизнь минутки днем без дела не посидела, а эти лбы одно знают: танцы да блядки… Но если совсем уж хреново станет, я в Испанию свалю. Вон что на бумажке написано… читай! Это адрес мил-ли-о-не-ра! С Канарских островов. Сами мне ручкой с золотым пером изволили написать. Так что сорная трава, права была мама, нигде не пропадет!
Сегодня – день воды. Стоя в клубах пара, мы с Фелипой сражаемся с распухшей змеей простыни. Ни ванной комнаты, ни душа в доме нет: в моей «спальне», почти что рядом с кроватью, в бетонной стене имеется ничем не отгороженная ниша, где из ржавого крана раз в три-четыре дня течет вода, разумеется, холодная: это и есть долгожданный «день воды». Все хозяйственные дела откладываются ради стирки белья. Грязная вода стекает в дырку в полу – вот и вся цивилизация. У Фелипы ржавая советская «Аурика», которая плюется пеной и грохочет, как трактор. В нашем «ласточкином гнезде» белье мгновенно становится черным от дыма, поэтому стираем много: сначала в машине, потом руками. До этого кипятим на керосинке: при тридцати шести по Цельсию при работающей плите в доме настоящий ад. Уф! Неужели для этого я закончила университет? На что уходит жизнь! Но образцовая кубинская жена далека от подобного образа мыслей, – как, впрочем, и образцовая белорусская.
– Фелипа, дочь моя!
Это колотит в двери Марго – коротко подстриженная, тесно упакованная, как все кубинки, в яркие синтетические брюки, со спортивной сумкой «Динамо-Минск» через плечо. Чем-то моя куньядушка, то бишь золовушка, сильно недовольна. Кстати, «дочь моя» – местное обращение к любой особе женского пола, независимо от возраста и степени родства (так меня называет соседский ребенок, обижаться бессмысленно). М-да, попробовала бы я сказать своей матери что-то наподобие «Галина, девочка моя…» – нет, не могу даже представить. Или взять это их обращение к незнакомому – оуе, произносится с растяжечкой: ой-е, в Союзе еле отучила мужа от провокационно-угрожающего “паслю-ючай”, языковой кальки, на которую белорусские парни мгновенно реагировали боевой стойкой, а он, глупенький, считал их чрезмерно агрессивными.
А вот и причина недовольства Рейнальдовой сестрицы: сегодня утром в лавке давали по продуктовой карточке рыбу, а Фелипа, занявшись бельем, проворонила этот действительно уникальный шанс. Работающая Марго вынуждена держать тархеты, свои и детей, у матери: не каждая женщина может позволить себе четыре-пять часов ежедневного стояния в очередях. Мне жалко свекровь, и я сочувственно спрашиваю:
– А почему Марго не делает покупки в магазинах свободной торговли?
– В свободной торговле может покупать только буржуазия, такие там цены, – отрезает Фелипа.
– Разве на Кубе есть буржуазия?
– Есть. Это те, кому недостаточно нормированных продуктов.
Мой слабый разум, разморенный жарой, миазмами керосинки и голодом (когда выпрямляюсь, перед глазами темнеет и мелькают оранжевые искры), все же оказывается способным отследить недвусмысленность намека.
– В трудное для Революции время, – поучительно продолжает Фелипа, – надо уметь обходиться наименьшим. Есть у тебя сегодня тарелка риса – хорошо, нет – тоже хорошо. Все остальное – мясо, яйца, масло – буржуазная роскошь. Команданте1212
Команданте (исп. – Comandante) – Командир; на Кубе так называют Фиделя Кастро.
[Закрыть] призывает затянуть ремни на последнюю дырку – и каждый сознательный кубинец должен это сделать!
– А если Команданте потребует совсем ничего не есть?
Фелипа гневно вскидывает голову в белых бумажках (и на кой ляд тащила ей из Союза в подарок самые лучшие бигуди?):
– Команданте стоит только приказать! Лично я мечтаю об одном: умереть раньше, чем не станет Команданте!
Один русский классик ХХ века как-то сказал, что революцию совершают в несколько часов гении самоограничения, а потом десятилетиями люди поклоняются духу ограниченности, как святыне. Эти слова вспоминаются мне ежедневно за обедом и ужином, состоящим из риса и черной фасоли, и это еще хорошо, уверяет муж, – я знаю, что он прав. С утра вновь нормальная (нормированная!) жизнь в поисках куска тыквы (если повезет), чтобы сварить из него суп для Карины. Эти вылазки редко заканчиваются успешно: продовольственное снабжение в восточных провинциях поставлено гораздо хуже, чем в столице. Однако в Гавану за товаром не рванешь, помехой тому ТАРХЕТА, отоварить ее можно лишь в строго определенном магазине по месту жительства.
Система жесткого государственного распределения допускает, впрочем, свободный выбор: можно получить один бифштекс в неделю или одно куриное крылышко – как пожелаешь. Имеешь право также выбрать между горстками гороха и фасоли. Если же ты слопал свой недельный паек за день (что нетрудно) и в желудке пусто, тебе остается развлекаться разгадыванием загадок, которые щедро подбрасывает здешняя действительность. Вот, к примеру, одна из них: ежедневно заглядывая в продуктовую лавку по соседству с нашим домом, я с удивительным постоянством обнаруживаю на пустом прилавке засохший коржик (числом один). А теперь внимание: ради чего функционирует целый магазин с жужжащим под потолком вентилятором и двумя продавщицами? Правильный ответ: с единственной целью – чтобы каждый, кто в безумной надежде на чудо сюда заглянет, мог прочитать висящий над головами плакат:
«УМРЕМ СВОБОДНЫМИ!»
Несоответствие между детской жизнерадостностью кубинцев и фанатичной готовностью к смерти ради мертвой схемы – вот что больше всего удивляет. Смерть упоминается тут постоянно. “¡SOCIALISMO O MUERTE!”1313
¡SOCIALISMO O MUERTE! (исп.) – СОЦИАЛИЗМ ИЛИ СМЕРТЬ!
[Закрыть] – огромный лозунг, висящий напротив нашего дома на фасаде школы, заставляет меня внутренне вздрагивать и ускорять шаги, когда я каждое утро около шести иду за нормированным литром молока для Карины. Это самый популярный лозунг на Кубе, только что отпраздновавшей тридцатую годовщину революции; его можно увидеть повсюду: на первых полосах “Гранмы” и “Хувентуд Ребельде”, над входом в родильный дом “Los Angeles” (что означает, между прочим, «Ангелы»). Вместе с братом-близнецом “¡MARXISMO-LENINISMO O MUERTE!”1414
¡MARXISMO-LENINISMO O MUERTE! (исп.) – МАРКСИЗМ-ЛЕНИНИЗМ ИЛИ СМЕРТЬ!
[Закрыть] его несут на демонстрациях школьники, вряд ли способные осознать кровожадность предложенной им альтернативы. Когда я смотрю на детские ручонки, которые с гордостью поднимают вверх, к оргиастическому солнцу, грубо сбитый транспарант, мне хочется закричать. Неужели они не понимают – не дети, конечно, а те, кто учит их хором скандировать: “¡Nu-es-tro de-ci-sión – so-ci-alis-mo o muer-te!”1515
¡Nuestro decisión – socialismo o muerte! (исп.) – Наше решение – социализм или смерть!
[Закрыть], – что все уже было, было, два этих слова горели в одной строке, звучала дробь маршей, плыли над толпой флаги цвета крови – и сколько ее ради тех слов утекло в землю! Если бы деревья могли пить кровь, какая чудовищная растительность, способная заслонить даже здешнюю тропическую, взошла бы из чернозема и глины, из снега и вечной мерзлоты!
“У нас такого не может быть”, – беззаботно отмахивался Рей, а я – я повторяла, словно строки мартиролога, фразы, которыми перенасыщен учебник родной истории: заколот штыками, забит прикладами, посечен саблями, повешен, расстрелян, расстрелян, расстрелян… От лозунга пахло кровью, как от истертого, в багряном переплете, «Короткого курса истории ВКП (б)» 1938 года издания, который я, копаясь в бумагах, которые мать хранила в книжном шкафу, выудила однажды с самого его дна. Да, есть память крови, возможно, она отложилась в костях, струилась по жилам девочки, чья колыбель стояла в той самой комнате дома на тихой улочке райцентра, где за десять лет до ее рождения умирал после сибирского лагеря, отплевывая туберкулезную кровь, ее прадед. Бабушка неохотно пересказывала по моей просьбе дикую историю о том, как ее отец, примерный колхозник, опоздав из-за хозяйственной нужды на собрание, а мороз стоял градусов тридцать пять, – вошел в помещение, где крестьяне под сенью бюста «вождя народов» в мертвой тишине слушали материалы очередного партсъезда, и, на замерзшие руки хукая, удивляясь холоду, выдохнул: “Ну и деньки настали!” Ночью его забрали. Эта история всякий раз вызывала у меня слезы бешеного протеста: как же вы не понимаете, кричала я взрослым, это было не что-нибудь – человеческая жизнь, бессмысленно растоптанная, как сорная трава! Я трясла бабушку за плечи, я требовала, чтобы она подтвердила, что такого не могло быть в стране, где я родилась для счастья, а то ж, я уже знала из школьных уроков литературы, что человек рождается для счастья, – и чтобы уничтожить его вот так, ни за что?! В чем-то он должен быть виноват! Но бабушка понуро молчала, и мне приходилось примириться с тем, что это – было, и реки не пересохли, и леса не истлели, и небо не обрушилось на землю. В моей модели мира возник пролом, зиявший под ногами, – сквозняком просачивался через него холод небытия, этот пролом нужно было немедленно заделать, иначе невозможно было жить дальше. Заделать – но чем? Что могло пригодиться мне в качестве строительного материала? «Речевки», стяги, бездумные фразы про готовность отдать жизнь «за дело партии», легко произносимые моими одноклассниками? Но я – я не ощущала в себе такой готовности, так и сказала классной руководительнице, когда девочка из «Г» класса предала меня.
Случилось так, что в своих одиноких прогулках по городу я однажды случайно оказалась в необыкновенном месте. Это был Свято-Воскресенский собор – я ступила за железную ограду, и знакомое лишь по книгам ощущение настоящего охватило меня. Я полюбила ходить туда: там я могла отдохнуть от нудной муштры, надоевших домашних скандалов, вечного лицемерия взрослых – и однажды, из сострадания, что ли, взяла с собой девочку из параллельного класса. Она и рассказала все учительнице. Потом я стояла на мосту между старым и новым городом; в старом цвел куполами собор, в новом гнездилась моя школа, – глядела сквозь закипающие слезы на черную ощеренную Березину, трудно освобождавшуюся ото льда. «Социализм или смерть!» – лозунг оказался вовсе не предложенным мне свободным выбором, это была жестко заданная формула: или ты с нами, или тебя НЕТ. Конечно, ты где-то там есть, с киркой или метлой, объяснила учительница, но о том, чтобы реализоваться, можешь забыть. На том мосту я взвесила каждую часть альтернативы и отклонила обе. Я выбрала третий компонент, который в формуле отсутствовал: ЖИЗНЬ.
Барочная витая решетка с тихим жужжанием отъезжает в сторону. Пунцовые соцветия азалий нацелены на меня в упор, словно бессонно-бдительные звезды моей Родины, – здесь я на ее территории. Довольно крупная ящерка нахально перебегает мне дорогу. Что ж, скоро выяснится, хорошая ли это примета.
Вице-консул СССР в Сантьяго-де-Куба Дмитрий Владимирович долго рассматривает мой заграничный паспорт, горделиво украшенный двумя визами: кубинской – на постоянное место жительства, и советской – на три месяца, – рассматривает с легким отвращением, словно жирную ящерицу. Даже золотой зуб у него во рту излучает холод.
– Ну и что? Срок вашей частной поездки истек. Почему вы до сих пор здесь?
– А где же мне быть?
– Как это где? – притворно удивляется дипломат. – В СССР, конечно.
– И что, разрешите спросить, мне там делать?
– Как это – что?! Ожидать разрешения советской стороны на постоянное проживание на Кубе.
– Разрешение есть. Это кубинская виза на ПМЖ запоздала, она догнала меня в Одессе, за час до отправления корабля, – а без этой визы меня не могли выпустить из страны иначе, чем в гости на три месяца. И вы это хорошо знаете.
– Однако ответ на наш запрос, действительно ли вам разрешен выезд из СССР на постоянное место жительства, до сих пор не получен. Так что поезжайте домой и ждите.
– Но ведь логичней подождать здесь, не правда ли?
– Но ваши три месяца истекли!
Мы оба прекрасно понимаем, что это – игра, и я не могу отказать себе в удовольствии чуть подковырнуть чужую маску за отклеившийся краешек.
– Хорошо, – соглашаюсь с покорностью. – Я готова ехать домой, – за счет консульства, разумеется?
Кагэбэшник растягивает губы в нормативно-плакатной улыбке, которая должна изобразить, что он сменил гнев на милость. Золотая фикса поблескивает уже довольно приветливо.
– Мой долг был вас предупредить.
– Спасибо. Можно идти?
Последний взгляд на интерьер кабинета, где сам кондиционированный воздух пропитан эманациями долга, – как всегда, показушного. Однако если придерживаться набора нелепых альтернатив (вариантов “¡SOСIALISMO O MUERTE!”), вице-консул не шутит: они имеют право меня депортировать. Это может означать разлуку с моей маленькой, с Кариной. Еще одну разлуку.
Дикарская страсть кубинцев к пластмассовым цветам (при невероятной красоте живых, лезущих из земли на каждом шагу) и нейлоновым лентам позволяла мне иметь карманные деньги и покупать трехлетней Карине в русском книжном магазине роскошно иллюстрированные сказки. Но… к историям про сестрицу Аленушку требовался синхронный перевод на испанский.
Карина год прожила на Кубе вдвоем с Фелипой. Загорелый чертенок, вцепившийся наманикюренными коготками в шерсть ГУМовского медведя, не обращая ни малейшего внимания на мои причитания, мало напоминал зеленовато-бледную, вечно простуженную девочку, которую год назад Рей отвез в Сантьяго. Именно ее цветущий вид приводил он в свое оправдание, когда я набросилась на него с упреками: «Ты ни слова не сказал о том, в каких условиях она будет жить! Без свежего воздуха! Без нормальной еды!» – «Но наша дочь живой и здоровый!» О, эта несокрушимая кубинская логика! Первая наша крупная ссора несла в себе семена всех последующих.
Карина с утра до вечера кружилась по крохотному «залу» (не выпускать же ее под колеса автобусов) – Фелипа называла ее terrеmoto, землетрясение; отплясывала ламбаду и конго, подкладывала под платьице тряпки, делая себе «грудки», как у танцовщиц “Тropicana” – знаменитого местного мюзикла; красила губы уворованной у бабки помадой и – ни слова не понимала из моих «доченька-дорогая». Зато по-испански говорила правильно и быстро. «Оуе» – обращалась она ко мне как к посторонней, за год забыв само слово «мама». Когда с ней пробовали заговорить по-белорусски или по-русски, она смеялась, словно странной игре. Я лила слезы над разверзшейся языковой бездной, как сестрица Аленушка над темной рекой; Рей составил для меня что-то вроде разговорника, складывавшегося в основном из лексики запретительно-разрешительной; была заучена по-испански и дальнобойная фраза, которая выкатывалась, словно антибиотик резерва, в безнадежных случаях: «Мама с папой заберут игрушки и уедут назад в Беларусь». Карина недоверчиво поблескивала глазами и зубами и крепче прижимала к себе медведя со значительно поредевшей шерстью.
Именно Карина дала мне первые уроки испанского языка. Остановив ее быструю речь на непонятном слове, я требовала: “¡Еnseña!”1616
¡Enseña! (исп.) – Покажи!
[Закрыть] – и пальчик дочери указывал на соответствующий предмет. “¿Como se llama?”1717
¿Como se llama? (исп.) – Как это называется?
[Закрыть] – спрашивала я, ткнув, в свою очередь, на чашку или ботинок, и получала правильный ответ. Девочке явно нравилась эта игра с глупышкой-мамой, которая не знала, как называются самые простые вещи. “Mami, надо говорить не “aсostate”, а “acuéstate,”1818
Acuéstate (исп.) – ложись (спать).
[Закрыть] – поправляла меня моя маленькая наставница, безошибочно ориентируясь в грамматических формах глаголов. Вскоре я усложнила задачу: “Vamos a llamar eso…”1919
Vamos a llamar eso…(исп.) – Давай называть это…
[Закрыть]– и повторяла по слогам слова на родном языке. И чудесная же была у нее память! Или все дети без исключения обладают таким сокровищем? Прошло два месяца наших регулярных занятий, и Карина заговорила на своеобразной испанско-белорусской «трасянке», которая очень быстро разделилась на два правильных речевых потока. Настал день, когда я рискнула обсудить с ней проблему гражданства. «Кто ты: кубана или советика?» – «Yo soy cubana-cubanita-cubanona,»2020
Yo soy cubana-cubanita-cubanona (исп.) – Я кубинка-кубиночка-кубинища.
[Закрыть] – после такого озорного, но достаточно уверенного ответа маленькая гитана с распущенными по плечам волосами запела здешний национальный гимн, а потом, разбросав свои книжки, вытащила журнал с портретом на обложке: «¡Mira, mira! ¡Eso es Fidel! ¡Patria o muerte!»2121
¡Mira, mira! ¡Eso es Fidel! ¡Patria o muerte! (исп.) – Смотри, смотри! Это Фидель! Родина или смерть!
[Закрыть] Я не придумала ничего умнее, кроме как спросить, раскрыв на первой странице советский букварь: «А это кто?» – “Abuelo…”2222
Abuelo…(исп.) – Дедушка…
[Закрыть] – неуверенно взглянула на меня моя подкованная в другой идеологической кузнице дочь.
Не обходилось и без казусов. «Тетя, вот это – твоя тетя», – внушала я, – в устах Карины, привыкших к другой артикуляции, это звучало как “тота”, Марго обижалась: по-местному “tota” означает вагину. Чтобы не эпатировать родичей, мы перенесли уроки под открытое небо – в паркесито, то есть маленький сквер на улице Энрамада. Место это было выбрано мной еще из тех соображений, что давало редкую возможность не перенапрягать голосовые связки: после сиесты Энрамада превращалась в улицу пешеходов, полиция внимательно за этим следила, – потому что истинная жизнь кубинцев начинается с шести вечера, когда спадает жара, женщины снимают бигуди, в которых ходили весь день, девочек одевают в пышные кружевные наряды и завязывают им те самые ленты, которыми я обеспечила дюжину ближайших кварталов; влюбленные, взявшись за руки, покидают дома, чтобы гулять по городу, участвовать в фиестах, которые устраиваются в каждом сквере: музыка, танцы до утра, мимолетные секс-приключения; с карнавальной легкостью вспыхивают романы и так же легко гаснут под лучами солнца. Ну а трудовой день, – так, скучный, но неизбежный довесок к вечному празднику жизни, которому не мешают ни пустые желудки, ни отсутствие воды и электричества.
Неужели осуществилась вековечная мечта всех взломщиков клетки, в которой осужден мучиться человек, этих духовных террористов от Христа до Ошо, предлагавших дрожащему от страха двуногому бежать из тюрьмы, оставаясь в ней, – и неважно, что бренное тело при этом продолжало горбиться возле параши или восседать на нарах в позе лотоса (что кому нравится), – тело оно и есть тело, цветок смерти, покров майи, чего от него и требовать-то? А есть еще другие беглецы, их, кстати, несравнимо больше (почти все мы), которые пробуют избавиться от мерзости повседневности через чары любви, – ну, такая «свобода» сводится к банальному уколу наркотика в вену, чтобы отвлечься на время от созерцания решеток да наручников. Это лучше нас умели древние фракийцы на своих дионисиях, и куда более успешно проделывают сейчас пьяницы. А дело в том, что никто не в состоянии долгое время оставаться трезвым, один на один с фактом существования клетки…
Однако здешнее дионисийство – особого сорта. Никакого бегства от реальности! Напротив – сплошное ею наслаждение. Моих новых сородичей полностью удовлетворяет то, что есть, ничего лучшего они не желают («Вы, советские, захотели жить лучше, а это позорно!» – умница, Фелипа!), не ремонтируют свои жилища, не пытаются избавиться от крыс и тараканов. Они ложатся спать голодными, но веселыми. Они не помнят о прошлом, не боятся будущего. Для счастья им достаточно звуков африканского тамтама, бутылки пива и быстротечной случки под открытым небом.
Я знавала одну кубинку, в нее влюбился западный немец; чувство было взаимным. Преодолев невероятные препятствия с оформлением документов, он сумел вытащить ее из крысиной норы, где она жила, и увезти в свою Баварию. Через полгода я встретила эту женщину на улице Сантьяго. «А-а, я его бросила, – беззаботно махнула она рукой. – Представляешь, он попросил меня ВЫМЫТЬ ПОЛ! И в постели мало на что способен». И она пошла, виляя бедрами, под руку с чернявым лбом, в свою крысиную нору, где пол не мылся никогда по той простой причине, что был земляным, а клозетом служило вырытое в углу отверстие, над которым болталась консервная банка из-под тушенки, продырявленная гвоздем (ага, «душ»), – пошла, оставив меня стоять посреди улицы в буквальном смысле с отвисшей челюстью.
Нет, это счастье, видит Бог, счастье. Научиться ему невозможно, как нельзя свихнуться по собственному желанию.
А, между прочим, жаль.
Над головой, в кронах акаций, творится мелкая работа перешептывания и перестукивания. Гигантский багровый стручок, похожий на кривую, по рукоятку окровавленную пиратскую саблю, падает на мраморную лавку паркесито. Карина дает его мне в левую руку – в правой я уже держу свинью-копилку. «Мами, играй!» Высохшие семена гремят в стручке, как кастаньеты; монетки по пять и десять сентаво звенят в копилке, словно бубен. Карина танцует под эту музыку в центре сквера, к большому удовольствию парочек, что милуются на соседних лавках.
Он вырастает рядом со мной так внезапно, что я вздрагиваю. На нем синяя униформа полицейского. Он с приветливой улыбкой наблюдает за Кариной, видимо, уже давно. Он подзывает ее к себе. Дети на Кубе не боятся незнакомцев – тут все друг другу свои – особенно если у незнакомца есть дивная пистола2323
Пістола (исп. – pistola) – пистолет.
[Закрыть], «Мами, смотри, какая большая!» Он сказал… что он сказал вначале? Его глаза часто-часто моргают, и от этого лицо под козырьком фуражки кажется беззащитным, хотя он и пытается сохранить выражение непреклонности. Карина старательно звенит перед ним своей копилкой и лопочет, что должна собрать «много-много песо», чтобы поехать с мамой в Беларусь. Он понимает не сразу. “Belarusía? Donde está eso? Ah, Unión Soviéticа…”2424
¿Belarusía? ¿Donde está eso? Ah, Unión Soviética…(исп.) – Беларусь? Где это? А, Советский Союз…
[Закрыть] Он протискивает две монетки по десять сентаво в розовую щелку. “Puede ser, tú te quedas con nosotros, Carina…”2525
Puede ser, tú te quedas con nosotros, Carina…(исп.) – Возможно, ты останешься с нами, Карина…
[Закрыть] – говорит он с той же приветливой улыбкой, глядя мне прямо в глаза. Его мысль мне абсолютно ясна.
По здешнему законодательству, моя дочь считается гражданкой Кубы, хотя и родилась в Беларуси. Я не имею права вывезти ее отсюда без разрешения мужа даже на каникулы. Многие мои соотечественницы, которые давно развелись с мужьями-кубинцами, вынуждены жить здесь, так как отец детей, часто из мести, не подписывает необходимые бумаги. Остается одно: ждать, пока сын или дочь достигнут совершеннолетия. Вот где настоящая ловушка…
«Армандо никогда не разрешит увезти Димку, – как-то проговорилась Лида. – Потому особо и не рыпаюсь».
Так вот они, истинные корни «реальной иллюзии». Впрочем, единственное, в чем я уверена так же, как в том, что на Кубе никогда не выпадет снег, – это любовь Рейнальдо.
Разве может Зайчик причинить мне боль?
Издалека Кастильо-дель-Морро кажется свечкой, оплывающей от жары на массивном канделябре скалы. Рей получил трехдневное увольнение из армии, и мы, наконец, выбрались посмотреть окрестности Сантьяго. От давки и духоты в автобусе (лучше не вспоминать, как мы в него забирались: полицейские запускали через узкий коридор между двумя металлическими барьерами, потом задние рванули вперед, давя счастливчиков, уже взобравшихся на ступеньки, в итоге автобус не смог закрыть двери – так и ехал с живыми гроздьями тел, свисающих наружу), от двойного нестерпимого блеска моря и солнца мои бедные зрачки мутнеют, сознание туманится приступом дурноты, и вот уже скалы, окаймляющие дорогу, кажутся рядами римского цирка, а гибкие листья пальм – опущенными вниз большими пальцами патрициев, отдающих приказ неукротимому солнцу добить меня, поверженного гладиатора. «Крепость Дель Морро, – почти кричит мне в ухо Рейнальдо сквозь шум и визг (словно на самом деле везут скотину), – Дель Морро был построен в середину веков, чтобы защищать владения испанцев от пиратов, а теперь стал единственный в мире – да, единственный, ты должен это понимать! – музей пиратов”. По отвесному склону между тем карабкается вверх, цепляясь корнями и ветвями за голый камень, подбираясь к крепости вплотную, какая-то обезумевшая растительность, – не иначе, души древних корсаров восстали из морских глубин, воплотились в сухопутное воинство пальм и кактусов, чтобы продолжить штурм цитадели и, взяв ее, завладеть своим, теперь уже музейным, оружием.
Скала нависла над нами, как выдающийся вперед подбородок легионера. Черный, горячий, как негритянская подмышка, коридор – и мы в крепости. Как лунатики, бродят по внутреннему дворику одуревшие от жары краткосрочники, экскурсовод-кубинец с полным потным лицом силится объяснить что-то, но никак не может выговорить по-русски слово «средневековье». Странное оружие, чудом уцелевшие флаги, позеленевшие монеты. Деревянный Христос с каплями деревянной крови в молельне. Портрет пиратки с русалочьими волосами, в белых бриджах и с карабином, еще дымящимся от выстрела. Блеск моря всюду гонится за мной, зрачки поражены им сквозь щели бойниц, глазам больно, как будто я смотрю на нетронутый снег на берегу Березины; и я уже не знаю, существуют ли на самом деле каменный провал колодца с металлическим кружевом креста над ним (крикни вниз что-нибудь! ну крикни же! чей чудный голос тебе ответит?), полновесные, похожие на арбузы пушечные ядра, темнокожая невеста в белейшем наряде, шлейф ее пышного платья несут двое, мальчик и девочка, ради удобства прикрепив его к обручу, из-за этого невеста внутри обруча вынуждена мелко-мелко перебирать ногами рядом со своим, цвета безлунной ночи, женихом. Возможно, их предки, вечность тому назад привезенные сюда из Африки в трюме корабля, вот так же озирались, вглядываясь в каменный остров, во-о-н он, справа от крепости, там был когда-то рынок рабов (отсюда перевес цветного населения над белым в ориентальной провинции Кубы), – но с тех времен все перемешалось в одном, готовом вот-вот взорваться тигле: наскальная живопись и компьютерная графика, плащаница Христа и гуманитарные простыни хосписов, пот конкистадоров и продукты распада стронция-٩٠, быстро вянущие, как человеческая жизнь, садики Адониса и апельсиновые рощи острова Хувентуд, набранные жирным шрифтом передовицы «Гранмы» и каббалистические знаки, которые чертят на стенах цитадели ветер и время, солнце Сантьяго-де-Куба и снег Беларуси, Сатиа-Юга и железный век… Когда химическая реакция, наконец, произойдет, и все завертит небывалый смерч, я не смогу выбраться из этой космической воронки, так и буду с безумной скоростью носиться по кругу, как мотоциклист на потеху публике носится по вертикальной стене балагана. Тогда, Рейнальдо, разыщи меня снова, как ты уже сделал однажды, преодолев тысячи морских миль, – разве не для того, чтобы вызволить меня из моего стерильного, как нелюбовь, девичества, в котором я изнывала, опутанная страхами и комплексами? Помоги мне найти себя. Спаси меня от меня самой. Ответь мне: чего я хочу на самом деле?
