Текст книги "Двое из двадцати миллионов"
Автор книги: Алексей Каплер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
– Давай на "ты", правда. А ты куда? Сергей улыбнулся.
– Скорей всего в таксисты подамся. Буду вас возить, "на лапу" брать.
– Он в академию Жуковского поступает, Сережа – летчик,– сказала Маша.– Ну что ж, ребята, заключим тройственный союз...
Заложив руки за спину, Митя сказал:
– Ладно, оставь это. Я хочу, чтобы Сергей знал. Хочу в открытую. Давайте в открытую. Вот что, Сергей. Я люблю Машу. Давно люблю. И мы клялись друг другу быть навсегда вместе. Вот какие дела. Война нас разлучила. Я искал Машу все время. Наверно, сотни запросов писал и не мог найти. И если мы наконец встретились... Сергей, ты должен дать мне возможность поговорить с Машей наедине.
– Моего согласия, кажется, вообще не требуется?– усмехнулась Маша.Вы будете решать вдвоем?
– Я буду дома. Маша,– сказал Сергей и, не прощаясь с Дмитрием, ушел.
По улице Горького пешеходы двигались сплошной массой, как в театральном фойе во время антракта.
Солнце, теплынь, еще праздничная, победная атмосфера – все располагало к медленному, прогулочному шагу – люди шли не спеша. Великое множество военных от рядового до полковника то и дело козыряли друг другу при встрече. Редко-редко попадалось озабоченное лицо или спешащий человек, который переходил на мостовую, чтобы обогнать медлительных прохожих.
И, может быть, никогда еще в обычный будний день не видела улица такого множества улыбок, такого сияния глаз, таких добрых лиц.
Случалось, что Сергей не замечал приветствия встречного военного и не отвечал на него. Не замечал он и любопытных девичьих взглядов и шепчущихся подружек, смеющихся, глядя ему вслед.
– Товарищ старший лейтенант,– остановил его офицер с красной повязкой на рукаве – начальник патруля.– Почему не приветствуете старшего по званию?.. Что у вас с рукой?
Сергей недоуменно посмотрел на него, затем перевел взгляд на кулак – с него лилась кровь. Он разжал руку – на порезанной ладони лежали осколки раздавленного зеркальца.
– Давайте в аптеку – вон на углу,– сказал офицер,– что же это вы так...
– Нет, Митя,– говорила Шарову Маша. Они сидели на той же скамейке на бульваре, рядом играли ребята, гоняли мяч.– Нет, все это детство... Слишком многое встало между нами тогдашними и теперешними....
– Ты просто все забыла... ты не представляешь себе, как я тебя искал...
– Ничего, Митенька,– Маша гладила его по голове, перебирала волосы,все образуется. И потом, ты как-то игнорируешь самое главное: я люблю Сергея, и нас с ним война связала. Намертво. Навсегда.
Митя схватил ее руки.
– Пойми, я не могу жить без тебя, не могу... И тут большой резиновый мяч с силой ударил Митю в лицо. Он вскочил, бросился к ребятам. Они наутек. Маша смеялась. Старалась сдержаться, но смех разбирал ее все больше и больше. Она хохотала.
Митя, обиженный, стоял рядом. Наконец Маша взяла себя в руки, сказала серьезно:
– Прости, не сердись... И почему ты все-таки в форме железнодорожника? – Маша прыснула снова.
– Да потому, что военная износилась до дыр. А эта осталась от Вани, старшего брата. Был машинистом, то есть гражданским, а его наповал, во время рейса. Разбомбили состав с эвакуированными...
– ...Знаешь, Машенька,– сказал однажды Сергей,– до моей комиссии два дня, а у меня есть давний долг, до войны еще все собирался съездить в свой детдом, повидать нашу нянечку – "Пятихворовна" мы ее звали. Видно, какое-то имя мы так переболтали. Она нас жалела. Веселая такая была, вечно шутит, песенки нам поет. А то поплачет, когда кто обидит... Пятихворовна.. добрая душа. Сто раз собирался и ни разу не съездил. Не знаю, жива ли? Ведь вечность прошла...
– Поедем, Сережа. Поедем прямо сейчас...
– Это недалеко от Москвы. Электричкой.
– Спасибо,– сказала Маша,– но я говорить не умею...
Вместе с краснощекой нянечкой вошла Петровна– сестра-хозяйка толстая-претолстая, сонная женщина в белом халате.
– Здрасьте, – сказала она, – бабушка в инвалидном доме живет, болеет она, а присматривать у нас некому. Вот я вам адрес списала...
Сергей взял бумажку, простился.
– Будем ждать,– провожала их заведующая,– приезжайте побеседовать с ребятами. И вы тоже, пожалуйста...
Они шли тропинкой по краю высокого, крутого обрыва, под которым далеко внизу, красиво изгибаясь, текла речка. А по ту сторону речки открывались широкие дали – степи, перелески и снова степь до самого горизонта.
Ни единой живой души кругом.
– Поцелуй меня, Сережа...– сказала Маша. Сергей обнял ее, поцеловал. И долго, долго, очень долго длился этот поцелуй. У Маши были закрыты глаза. Потом она открыла их, и, постепенно проясняясь, пробуждался от забытья ее взгляд, и, глядя на бескрайние дали за рекой, она сказала Сергею, отстраняясь:
– Тут бы пулеметную точку... обзор какой... Сергей оглянулся, посмотрел – обзор был действительно потрясающий.
– Не надо, Маша, не надо... постарайся забыть. Пойдем, тут поворот должен быть, а за ним наш детдом...
– Как вы говорите – Пятихворовна?
– Да, да. Пятихворовна. Полная такая, круглолицая. Волосы с сединой...– ответил Сергей заведующей детдомом.
– Нет, нет у нас такой. А фамилию вы ее не знаете?
– Это, наверно, про Никишкину спрашивает лейтенант,– вмешалась в разговор пожилая медсестра.
– Старший лейтенант,– поправила ее заведующая.
– Извиняюсь,– сказала медсестра,– но Никишкина давно на пенсии. До войны еще. Ее, верно, как-то так ребята похоже называли.
В дверях кабинета столпились молодые нянечки и с большим интересом, подталкивая друг друга и посмеиваясь, рассматривали Сергея.
– А вы, значит, наш воспитанник? – спросила заведующая.
– Конечно.
– Вот удача-то...– расплылась она,– побеседуйте с нашей ребятней... Это ведь какое для них событие будет...
– В другой раз, сейчас мне нужно отыскать Пятихворовну... Как вы сказали? Никишкина она?..
– Тут внучка ее у нас сестрой-хозяйкой. А ну, Татьяна, живо сбегай, покличь Петровну,– сказала медсестра краснощекой молодой нянечке, и та исчезла.
– А что же вы нас не познакомили с вашей спутницей, товарищ старший лейтенант? – сказала заведующая.
– Это моя жена. Познакомься, Маша.
– Какие у вас награды почетные, Маша, "За отвагу" – подумать только, такая девочка... И "Звезда" еще... Может быть, вы, Маша, тоже выступите у нас?
– Вон она в коляске сидит, Никишкина, – сказал санитар.
Сергей и Маша вышли в садик инвалидного дома. В коляске, широко раскрыв глаза, сидела старуха в ситцевом платье, в больших ботинках. Сергей старался не выдать своего волнения и огорчения при виде ее. Они подошли с Машей. Но слепая старуха продолжала, не моргая, смотреть вдаль.
– Здравствуйте, нянечка Пятихворовна,– сказал Сергей.
Не переводя взгляда, старуха спросила:
– Это кто говорит? Есть тут кто или мне послышалось?– спросила она глухим голосом. Сергей подошел к ней совсем близко.
– Это я, нянечка, Сережа. Иванов Сережа. Старуха протянула руку, прикоснулась к Сергею,
– Не помните меня, Пятихворовна? Я вам тут подарочек маленький...
Сергей положил ей на колени принесенный пакет.
– Спасибо, – старуха прикоснулась к пакету, – а тебя не припомню, если бы увидела, может быть... Да и то наврядли... вырос, небось..
– Нянечка Пятихворовна, это я тот, что у заведующего банку варенья увел... Сережка... Старуха покачала головой.
– ... Ну, тот, что мышонка ему в ящик подсунул... Неужто не помните? Вы меня еще спрятали тогда... А когда я лежал и у меня горячка была, вы плакали и богу за меня молились..
– Нет, деточка, – с сожалением сказала старуха,– много вас у меня было, так много... Одни уходили, другие приходили... Нет, детка, не вспомню... Меня в сорок первом удар схватил. Я похоронку на Васеньку единственного моего – как получила, так и упала и в себя, говорили, месяц не приходила. И глаза стали все хуже, хуже с той поры... и памятью совсем ослабла... Как ты сказал, тебя звать?
– Сережа. Сергей Иванов.
– И еще здесь есть кто-то?
– Маше. Жена моя.
– Вы садитесь, дети, на лавочку. Вот она...– Старуха нащупала скамью рядом с собой. Сергей и Маша сели.
– ... У меня теперь одно дело – думать. Раньше жила – ни про что не думала, а теперь думаю, думаю целыми днями.., И вот думаю: зачем живем? Кого ни спросишь – не знаю, говорит. Поп туман напускает. Лектор тут один приезжал из общества "Знание" – тот и вовсе чушь наговорил: живет, мол, человек, чтобы работать. Я так понимаю – работаем мы, чтобы жить, а он все наоборот вывернул. А ведь должно же быть что-то... Да вот жизнь кончается, а я так и не знаю... И еще, дети, стала я раздумывать, и получается; все, что мне казалось важным, – теперь оказалось мусор, а чего не ценила – самое, самое вышло главное: вот просто смотреть, видеть людей, солнышко, все вокруг видеть – вот же оно главное, вот счастье-то. Да для того, чтобы понять,ослепнуть надо, вот беда... Ну, я вас, дети, заговорила... Да ведь все одна, одна, одна... никому не нужна, а оказывается, надо обязательно быть нужной хоть одному человеку на свете... А то пустота, чернота кругом... И бьешься – зачем живешь, зачем жила...
– Как же "зачем"? Сколько вы людей вырастили, нянечка...– сказал Сергей.– Разве это не смысл жизни? Сотни, наверное, выходили, в жизнь пустили... Разве это пустяк? Вот я вас, Пятихворовна, почему искал? Ведь мать вы мне. Мать. У каждого мать должна быть. У меня – вы... Другой не было.
Старуха достала из кармана платок, вытерла глаза.
– Ну, спасибо, родной, спасибо тебе... Идите, дети, я устала, разговорилась, старая дура...
Сергей и Маша пошли к выходу, к воротам. Шли они печальные. Грустной была встреча...
– Иванов Сергей! – выкликнул, открыв дверь в приемную, секретарь приемной комиссии – младший лейтенант в летной форме.
Сергей поспешно пробрался сквозь ожидающих, как и он, своей участи абитуриентов Военно-воздушной академии.
Приемная комиссия состояла из офицеров и военных врачей. В то время, как Сергей входил, один из врачей показывал другому рентгеновский снимок и указывал какое-то место на нем.
– Садитесь, пожалуйста, – сказал Сергею председатель комиссии.
Сергей сел, опасливо косясь на врачей, рассматривающих рентгеновский снимок.
Председатель полистал лежащие перед ним документы.
– Мы ознакомились с вашим личным делом, товарищ старший лейтенант, сказал он, – ознакомились и с заключением медицинской комиссии.... По данным личного дела у вас есть все основания быть допущенным к вступительным экзаменам...
Сергей понял, что сейчас последует "но", что дело его плохо.
Однако председатель пока еще не говорил "но". Он продолжал:
– Вы хорошо воевали, старший лейтенант... После Аджимушкая с осени сорок второго вы были в десантной группе войск Западного фронта, так... Затем в бригаде особого назначения на Первом Украинском... так... Награждены орденом Красного Знамени за форсирование Днепра... так... И, наконец, "Отечественная война" второй степени, так... Медали... Шестьдесят вторая армия, демобилизован в Берлине в июне сорок пятого... Кстати, Иванов, почему вы запоздали с подачей документов?
– Разыскивал жену, товарищ полковник, она была на другом фронте.
– Отыскали?
– Отыскал, товарищ полковник. Тоже демобилизовалась. Батальонный санинструктор, товарищ полковник. В Аджимушкайской эпопее участвовала.
Отвечая, Сергей тревожно поглядывал на членов комиссии, которые о чем-то перешептывались.
– Ну так вот,– с сожалением произнес наконец полковник,– к великому огорчению нашему, мы не можем допустить тебя, Сергей, к экзаменам...
Хоть и ожидал этого, Сергей вскочил, побледнев.
– Товарищ полковник...
– Медики простучали и просветили тебя самым внимательным образом... У тебя сидит осколок у сердца – это раз, и сильнейшие последствия дистрофии... видимо, аджимушкайской еще... Не годишься ты, старший лейтенант... сам должен понять...
– Я летчик, – крикнул Сергей, – понимаете, я летчик, я для того только живу!.. Медики вечно перестраховываются...
– Товарищ старший лейтенант... – пытался строго остановить его полковник, постукивая карандашом по графину.
Но Сергея понесло.
– ... осколок? Да я оперируюсь, пожалуйста... Я абсолютно здоровый человек...
– Ладно, пусть выговорится,– махнул рукой полковник.
И Сергей заговорил спокойнее, хотя и на том же градусе возбуждения;
– ... Я в училище... есть же у человека чувство, зачем он родился... вот тут, в руках у меня машина... а вместо неба меня швырнуло в подземелье... камень над головой... Ну, думал, если выживу... Выжил война, не до летной учебы, воевал, куда бросали...
Неожиданно Сергей сник, умолк, опустил голову. Члены комиссии с сочувствием смотрели на него.
– Все понимаем, друг,– сказал полковник,– но права нам такого не дано... Получишь документы в канцелярии. Все. Давайте следующего.
Выйдя из академии, Сергей остановился, не зная, не понимая, куда ему идти. Он стоял подавленный, в нерешительности, его обтекали прохожие.
Из здания академии вышел летчик, капитан, и, увидев Сергея, бросился к нему:
– Серега! Неужто ты?.. И почему такой мрачный? Сергей с удивлением взглянул на него и вдруг, узнав, улыбнулся.
– Андрей...
Друзья обнялись. Потом стали разглядывать друг друга, и только тут Сергей заметил на груди Андрея звездочку Героя над тремя рядами орденов и медалей.
– Елки-палки... ты вон, оказывается...
– А я про тебя во всех летных соединениях справлялся... Что же, в пехоте воевал? Как так?
– А вот так, брат, получилось, такая везуха. И сейчас выставили, к экзаменам не допустили...
– Быть не может!
– Медики проклятые!.. Я и скис.
– С ума сойти! Помнишь, твой первый вылет? Пойдем, брат, все же отметим встречу.
– Пойдем, К Маше бы надо... Она знает, как я этого боялся...
– Маша?
– Да, Маша, жена.
– Вон как... Ну, пойдем, потом заглянем к тебе, познакомишь.
И они "заглянули".
Поддерживая друг друга и героически пытаясь держаться ровно, друзья ввалились к Маше, которая испуганно отскочила от окна.
– Маша, – сказал Сергей, – все... эти... клистирные трубки, как Чапай говорил...
Он произносил слова с трудом, повалился на стул, опустил голову на руки. Андрей протянул Маше огромную лапищу.
– Мы из одной летной школы с Сережкой... Андрей меня зовут... Мы чуть-чуть отметили, может быть, немного заметно...
– Заметно, заметно... Я тут чуть с ума не сошла от беспокойства. Не допустили Сережу?
– Не допустили, гады... Он лучшим курсантом был в школе... природный летчик...
Опустив голову, Сергей сидел за кухонным столиком – единственной фундаментальной вещью в их комнатенке, освещенной тусклой лампочкой, свисавшей из-под потолка.
– Что делать... – говорил Андрей. – Хорошо бы Сергею поступить в Автодорожный. Я ему говорил, да он сейчас слушать не хочет. А у меня там ректор свояк. Да и без того Сережке все права.'
Сергей вдруг выпрямился и ударил кулаком по столешнице.
– Не буду! Не хочу! – закричал и замотал головой. – Ничего не хочу... ничего не буду... ничего не буду... ничего не буду...
– Переживает... – сказал Андрей.
Маша подошла к Сергею, обняла, погладила по щеке, потом показала палец.
Сергей перестал мотать головой и уставился на палец, с недоумением посмотрел на Машу, снова на палец, ничего не понимая. Затем в глазах его мелькнула искорка воспоминания, и, вспомнив наконец все, жалко улыбнулся и захватил Машин палец своим указательным.
– Ой! Сломаешь!– засмеялась она.
ДЕКАБРЬ СОРОК ШЕСТОГО
Сергей проснулся оттого, что Маша вскрикивала во сне.
Он встал, включил свет. Тусклая лампочка зажглась под потолком, осветив крохотную комнатку, две койки, кухонный столик у окна, книжную полочку и бельевую корзинку, в которой спал ребенок. Маша стонала, хватаясь за горло.
– Проснись, Машенька, проснись, Катю разбудишь.
Маша проснулась и лежала испуганная, широко раскрыв глаза.
– Опять катакомбы?..– сказал Сергей. Наконец Маша проснулась окончательно.
– Просто удивительно, – сказала она, – сколько всего было с тех пор, а снится все то же. Опять душат нас газами...
– Все потому, что ты думаешь об Аджимушкае... Забыть, забыть надо...
– Есть хочешь?– спросила Маша.
– Нет.
– Неправда. Буханку оставь, а там хлеба кусочек в газете. И повидло.
– Только с тобой вместе.
– Ну, давай. И поправь шинель – ребенок простудится.
Сергей подтянул сползающую шинель, которой была укрыта девочка в корзине, и взял с подоконника кусочек хлеба, завернутый в газетную бумагу. Стакан с остатками повидла пришлось отдирать ножом – он примерз к ледяной корке, покрывшей оконное стекло.
Вся комната была полна книг – они лежали не только на полочке, но и на столе, на подоконнике, на полу: учебники, учебники, ее и его учебники.
– Ой, Сережа, ты сел на Абрикосова!
Сергей, смеясь, вытащил из-под себя учебник.
– Пойдешь в консультацию, Сережа, не забудь бутылочки вымыть кипятком.
Они ели хлеб, смотрели друг на друга и по временам беспричинно улыбались.
Ребенок зашевелился, и Маша, сунув ноги в кирзовые сапоги и закутавшись в платок, подошла к корзинке. Нет, все спокойно. Катя спала, посапывая и шевеля губами.
– Что ей снится? – сказал Сергей. – Может быть, мы с тобой?
– Скорей всего какие-нибудь туманности...
В тот трудный, чудовищно трудный послевоенный сорок шестой, голодный карточный год, в холодную, бесснежную зиму на рынке все же была и картошка, и молоко, и сало в две пальца толщиной – все было, но где взять бешеные деньги? Картошка – сто рублей кило. К маслу и вовсе не подступишься.
Шум рынка, людской говор перекрывались стуком костылей и самодельных деревянных ног, подцепленных к культе. Скрипели на разные голоса, трещали инвалидные площадочки безногих на подшипниках вместо колес.
Слепые, безногие, безрукие – сколько их было на рынке, не сосчитать...
Только что ушла в прошлое великая война, но остались беды, осталось горе, принесенное ею.
Маша проходила по рядам, держа закутанную в одеяло девочку, и приглядывалась к торгующим женщинам, все не решаясь обратиться к какой-нибудь из них.
А женщины пропускали невнимательным взглядом худенькую фигурку в шинельке, в кирзовых сапогах, с ребенком на руках, не видя в ней покупательницу.
Маша приглядывалась к публике, к торговкам, ища такую женщину, кому можно бы довериться: ведь продавать хлеб, полученный по карточкам,преступление. Попробовать, что ли, обменять впрямую буханку на молоко, на кусочек масла? Все-таки не так опасно...
Вот, кажется, подходящая старушка – ласковая улыбка, добрый взгляд...
Маша неуверенно остановилась возле нее.
– Тетенька, вы не возьмете у меня буханочку за деньги или за молоко и масла кусочек?..
Добрая старушка стала еще добрее, улыбнулась.
– Подумать надо... Можно бы взять, конечно, если ты нуждаешься... Мы должны помогать друг другу...
– Мне для ребенка... не хватает того, что из консультации...
– А у самой-то что – нету молока? Нисколько?
– Нет.
– Вот беда, вот беда... Совсем народ пропадает... И что же ты просишь за свою буханку?
– Да мне бы молока бутылку и масла граммов сто, хотя бы... можно так?
– Что же, по-божески просишь... не нахально. Ну, покажи-ка свою буханку. Да осторожно, чтобы не заметил кто, а то знаешь, как с хлебом... сразу заарестуют...
Маша незаметно передала буханку. Старушка взвесила ее в руке и, наклонившись, опустила в стоящий рядом мешок.
Когда она выпрямилась, это была уже совсем другая женщина – злобная, мерзкая баба. Она спросила Машу скрипучим голосом:
– Ну, чего стоишь? Тебе чего тут надо? Маша молчала, ошеломленная.
– Ходят тут...– ворчала старуха,– хлебом спекулируют... Вон милицейский идет – кликнуть его, что ли... Ну, чего столбом стала? Что, я у тебя брала что-нибудь? Должна я тебе, что ли?.. До чего же нахальный народ пошел,– обратилась она к соседке,– только и смотрят – обмануть, стащить... шваль, голодранцы проклятые...
Маша медленно отвернулась, стала уходить, прижав к себе ребенка.
Вот прошла она шаг, другой, третий... Старуха смотрела ей вслед и вдруг крикнула:
– Эй ты! Постой.
Маша оглянулась.
Старуха протягивала ей бутылку молока.
– Возьми, черт с тобой, не тебе – ребенка ради... ходят тут, понимаешь... Жалобят, людям жилы мотают...
Стучали по базару костыли, заглушая шум, говор людской.
Анатомичка.
Хромой сторож вытащил железным крюком из холодильного отделения каталку...
– Получайте. Как огурчик,– сказал он..
Студенты подхватили каталку и повезли ее на свободное место у большого окна.
Почти весь зал был занят группами студентов, каждая из которых работала над "своим" трупом.
Маша осталась в стороне у колонны.
– Ну, что будем делать? – подошел к ней Шаров.
– Не знаю, Митя. Не могу. Чувствую, что просто упаду, потеряю сознание...
– Но ты же на фронте не такое видала...
– Это другое, совсем другое...
– Именно другое – там кровь, страдания, а тут высохший, наформалиненный – уже не человек, не труп даже – материал для работы... Тебе нужно психологически преодолеть это... смешно...
К ним подошел Ваня Пастухов. Широкоскулый, крестьянского вида парень. Белый халат сидел на нем в обтяжку, видно, номера на два меньше, чем надо.
– Мария,– сказал он,– на вот – бери папироску,
закуривай, и все будет тики-так. Ни тебе запаха не
почуешь, ни тебе ничего. Бери...
Он протянул Маше пачку дешевых папирос, Она с опаской взяла, прикурила от зажженной
Иваном спички, затянулась и закашлялась.
– Ничего, не боись, это поначалу попершит, а там привыкнешь.
– Слушай, Пастухов,– откашлявшись наконец сказала Маша,– что там у тебя случилось?
– Бред какой-то,– сказал Шаров,– кто-то у него из-под тюфяка тетрадку вытащил... Что там у тебя, Ваня, было?
– Что?.. Дневник был...
– Ну и что ты там?..
– Мысли писал. Подумаю и запишу.
– Ну, это, брат, смотря какие мысли. Ты там, небось, Гитлера расхваливал... Пастухов засмеялся.
– Ладно, не дрейфь, Иван, мы тебя в обиду не дадим...– хлопнул Шаров Ивана по плечу.
– Ребята, что же вы?..– крикнул кто-то из их группы, и они направились к окну.
Шло заседание комсомольского бюро, обсуждали Ваню Пастухова. Он сидел на табуретке у двери, как бы чужой здесь, в комсомольской организации.
Члены бюро разместились вокруг стола. Рядом с секретарем – Ниной Орловой – сидел декан факультета Проскуряков, он же и представитель партбюро. Декан то снимал и протирал очки в черной оправе, то снова надевал их. С глазами декана при этом происходило странное превращение: когда они помещались за толстыми стеклами – то были глаза серьезного, внимательного и, видимо, неглупого человека. Когда же декан снимал очки – вдруг обнаруживалось совсем другое: блудливые глаза, нечистый бегающий взгляд.
Но очки снова надеты, и снова перед нами серьезный, значительный человек.
Нина Орлова, абсолютно убежденная в правильности каждого своего слова, не сомневающаяся ни в чем, говорила:
– ... Михаил Степанович ясно раскрыл сущность Пастухова. Обсуждать, по-моему, нет никакой надобности. Таким, как Пастухов, не место в комсомоле и не место в институте. Ставлю на голосование...
– Подожди,– сказала Маша,– все-таки конкретно – что там у Ивана в тетрадке?
Орлова открыла тетрадку, стала листать. Декан надел очки и сказал:
– Там явно выраженная субъективно-идеалистическая философия, солипсизм, если хотите...
– У Ваньки – философия? – насмешливо спросила Маша.
– Да, представьте себе. А насчет солипсизма – прочти-ка, Орлова, я отчеркнул это место.
– "Ходил вчера в Петровский парк,– прочитала Нина,– и подумал: если я закрою глаза – сразу нет ни этих деревьев, ни скамеек, ни людей. Открою глаза – снова они тут. Выходит, есть они только тогда, когда я их вижу"...
– Ну, вот, куда дальше – солипсизм чистой воды! И там у него еще и не такое найдете. Он, оказывается, даже Ницше в публичке читал. Ничего не понял, но читал. Кроме того, у него тут всякие подозрительные афоризмы зачем-то выписаны...– сказала Нина,– например: "Конец борьбе, когда противник повержен. Овидий". "Добродетель, которая требует, чтобы ее постоянно охраняли, едва ли стоит часового". И так далее, и так далее, и так далее. Затем у него тут вообще понаписано совершенно несовместимое со званием комсомольца. Уже не политика, а этика. Тоже штука обязательная для члена организации.
– Прочти.
– Не буду я это похабство читать. Про свои сны он пишет. Какое ему неприличие снится – читать противно. И еще подводит базис: мол, я, наверно, стал мужчиной – потому у меня такие сны... Гадость какая!.. Это, конечно, не главное. Но тоже характеризует Пастухова как комсомольца.
– Это мелочи, напрасно, Орлова, ты на этом фиксируешь внимание бюро,сказал декан,– речь идет о том, что у Пастухова обнаружены явно идеалистические взгляды, несовместимые с пребыванием в комсомоле. Об этом разговор.
– Ставлю на голосование...
– Подожди,– сказала Маша,– у меня вопрос.
– Давай.
– Кто украл у Ивана тетрадку?
– Это не имеет никакого отношения к делу.
– Имеет, и самое прямое. Раньше, чем решать судьбу Пастухова, мы должны выгнать из организации вора и доносчика.
Поднялся шум. Маша встала.
– Я требую. Ты не имеешь права скрывать. Никто таких прав тебе не давал.
– Ну, хорошо. Пусть только Пастухов выйдет.
– Зачем же ему выходить? Оставайся, Иван. Его это больше всех касается!
– Я взял тетрадь,– встал с места красивый паренек.
– Ты?..– привстал потрясенный Пастухов.– Ты?.. Быть не может...
– Хорош дружок,– сказала Маша. Пастухов продолжал с недоумением смотреть на своего друга.
– Да, я, Савельев, это сделал. Это мой долг. И твой, между прочим, тоже...
– Вот что, ребята,– вмешался декан,– так у вас бюро кувырком пойдет. Решайте вопрос, который стоит в повестке дня,– о Пастухове. А потом можете заниматься чем угодно.
– Хорошо,– сказала Маша,– только я хочу вслух сказать этому Савельеву, что я о нем думаю: подонок ты, Савельев, дерьмо ты, Савельев. И я буду категорически требовать, чтобы очистили комсомол от вора и доносчика. А теперь голосуйте Пастухова. А может быть, вы ему тоже дадите слово?
– Будешь говорить, Пастухов? – спросила Орлова. Пастухов встал.
– Ты с какого года, между прочим? – Орлова заглянула в бумаги.двадцать восьмого?
– Ага, с двадцать восьмого.
– Не из кулаков?
– Точно. Угадала. Из этих. Идиотка ты, я вижу...
– Но, но... язык придержи.
– Почитала бы хоть личное дело... Батю кулаки убили и мать сожгли.. мне три года было. Родных ни души. Сдох бы, если б не общество, не чужие люди.
– Ладно, ты нас не жалоби. Речь идет о твоих идеалистических взглядах.
– Слушай, Нинка, что ты из себя тут строишь?..
– Я тебе, Пастухов, не Нинка.
– Я в эту тетрадочку все пишу, что думаю. И вопросы и мысли пишу. Мне скрывать нечего. А вот в чем признаю вину – не наловчился отличать змею от человека. Это я про тебя, Савельев.
– Ладно, вопрос ясен,– сказала Орлова,– садись, Пастухов. Переходим к голосованию. Кто за то, чтобы исключить из рядов комсомола за идеологические искривления и субъективное мировоззрение Пастухова Ивана, прошу поднять руки.
Маша демонстративно подложила руки под себя и села на них. Поднял руку декан, подняла Нина, затем еще два члена бюро. Митя Шаров сидел прямо против Маши, опустив голову, и не поднимал руки.
Декан посмотрел на него.
– А ты, Шаров, что – против? Или тебе особое приглашение требуется?
И все еще не поднимая головы, не глядя на Машу, Шаров поднял руку.
– Кто против?
Поднялись две руки – Машина и еще парнишки, молча сидевшего в конце стола.
– Кто воздержался? Итак, за исключение Пастухова пять, против – два. Воздержавшихся нет, заседание бюро объявляю закрытым.
– Бумажные души,– сказала Маша.
– Много себе позволяешь,– ответила Орлова.
– Да...– Маша собирала со стола свои вещички:
авторучку, блокнот.– Насчет совести у вас тут, братцы...
– Поучи, поучи нас...
– Нет, я просто говорю, что думаю. В жизни ведь, знаешь, как, сделал подлость – и все. Это тебе... ну, не шахматы – сбросил фигурки и давай по новой... по-другому сыграю...
– Тут, Ковалева, подлостей никто не делал,– сказал декан,– и ты не очень...
– Это кто как считает,– отрезала Маша,– что подлость, а что достижение. И вышла в коридор. Ее догнал Шаров.
– Знаешь, Маша, декан меня вызывал... Не останавливаясь, Маша сказала:
– В разведку с тобой не пошла бы, Шаров. Прощай, герой.– И ушла.
Подняв воротник своей железнодорожной шинели, поеживаясь от холода, Шаров топтался против общежития, поглядывал на освещенные окна второго этажа и не решался зайти. Даже сквозь закрытые рамы доносился на улицу веселый шум свадьбы.
Она справлялась все в той же комнатке общежития. По этому случаю мебель была вынесена, а вместо нее из столов и гладильных досок составлен один общий праздничный стол. Катю вместе с бельевой корзиной на этот вечер взяла к себе комендантша.
Во всю мощь хрипел патефон. Объединенными усилиями хозяев и гостей стол уставлялся тарелками с капустой, свеклой, турнепсом, который в те времена перешел из кормушек животных на столы москвичей. Народу набилось видимо-невидимо. Кому не хватило места за столом, уселись на подоконнике, на фанерных ящиках, на сложенных стопками книгах.
– Одни, правда, гарниры, но зато от пуза! – кричал летчик Андрей, разливал по кружкам и стаканам разбавленный спирт.
– А где же Маша? Что за свадьба без невесты?
– Одевается у комендантши.
– Э, нет, нет,– говорил Сергей, пересаживая гостей,– так не пойдет. Что ж это получится – мединститут с одной стороны, а наши ребята отдельно. А ну, давайте, давайте, пересаживайтесь.
Шло веселое переселение однокурсников Сергея студентов-автодорожников – к студентам-медикам, а более всего – к медичкам.
– Интеграция, интеграция!– кричал кто-то.– Девушки, сюда!
Кончилась очередная пластинка, и тут как раз появилась Маша с двумя подружками.
Вместо старой гимнастерки, защитной юбочки и кирзовых сапог – платьице в горошек, туфли на высоких каблуках и прическа – самая настоящая парикмахерская прическа: светлые волосы, уложенные крупными волнами.
– Братцы!– крикнул Ваня Пастухов.– Вы смотрите, Маша, оказывается, почти красавица!
– Спасибо, Ваня, за "почти". Видно, у тебя остатки совести сохранились.
Смеялись, шумно рассаживались за столом.
– За вас, ребята; Маша, Сережа...
– Нет,– сказал Сергей,– за тех, кто не вернулся. Все поднялись, молча выпили. Постояли.
– Ну, а теперь за молодоженов!
– Горько!
– Горь-ко! Горь-ко!
Обняв Машу, Сергей шепнул ей на ухо:
– Подумай, мы живы...
Шумела свадьба, наперебой выкрикивались тосты, пытались петь, сыпались анекдоты.
– Да это что – детский сад? – кричал прежде всех захмелевший студент по прозвищу Тихоня.– Я вам сейчас потрясающий анекдот расскажу. Где у вас тут отдушина?
Смеялись.
Затаскивали на свадьбу всякого, кто проходил по лестнице общежития.
– Можно к вам?
В проеме дверей показался декан мединститута Проскуряков.
– Вы?..– Маша с удивлением смотрела на него.
– Простите, что без приглашения...
– Заходите, Михаил Степанович. Вслед за деканом вошла его жена. Оба были нагружены свертками, тяжелыми авоськами.
