Текст книги "Повторение"

Автор книги: Ален Роб-Грийе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

От неотступных видений, по фрагментам воссоздающих давно позабытое прошлое, путника отвлекают непривычные для города звуки: трижды кричит петух, звонко и мелодично, хотя на этот раз от слушателя его отделяет расстояние не во времени, а в пространстве. Не заглушаемый никаким шумом, его крик слышен так хорошо, что по нему можно судить о той необыкновенной тишине, в которой он раздается и разносится протяжным эхо. Только сейчас Валлон замечает, что с тех пор, как он свернул на эту захолустную улицу, вдали от городской суеты, он не видел ни одной живой души и не слышал ничего, кроме шарканья собственных ботинок по неровной мостовой. Самое подходящее место для передышки, в которой он так нуждается. Обернувшись, он почти без удивления видит, что в последнем на этой четной стороне доме под номером 10 располагается вполне приличная гостиница с меблированными комнатами. Этот постоялый двор, несомненно, принадлежит той же эпохе, что и вся улица. Тем не менее, на широкой, прямоугольной вывеске из новенького блестящего листа железа, покрытого красноватой охрой, золотистыми буквами выведено явно современное и приличествующее обстоятельствам название: «Die Verbündeten», [13]13
  Союзники (нем.)


[Закрыть]В полуподвале устроено даже какое-то бистро, и, увидев, что у него французское название – «Café de Alliés», [14]14
  Кафе «Союзники» (фр.)


[Закрыть]Валлон еще решительнее толкает дверь, ведущую в тихую гавань, которую послала ему судьба.

Внутри темно и тихо, даже тише, чем было на безлюдной набережной, если такое вообще возможно. Немного пообвыкнув, путник начинает различать в глубине этой берлоги нечто, напоминающее живого человека: высокий, толстый мужчина с угрюмым лицом, словно застывший в ожидании, как паук в центре своей паутины, стоит за старомодной резной деревянной стойкой, упираясь в нее обеими руками и слегка наклонившись вперед. Сей фактотум, исполняющий обязанности бармена и заодно принимающий постояльцев, встречает его молчанием; однако надпись на дощечке, выставленной на самое видное место, прямо перед ним, ясно дает понять: «Здесь говорят по-французски». Неуверенным тоном, как будто через силу, путник произносит:

– Добрый день, месье, у вас есть свободные номера?

Тот, не шелохнувшись, долго разглядывает непрошеного гостя, а потом по-французски, хотя и с заметным баварским акцентом, почти угрожающим тоном спрашивает:

– Сколько?

– Вы хотите спросить – сколько я готов заплатить?

– Нет. Сколько номеров?

– Ах, вот оно что. Само собой разумеется, один.

– Само собой это не разумеется – вы спросили про свободные номера.

Наверное, от смертельной усталости, которая навалилась на него разом, путнику чудится, что они, словно эхо, повторяют заранее составленный и уже когда-то (но где, когда и кем?) произнесенный диалог, как будто он стоит на сцене театра и разыгрывает пьесу, написанную кем-то другим. К тому же такая язвительность в начале переговоров не предвещает ничего хорошего, поэтому он уже собирается ретироваться, когда второй мужчина, столь же грузный и тучный, как и первый, появляется из подсобного помещения, еще погруженного в непроглядный мрак. Приближаясь к своему напарнику, новоприбывший замечает, что потенциальный постоялец попал в затруднительное положение, и его физиономия, столь же круглая и гладкая, все шире растягивается в приветливой улыбке. На французском, с менее заметным немецким акцентом он восклицает:

– Добрый день, месье Валь! Значит, снова к нам?

Сейчас, когда они стоят бок о бок за стойкой бара, возвышаясь над Валлоном (который, того и гляди, совсем растеряется), словно он находится на ступень ниже, они кажутся близнецами, так похожи их черты, несмотря на столь разные выражения на лицах. Сбитый с толку раздвоением портье и тем необъяснимым обстоятельством, что его здесь знают, о чем свидетельствуют слова более обходительной половины его собеседника, путник поначалу воображает сущую нелепицу: будто бы раньше он бывал в этом кафе с матерью, и тот, другой, помнит об этом… Он начинает что-то невнятно лепетать. Но радушный содержатель гостиницы тотчас продолжает:

– Простите моего брата, месье Валь. Франца тут не было с начала недели, а вы пробыли у нас совсем недолго. Но номер с ванной еще свободен… Вам не нужно заново заполнять бланк для регистрации, ведь по большому счету получается, что вы и не выселялись.

Заметив, что путник озадаченно молчит и забывает взять протянутый ему ключ, содержатель гостиницы перестает улыбаться, обеспокоенный его состоянием; укоризненным тоном семейного врача он говорит:

– Видно, вы совсем выбились из сил, мой бедный месье Валь: сегодня вернулись домой поздно ночью и рано утром снова куда-то ушли, даже не позавтракали… Но мы это быстро исправим: ужин уже готов. Франц отнесет наверх ваш багаж. А Мария сейчас же накроет на стол.

Недолго думая, Борис Валлон, которого называют Валем, просто со всем согласился (4). К счастью, Мария не говорила и не понимала ни слова по-французски. Что же касается его самого, то он и раньше был не в ладах с родным языком, а теперь и вовсе забыл немецкий. Юная девушка задала ему вопрос по поводу меню, на который требовалось как-то ответить, поэтому пришлось позвать на помощь «герра Иозефа». Тот, по-прежнему излучая любезность, все уладил, да так быстро, что Валлон даже не успел понять, о чем идет речь. Так что, когда он с равнодушием сомнамбулы поглощал пищу, он даже не знал, что лежит у него на тарелке. Хозяин гостиницы, чья любезность сменилась полицейской бдительностью (5), задержался у стола своего единственного постояльца и стоял, беззастенчиво и покровительственно поглядывая на него. Прежде чем удалиться, он заговорщицки прошептал, состроив утрированную и совершенно неестественную гримасу дружеского участия: «Вы правильно поступили, месье Валь, что сняли усы… Они вам не шли… К тому же, сразу было видно, что они накладные». В ответ путник промолчал.

Примечание 4:Эта неожиданная, хотя и мимолетная замена изъявительного наклонения настоящего времени совершенным видом, равно как и переход от первого лица к третьему в сцене пробуждения Ашера в квартире J.K., по нашему мнению, нисколько не меняет нашего представления о личности рассказчика или хронологии повествования. Хотя кажется, что временами голос рассказчика отстраняется от самого персонажа, он ни на мгновение не перестает фиксировать текущие внутренние переживания, преломленные одним сознанием, даже если порой они передаются в искаженном виде. По существу, мы видим все происходящее глазами одного разноименного субъекта, которому нравится скрываться под псевдонимом. В чем действительно нелегко разобраться, так это в том, к кому обращен этот рассказ. Никто не поверит в то, что это рапорт, предназначенный для Пьера Гарина: столь топорные подтасовки в описании многих событий и фактов не могут ввести в заблуждение специалиста такого уровня, особенно если тот сам ведет двойную игру, в чем Ашер мог бы его заподозрить. Если бы, напротив, сам Ашер без нашего ведома работал на другую организацию, тем более на одну из вражеских разведок, действующих в Берлине, ему было бы невыгодно выставлять себя таким идиотом. Если только от нас не ускользнули какие-то иные обстоятельства его предполагаемого предательства.

Примечание 5:Франц и Иозеф Малеры – действительно, близнецы и осведомители. Работают они не на нас, а на американскую разведку, возможно, заодно и на советские спецслужбы. Друг от друга их почти не отличить, разве что по акценту, с которым они говорят по-французски, хотя оба могут с легкостью подделать карикатурный баварский выговор. Что же касается любезной улыбки одного и неприветливости другого, то мы не раз убеждались в том, что они вполне непринужденно и совершенно синхронно меняются ролями. К счастью, они почти всегда появляются вместе (как любит говорить Цвинге, который просто обожает всякие шарады, загадки и каламбуры, Малер, все равно что беда, один не приходит), во избежание лишних расспросов. Зато пригожая Мария – один из самых надежных наших агентов. Она в совершенстве владеет французским, но тщательно это скрывает для пользы дела. Братья Малеры, которые, в конце концов, обо всем догадались, подыгрывают ей и держат язык за зубами в надежде на то, что рано или поздно тоже смогут извлечь из этого какую-нибудь выгоду.

Закончив трапезу, путник поднялся в третий номер и быстро принял ванну, но прежде достал из своей тяжелой сумки пижаму. Однако второпях он действовал так неловко, что заодно подцепил и какую-то маленькую вещицу в бумажной обертке телесного цвета, которая, наверное, лежала не на своем месте и упала на паркет с ровным, глухим стуком, указывающим на то, что она была довольно тяжелой. Валь поднял ее с пола, гадая, что бы это могло быть, и развернул обертку, чтобы рассмотреть саму вещицу: это была крошечная фарфоровая куколка на шарнирах, размером не больше десяти сантиметров, совершенно голая, точно такая же, как те, с которыми он играл в детстве. Разумеется, теперь он ничего подобного с собой в дорогу не брал. Впрочем, этим вечером он уже ничему не удивлялся. На внутренней белой стороне обертки стоял штамп с названием и адресом кукольной лавки, которая располагалась неподалеку: «Die Sirenen der Ostsee, Feldmesserstrasse2, Berlin-Kreuzberg».

Выбравшись из животворной купели, путник в пижаме присел на край кровати. Тело его немного размякло, но голова звенела от пустоты. Он едва помнил, где он находится. В ящике ночного столика, кроме традиционной Библии, лежала большая потрепанная карта Берлина, аккуратно сложенная по первоначальным линиям сгиба. Тут Валь вспомнил, что он так и не нашел свою карту, когда перед уходом из разрушенного дома на Жандармен-маркт, набравшись терпения, перебрал вещи в дорожной сумке, чтобы проверить, все ли на месте. Не утруждая себя дальнейшими размышлениями о счастливом совпадении, благодаря которому он обнаружил эту вещь, он скользнул под теплое одеяло, обернутое снизу простыней, и тут же заснул.

Во сне (там, где время течет иначе) вновь был разыгран один из самых привязчивых его кошмаров, на этот раз по всем законам жанра, без внезапного пробуждения: там малышу Анри было не больше десяти лет. Ему срочно нужно было в туалет по-маленькому, и он спросил у помощника учителя разрешения выйти из класса. Вот он плутает по безлюдным рекреациям, по внутренним дворикам с аркадами и бесконечным пустым коридорам, поднимается по лестницам, попадает в другие коридоры, тщетно открывает бесчисленные двери. Здесь нет никого, кто мог бы подсказать ему дорогу, и во всей огромной школе (возможно, это лицей Бюффон?) ему не найти ни одной уборной. В конце концов, он набредает на свой класс и сразу видит, что отведенное ему учителем место, которое он недавно (как давно?) покинул, занимает теперь мальчик такого же возраста, наверное, новенький, поскольку он его не знает. Но приглядевшись к нему, маленький Анри без особого удивления замечает, что другой мальчик внешне очень похож на него. Его одноклассники, один за другим, поворачиваются к двери и с явным укором смотрят на нарушителя спокойствия, который застыл на пороге, не зная, куда ему идти: в классе нет ни одной свободной парты… Один лишь самозванец так и сидит, склонившись над пюпитром, и старательно пишет дальше свое сочинение на французском, очень мелким, тонким и правильным почерком, без помарок (6).

Примечание 6:Под довольно неубедительным предлогом описания сновидения, переход к которому, впрочем, стилистически был не слишком хорошо подготовлен, Ашер снова обращается к теме своего эфемерного двойника, разумеется, рассчитывая на то, что в дальнейшем это пригодится ему при составлении рапорта. Например, он может надеяться на то, что так ему удастся выйти сухим из воды. Относиться к нему с недоверием весь Секретный агентурный департамент(и тем более, лично меня) вынуждает то обстоятельство, что, описывая свое детское воспоминание о поездке в Берлин, предпринятой его матерью, уж конечно, не с туристической целью, наш рассказчик умудряется утаить как раз то, что могло послужить причиной интересующей нас галлюцинации: я имею в виду личность пропавшего родственника, которого они тогда искали. Нам трудно вообразить, что дотошный Ашер нисколько не кривит душой, когда излагает такой рассказ о своем будто бы обрывочном воспоминании, в котором удивительным образом, словно ластиком, стерто как раз то, что составляет суть истории. А может быть, перед нами необычайно наглядный пример забывчивости в духе фрейдовского эдипова комплекса! Маме, которая пустилась в это рискованное путешествие, взяв с собой маленького сына, не было смысла скрывать от него свои намерения, поскольку все это, очевидным образом, имело прямое отношение к нему самому Словом, превращение реального взрослого мужчины, у которого жил маленький мальчик, в «какую-то родственницу», может объясняться сознательной, но не предумышленной мистификацией.

Позднее, уже в другом мире, Валь просыпается. Ногой он отпихивает белое одеяло, под которым ему слишком жарко. Усевшись на постели, он, разумеется, первым делом пытается понять, который теперь час. Во всяком случае, солнце уже взошло, но стоит на небе довольно низко, наверное оттого, что на дворе зима. Погода ясная, даже солнечная для этого времени года. Занавески на окне с видом на ту часть заброшенного канала, которая заканчивается тупиком, Валлон не задергивал. Судя по всему, спал он долго, не урывками и хорошо выспался. Вставал он только один раз, чтобы сходить в туалет (поскольку за ужином изрядно приложился к пиву). Повторяющийся сон, в котором он никак не может отыскать уборную, уже давно не приводит его в смятение; к тому же, ему кажется, что события в сновидении со временем, так сказать, упорядочились, повествование приобрело почти логическую связность, и поэтому сновидение утратило всю свою устрашающую мощь.

Валь берет карту Берлина, которую он вчера положил на ночной столик, и целиком ее разворачивает. Этот экземпляр, точно такой же, как тот, что он потерял (где и когда?), в таком же хорошем состоянии, с точно таким же случайным загибом на углу, можно отличить лишь под двум жирным красным крестикам, нарисованным шариковой ручкой: одним помечен тупик Фельдмессерштрассе, что не так уж удивительно, коль скоро карта находится в этой гостинице, а вот другой, который его и смущает, стоит на углу Жандарменмаркт и Егерштрассе. Именно в этих местах путник провел две последние ночи. В раздумьях он подходит к незанавешенному окну. Его детское воспоминание все там же, прямо перед ним, прочно пришвартованное к набережной. Изменилось только освещение. Приземистые дома, которые накануне вечером были озарены бледно-желтыми лучами заходящего солнца, сейчас в тени. Корпус корабля-призрака потемнел, приобрел более угрожающий вид, как будто даже увеличился в размерах…

В тот первый раз, когда эта картина запала ему в память, во время той стародавней, поросшей быльем поездки, состоявшейся, вероятно, в начале лета, поскольку эта сцена разыгралась, кажется, в каникулы, по дороге на отдых, тогда этот величественный, черный деревянный остов, наверняка, напугал слишком чувствительного, болезненно впечатлительного и постоянно преследуемого призраками мальчугана, который цеплялся за надежную материнскую руку. Скорее всего, матери приходилось слегка тянуть его за руку, поскольку он устал от долгой ходьбы, к тому же она боялась, как бы он не потерял равновесие на разбитой, слишком ухабистой мостовой, чуть ли не холмистой для слабых ножек ребенка, которому едва исполнилось шесть лет. А долго нести его на руках она не могла – для этого он был уже слишком тяжелый.

Эти ясные, отчетливые, почти осязаемые, хотя и отрывочные воспоминания так тревожат Валлона не потому, что он не может вспомнить, кого искала его мать, – это кажется ему сейчас несущественным – а потому, что местом поисков был Берлин, поисков напрасных: того, кто был им нужен, они так и не нашли. Если память меня не подводит, в том году (около 1910 г.) мать отвезла его к тетке по отцовской линии, немке, у которой на острове Рюген был домик на берегу моря; значит, непредвиденная остановка в пути, бесполезные скитания вдоль глухого канала с целым кладбищем поставленных на прикол гниющих рыбацких лодок, – все это могло произойти в одном из окрестных приморских городков: в Заснице, Штральзунде или Грейфсвальде.

Однако, если вдуматься, прибывающие поездом из Франции никак не могли обойтись без остановки в Берлине, где требовалось пересесть на другой поезд или даже перебраться на другой вокзал, поскольку в столице, как, впрочем, и в Париже, уже тогда был отнюдь не один центральный вокзал. Такая дальняя поездка из Бреста по железной дороге, с двумя остановками, в те времена, несомненно, была настоящим подвигом для одинокой молодой женщины с курортным багажом и маленьким ребенком на руках… Несмотря на расстояние, разделяющее его родину и побережье Померании, обрывистые берега Балтийского моря с нагромождениями огромных валунов, скалистыми выступами, устланными светлым песком бухточками, ямами, заполненными водой и окаймленными скользкими водорослями, где он играл сорок лет назад, в тот неповторимый летний месяц, играл в полном одиночестве еще и потому, что язык воздвиг преграду между ним и другими мальчиками и девочками, которые неутомимо строили замки из песка, обреченные на затопление, – все это совместилось в его сознании с песчаными берегами, гранитными скалами, опасными заводями Северного Финистера, составлявшими мир его детства…

В сумерках, во время отлива он быстро пересекает узкую полоску сухого песка в верхней части берега маленькой бухты, откуда мало-помалу отступает вода, и направляется к гирлянде фукусов, отмечающей границу, до которой добрался недавний прилив. По ковру из клочков еще влажных морских водорослей, сорванных океаном, рассыпана всякая всячина, гадая о происхождении которой можно дать волю воображению: морские звезды, уже мертвые, выброшенные в море рыбаками, куски крабовых панцирей или рыбьих скелетов, мясистый и совсем свежий двухлопастный хвостовой плавник, такой большой, что вполне мог бы принадлежать дельфину или русалке, целлулоидная кукла, все еще улыбающаяся, хотя у нее оторваны руки, закупоренный пробкой флакон, в котором еще осталось немного вязкой жидкости, чей красный цвет можно различить даже в темноте, бальная туфелька на высоком, почти оторвавшемся от подметки каблуке, союзка которой покрыта голубоватыми металлическими чешуйками, испускающими неправдоподобное сияние…

Второй день

Раскладывая по своим местам вещи в толстой дорожной сумке, аккуратный Борис Валлон, иногда именуемый Валем, вдруг вспоминает о том, что сегодня ночью ему приснилось, как он обнаружил среди своих дорожных принадлежностей крошечную фарфоровую куколку на шарнирах, которая была в детстве его любимой игрушкой (и жертвой). Почему она неожиданно вернулась к нему во сне, для него очевидно: все дело в вывеске той лавки по продаже Püppchen, [15]15
  Куколки, (нем.)


[Закрыть]увиденной им вчера над воротами особняка, в котором жил, а может быть, и до сих пор живет Дани фон Брюке. Впрочем, если он, действительно, жив, то, избегнув смерти во время недавнего покушения, он наверняка поостерегся бы возвращаться в дом, в котором он официально зарегистрирован, о чем давно известно убийцам. Элементарное благоразумие заставило бы его раз и навсегда исчезнуть.

Спустившись в пустой холл к завтраку, Валлон пытается собраться с мыслями и выстроить в правильной последовательности все, что ему известно об этом авантюрном предприятии, в котором все идет не так, как было задумано, чтобы наметить, если это возможно, свой план расследования и даже свой план действий. Он замышляет не что иное, как собственное расследование, коль скоро короткий отпуск, о котором его известил Пьер Гарин, означает, что его миссия – по крайней мере, на какое-то время – считается выполненной. Мария, уже успевшая, умело орудуя утюгом, в два счета выгладить его измятый костюм, улыбаясь и не говоря ни слова, с грациозным проворством расставляет перед ним многочисленные закуски, составляющие плотный немецкий завтрак, за который он, впрочем, принимается с большим аппетитом. Братьев Малеров, ни одного, ни другого, сегодня не видно.

На улице светит солнце, тусклое зимнее солнце, которое не может как следует прогреть прохладный воздух, колеблемый легким, изменчивым, своенравным, очень берлинским бризом. У Валя тоже становится легко на душе, даже легче, чем было вчера после того, как ему удалось перебраться через американский контрольно-пропускной пункт. Избавившись от своего громоздкого багажа, более или менее выспавшись, он чувствует себя сейчас свободным и отдохнувшим. Оглядывая окрестности с такой же отрешенностью, с какой он мог бы смотреть старый фильм, в котором недостает нескольких бобин с пленкой, он бодро шагает вперед, почти не обращая внимания на смутное, но неотступное ощущение пустоты в голове или, по меньшей мере, какого-то отупения, стараясь об этом просто не думать… Какое это имеет сейчас значение?

На другом берегу заброшенного канала удильщик с одной лишь неразличимой отсюда бечевкой в правой руке, которую он слегка вытянул вперед, чтобы сразу почувствовать, когда начнется гипотетический клев, сидит налакированном деревянном кухонном стуле, принесенном сюда, видимо, из близлежащего дома и поставленном на самом краю набережной, прямо перед первой ступенью каменной лестницы, вырубленной в мостовой и спускающейся к воде. Впрочем, глядя на эту не первой свежести воду, мутную и усеянную мелкими отбросами, плавающими на поверхности (пробки, апельсиновая кожура, радужная масляная пленка) или слегка притопленными (исписанные листы бумаги, белье с красными пятнами и т. д.), трудно поверить, что в ней могла выжить какая-то рыба. В одной рубахе, в закатанных до колен штанах и холщовых туфлях рыболов выглядит по-летнему, что как-то не вяжется с этим временем года. Вылитый статист, которому костюмерша плохо подобрала наряд. У него густые черные усы, и, похоже, он угрюмо рыскает взглядом по сторонам, низко надвинув на глаза козырек продолговатого картуза из мягкой ткани, напоминающего кепки, которые любят носить рабочие в Греции и Турции.

Так называемый рыболов безо всякого стеснения поворачивает голову и смотрит вслед этому сомнительному буржуа в мехах, который прогуливается вдоль домов на противоположном берегу, то есть по четной стороне, останавливается на полпути к откидному мосту, чей механизм так проржавел, что его уже не поднять, и внимательно разглядывает ту часть неровной и ухабистой мостовой, где между булыжниками остались кроваво-красные следы суриковой краски, словно брызнувшей из-под земли через треугольную скважину между хорошо отшлифованными окатами трех булыжников, а затем растекшейся в разные стороны длинными, переплетающимися струями, которые резко изгибаются под прямым углом, перекрещиваются, разветвляются и попадают в тупики, так что, внимательно проследив за их переменчивым, прерывистым, лабиринтообразным бегом, можно без труда различить зигзаги, ромбы, меандр, свастику, металлическую лестницу, зубцы крепостной стены… после чего низко согнувшийся путник снова распрямляет спину и смотрит на высокую, потемневшую, сложную, но уже бесполезную металлическую конструкцию, с помощью которой когда-то поднимали подвижное полотно моста, открывая баржам проход в Ландверканал, на две ее мощные круглые дуги, вздымающиеся в небо на такую же высоту, как и крыши домов, и увенчанные двумя массивными чугунными противовесами, каждый из которых представляет собой толстый, выпуклый по бокам диск, наподобие непритязательного пресс-папье с потускневшей позолотой, перешедшего ко мне по наследству от моего деда Коню после маминой смерти и лежащего ныне на моем письменном столе. Между пресс-папье и мной в мнимом беспорядке рассыпан целый ворох исписанных мелким, почти неразборчивым почерком и испещренных помарками страниц, на которых, один за другим, запечатлены черновые наброски этого отчета.

Слева и справа от этого большого письменного стола из красного дерева, с помпезными, в наполеоновском стиле, орнаментами, уже описанными мной в другом месте, который, надвигаясь со всех сторон, исподволь захватывают груды, нарастающего слоями экзистенциального бумажного хлама, я теперь не раскрываю днем ставни трех окон, выходящих в парк, на юг, север и запад, чтобы не видеть мрачной разрухи, среди которой я живу с тех пор, как вскоре после Рождества Нормандию опустошила буря, отметив на такой поистине незабываемый манер конец века и мифический переход в двухтысячный год. Красивая композиция листвы, водоемов и газонов сменилась кошмаром, от которого невозможно пробудиться и по сравнению с которым ущерб от катаклизма, казавшегося тогда историческим, – от урагана 1987 года, уже упоминавшегося в моих сочинениях, – кажется смехотворным. На этот раз понадобятся месяцы, если не годы, только для того, чтобы разобрать завалы из сотен исполинских расколовшихся стволов, которые намертво сплелись между собой (придавив молодые деревца, выращенные с такой любовью), и убрать огромные, вырванные с корнем пни, от которых в земле остались разверстые ямы, словно воронки от бомб, сброшенных во время невероятного блицкрига, длившегося не более получаса.

Я часто толковал о радостной созидательной одержимости, которую должен без устали проявлять человек для того, чтобы заново отстроить лежащий в руинах мир. И вот, после целого года работы над одним сценарием, слишком часто прерываемой разъездами, и спустя всего несколько дней после разрушения того, что составляло важную часть моей жизни, я вновь принимаюсь за эту рукопись и опять попадаю в Берлин, переживший другой катаклизм, снова беру себе другое имя, другие имена, примеряю к себе чужую профессию, разжившись поддельными паспортами и получив загадочное задание, которое в любой момент может превратиться в дым, и все же упорно продолжаю барахтаться в самой гуще двойников, неуловимых видений, неотступных образов, снова и снова возникающих на поверхности возвращающихся зеркал.

В этот миг Валлон тоже быстрым шагом идет дальше в сторону пересечения нашей Фельдмессерштрассе с двумя набережными, а затем поворачивает, явно направляясь к дому под номером 2, в котором располагается гипотетическая кукольная лавка для детей и взрослых. Ворота из кованого железа в стиле модерн приоткрыты. Тем не менее, путник не решается еще немного надавить на створ; он предпочитает известить о своем приходе, воспользовавшись цепочкой, которая висит с левой стороны и вроде бы должна приводить в движение колокольчик, однако на деле, когда он несколько раз с силой дергает за нее, никакого звона не слышно, и никто не появляется.

Скользнув взглядом вверх по фасаду нарядного особняка, Валь замечает, что центральное окно на втором этаже широко раскрыто. В оконном проеме видна особа женского пола, которую путник сначала принимает за манекен, такой неподвижной кажется она издали, да и мысль о том, что манекен выставили там, чтобы его было лучше видно с улицы, представляется вполне правдоподобной, ведь вывеска на воротах указывает на то, что здесь располагается торговое заведение. Но когда Валь вдруг улавливает живой блеск в обращенных на него глазах и тонкую улыбку, в которой слегка разжимаются ее пухлые губки, он понимает, что ошибся: хотя она стоит на таком холоде в вызывающе легком платье, перед ним – да простит меня Бог! – совсем юная девушка из плоти и крови, которая глядит на него с показной самоуверенностью. Эта девушка с растрепанными белокурыми локонами, возможно, только что вставшая с постели, надо сказать, очень миленькая, если этот слащавый эпитет подходит для описания ее ослепительной дьявольской красоты, ее нескромной позы, победоносного выражения ее лица, которое, напротив, указывает на твердый, сильный, закаленный в испытаниях и даже отважный характер, без единого намека на непостоянство, какого следовало бы ожидать от столь юной особы (лет тринадцати-четырнадцати).

Валь слегка кивает ей головой, но она не обращает на него внимания, и он, сбитый с толку таким неожиданным приемом, отводит глаза от этого волнующего видения. Впрочем, это только придает ему смелости, и он еще решительнее толкает решетку ворот, широкими шагами пересекает узкий палисад, направляется к крыльцу и уверенной походкой поднимается на три ступени. Справа от двери на выложенном кирпичом откосе дверного проема укреплен выпуклый звонок округлой формы, с сосцевидным выступом, отполированным пальцами посетителей, и традиционной табличкой сверху, на которой выгравировано имя «Жоёль Каст». Валь с силой жмет на кнопку.

По истечении долгой и тихой минуты ожидания к тяжелой деревянной двери, украшенной резными узорами, кто-то приближается, как будто с опаской, и в проеме приоткрытой двери появляется пожилая женщина в черном. Борис Валлон даже не успевает представиться или извиниться, как дуэнья тихим и доверительным голосом сообщает ему, что продажа кукол начнется только после обеда, но зато уж будет продолжаться весь вечер, и эти слова вкупе со зрелищем не по годам чувственной девушки в окне на втором этаже усиливают подозрения, возникшие у нашего спецагента в самом начале. Воспользовавшись заранее составленной фразой на правильном, но, безусловно, немного тяжеловесном немецком, он спрашивает, может ли его принять господин Дани фон Брюке, несмотря на то, что он не условился с ним заранее о встрече.

Старуха, насупившись, тянет дверь на себя, открывая ее пошире, чтобы рассмотреть этого коммивояжера без чемоданчика, и внимательно разглядывает его с головы до ног с каким-то недоверчивым изумлением, которое мало-помалу перерастает в ужас, словно она боится, что перед ней сумасшедший. И тут резким толчком она закрывает дверь, толстая створка которой захлопывается с глухим лязгом. Прямо над ним, за кадром, раздается звонкий, безудержный смех невидимой, но внутренним взором еще различимой девушки, которую внезапно, по каким-то неизвестным мне причинам, охватило веселье. Дерзкие переливы смеха прерывает лишь ее приятный, певучий голосок, когда она насмешливо выкрикивает по-французски: «Не везет сегодня!»

Посетитель, которого не пустили в дом, выгибается и задирает голову. Дерзкая проказница, которая в свой черед перегнулась через подоконник, появляется на фоне неба в прозрачной сорочке, на которой распущены почти все шнурки, словно эта соня принялась торопливо снимать с себя кукольное ночное белье, чтобы одеться поскромнее. Она кричит: «Подождите! Я вам открою!» Но в тот же миг ее тело, с которого постепенно сползает одежда (уже показалось плечо, а там и маленькая грудь), начинает неправдоподобно, страшно, безнадежно выскальзывать в пустоту. Ее глаза раскрываются все шире навстречу бездне сине-зеленой влаги. Ее слишком красные уста разъяты до предела в крике, который никак не может из них вырваться. Ее грациозное тело, ее голые руки, ее головка с белокурыми локонами хаотично вытягиваются и извиваются, трепещут, бьются, совершая сонмы движений, которые становятся все более иступленными. Кажется, будто она зовет на помощь, будто что-то ужасное – жгучее пламя пожара, острые клыки вампира, разящий нож убийцы – неумолимо надвигается на нее из глубины комнаты. Она готова на что угодно, лишь бы спастись, но в действительности она уже опрокинулась вниз в нескончаемом падении и уже лежит, расшибившись насмерть, на мелком садовом гравии… Тут она подается назад так резко, словно сама комната поглощает ее, и мигом исчезает.