Текст книги "Набег"

Автор книги: Алексей Витаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Тихо, хлопцы. Едут, кажись. – Лагута вжался в землю.

Из глубины леса стал нарастать топот копыт. По мере приближения он рос и ширился, становясь отчетливее и подробнее. Казалось, что вздрагивают деревья и стонет земля. Даже серебряные воды Усмани вдруг разом поблекли. И вновь повеяло тяжелым дыханием чужой приближающейся энергии, в которой было все: ярость, ненависть, страх и жестокость. Даже молодая трава стала низко течь по холодной земле. Ветер донес обрывки чужой речи.

Вот уже обрывки слились в целые фразы.

– Замерли! – Башкирцев глубже сполз в ложбину. – Буцко на заряде. Кородым, стреляй первым. Я буду вторым. Зачепа, целься лучше. Тебе уже достанется середина реки.

– Ага, – кивнул Зачепа и крепче надвинул папаху.

Татары выезжали из леса группами, сдерживали и дыбили коней. Громко разговаривали, показывая плетовищами в сторону реки. Скоро вся пожня по-над лесом покрылась всадниками.

– А вот и он, с золотой чашкой на голове, – шепнул Лагута.

В глубине войска двигался человек в позолоченном шлеме, навершие которого заканчивалось длинным, растопыренным пучком конских волос. Это был Кантемир-мурза.

– Приготовиться, – снова прошептал Лагута, – сейчас пойдет арьергард!

– Слова-то каки знашь! – Буцко, несмотря на ситуацию, все еще обижался.

От основных сил отделился отряд из нескольких десятков всадников и шагом двинулся к броду. Первый, в лисьей шапке и расшитых ичигах, стал медленно спускаться под берег. Туго натянутые поводья, точно тетива лука, режут закатный свет, отраженный водой Усмани. Несколько шагов – и камень, от которого извивается подводная тропа брода. Кородым нажал на курок. Глухой стук металла. Осечка. Лагута вытаращенно посмотрел на крестьянина. Буцко тут же передал другое ружье. Татарин – уже в воде, извернувшись в седле, подбирая короткие, кривые ноги. Башкирцев дал знать Кородыму, чтобы этого не трогал, а целился в следующего. Второй у камня. И он на кородымовском прицеле. Спуск. Но неожиданно раздались два выстрела. Зачепа не выдержал и пальнул в первого. Пуля врезалась в воду рядом с мордой коня. Одновременно Кородым послал свою пулю. И он был точен. Из головы татарского всадника выметнулась алая ленточка. Какое-то мгновение он, точно каменный, сидел в седле, но потом кулем повалился на бок, не издав ни единого звука. Все войско по ту сторону реки одновременно выдохнуло и растерянно окаменело на несколько секунд.

И снова заржали кони, посыпались проклятия и брань. Высокие, почти визжащие голоса…

А первый всадник по-прежнему продолжал движение вперед, поскольку брод настолько узок, что невозможно развернуть коня. Вмиг оступишься, и тогда ледяное течение понесет вниз по реке. Вот уже совсем близко, искривленное яростью и страхом лицо. Редкая борода, на которой бисером закатные капли Усмани. Несколько шагов и вражеский конь выметнется на крутой берег, начнет месить землю, обдирая юный травяной покров, словно кожу с живого существа.

Лагута схватил рогатину, рванул вперед, перекатился через плечо раз-другой, как учили на казачьих сборах. Тело само выполняло то, что нужно, став мягким куском глины на бугристой ладони усманского берега. Он не катился, а летел вниз, сверкая синеватым жалом своей рогатины.

Ноги коня! Мокрое конское брюхо! Тяжело надувающиеся рыжие бока! Темнота паха!

Лагута ударил коротко в большой конский живот, прямо в то место, где пульсировала толстая вена. Тут же выдернул и перекатился под животным, оказавшись у неприятеля с другой стороны. Конь стал оседать, дергано вскидывая костистой мордой. Казак уже был сзади и почти без размаха вогнал рогатину в широкую спину.

– Стреляйте! – Лагута видел лица своих изумленных товарищей.

С окровавленной рогатиной он бросился к ложбине. А с того берега в него уже летели стрелы. Татары били прицельно. Одной стрелой его как бы заставляли уклоняться в какую-либо сторону, но другая стрела уже летела именно в то место. Он уворачивался, припадал к земле, полз ужом. До безопасного расстояния было уже совсем близко, как вдруг точно раскаленная игла ужалила чуть ниже ключицы. Башкирцев замер. Сделал вид, что поражен насмерть. Но татары не поверили. Стрелы продолжали с тупым чваканьем вонзаться в землю. И снова раскаленная игла, теперь повыше коленного сгиба на два пальца. Лагута оценил ранение. Понял, что не очень опасное. Рванул. Встал на ноги и побежал к ложбине. Третья игла кольнула в плечо. Но, видно, стрела была уже на излете, или тело стало привыкать и несколько потеряло чувствительность, но Лагута почти не обратил внимания и продолжал бежать.

– Палите, олухи земляные!

Один за другим раздались два выстрела. На том берегу, сраженная в грудь, кобыла пала на колени, и через белую морду полетел прямо в ледяной поток наездник. Со всего маху прошиб тонкий слой воды и врезался в дно. Тут же вскочил на ноги. Закачался, оглушенный, сел на одно колено, подставляя спину под дуло. Вторая пуля прошла мимо, срезав несколько веток, но сильно напугала молодого жеребца. Тот крутнулся и резко рванул в обратную сторону, из-под берега. Врезался мордой в шею следом идущего животного, которое тоже в свою очередь попятилось и, не слушаясь поводьев, начало поворачивать. Произошла свалка, из которой, точно из вязкой паутины, пытались вырваться всадники. Ноги коней разъезжались в разные стороны, люди падали под копыта, трещали кусты.

Ухнул еще один выстрел. Татарин, стоявший на одном колене в воде и еще оглушенный падением с лошади, рухнул ничком с пробитым затылком. Это стрелял Буцко.

– Вот же ж, черти, попутали все! Я кому говорил заряжать, а кому стрелять, а? – Лагута лежал на животе. Три стрелы торчали из него, дрожа опереньем.

– Не шибко тут вспомнишь, чего кому делать. Где осечка, где уздечка! – Зачепа говорил с прыгающей челюстью.

– Ты как, Лагут? – Буцко склонился над товарищем и взялся за древко стрелы.

– Не вытаскивай, дурень стоеросовый! – Зачепа аж подскочил на месте.

– А чего делать-то? – Буцко удивленно пялился на торчащие стрелы и на появившиеся вокруг них кровавые пятна.

– Ничего не делать! – глухо ответил Башкирцев. В глазах у него вовсю уже мельтешили разноцветные огоньки.

– Не больно? – спросил Кородым.

– Терпимо… – выдохнул Лагута.

– Тогда, – крестьянин скинул овчину, – давай-кась под тебя подложим.

– Чего там у татар? – Башкирцев пытался посмотреть вдаль, но зрение не фокусировалось.

– Да, ничего. Из-под пабереги[9]9
  Паберег (паберега) – крутой откос берега реки.


[Закрыть] выбрались. Теперича смотрят в нашу сторону, – ответил Кородым.

– Ежели так отбиваться будем, то долго не простоим! – Лагута застонал.

– Там человек этот в золотой чашке на голове, словно истукан на коне. Глаз не сводит.

– Про него Недоля-то и говорила. Поди, сам Кантемир-мурза! – Башкирцев с трудом ворочал языком.

* * *

Так и было: с другой стороны берега в сторону ложбины всматривался Кантемир-мурза. Золотой шлем истово блестел в лучах закатного солнца. Но что от такой истовости? Хуже злой усмешки судьбы. Получалось, что, куда ни сунуться крымцы, везде их ждут… Что это за Кобелев такой? Откуда он выискался? Почему предугадывает каждую мысль татарского штаба?.. Но где-то и казачий атаман должен ошибиться. Точнее, вынужден пойти на какие-то действия против логики. Опытный Кантемир заметил, что как-то странно обороняются на том берегу, словно нет единого командования. Отчаянно, храбро, но не слаженно. Не просто же так один из казаков вынужден был броситься врукопашную… Жаль, брод узок! Эх, жаль! Если бы чуть пошире! Джанибеку можно хоть сорок человек в линию атаки ставить. Хотя бы по трое пойти одновременно. Взяли бы с наскока, одним арьергардом! Значит, знал опять атаман казачий и все предвидел, потому и послал не самых испытанных. Да и где они, испытанные? Нет у него толком никого!..

Кантемир размышлял. И без того целое войско цепочкой по одному перевести не просто долго по времени, так тут еще и заслон! Ладно, нужно ждать, пока стемнеет…

Так решил крымский военачальник и дал команду спешиваться.

И снова казаки выиграли время. Выгрызли, вырвали у неприятеля и сделали войну еще более трудной для врага.

Когда планы не сбываются или откладываются, а еще хуже, рушатся совсем, когда воля твоя натыкается на другую волю и не одерживает быстрой победы, тогда начинает слабеть дух, уходит уверенность, и вся военная кампания превращается в бессмысленную бойню.

Кантемир-мурза тронул поводья и медленно поехал вдоль берега. Опытный воин, искушенный стратег, ученик самого хана Джанибека, он был озадачен.

– Амир! – окликнул он.

– Да, почтенный! – Сотник вырос мгновенно.

– Что скажешь, Амир?

– Кобелев опередил нас. Нужно признать…

– Я не собираюсь выслушивать тебя, Амир, по поводу того, что нам нужно признать в Кобелеве искусного стратега. Да, он нас опередил. Но все как-то странно. Вначале у меня дохнет любимый конь, подаренный еще моим отцом, потом эта засада. Я уже совершенно не сомневаюсь в злом роке. Но более того, вижу везде руку этого Кобелева. Даже в смерти моего коня! Но это все разглагольствования. Нам нужно взять брод, перейти реку и выполнить приказ хана. Вот я о чем.

– Я думаю, как только встанет солнце, мы вновь должны попробовать.

– Что значит должны попробовать?

– Ты же видишь, достойный мурза, их немного. И одного мы отправили к праотцам.

– Это ты так думаешь, – Кантемир остановил коня, – что отправил к праотцам. Пока не увидел труп и не рассеял прах по ветру, ты не можешь с уверенностью говорить об этом. Ты предлагаешь идти на восходе. Сколько еще людей мы потеряем, которые будут сидеть в седлах высоко над водой и служить хорошими мишенями?

– Потерь не избежать. Но если их мало, то они не смогут быстро перезаряжать ружья. Мы сумеем прорваться.

– Значит, десяток-другой воинов – это крохи голодной птице смерти? А то, что в воде, да еще на этой быстрине, кони не могут идти быстрее и мы всю реку окрасим нашей кровью, тебя не смущает?

– К тому же очень не удобный спуск к воде…

– К тому же очень не удобный спуск к воде! – передразнил мурза сотника. – И при этом ты предлагаешь вновь идти тем же способом?!

– Но о каком другом способе я могу подумать, почтенный?

– Ты прав. – Кантемир сдержал приступ ярости. – Думать тут должен я. Я один! Шайтан вас всех задери!

– Может, собрать совет? – Сотник привстал в стременах.

– Совет?.. Хм! И мы долго будем говорить о том, какой не удобный спуск.

– А как бы поступил славный хан Джанибек?

– Я знаю, Амир, как бы он поступил. И мы поступим по его методу.

– Как? – сухо спросил сотник и побледнел.

– Помнишь древние законы: если побежал один, то казнить весь десяток, побежал десяток – казнить сотню.

– Почтенный мурза, – сотник еле выговаривал слова, так сильно вдруг засушило горло, – но ты ведь только что говорил о потерях! И этим законам давно никто не следует.

– И плохо, что никто не следует! Конечно, я не собираюсь накануне большой войны терять понапрасну людей. Но наказать палками…

– Всесильный, но и это наказание на какое-то время выведет людей из строя.

– Как-то ты сипишь, мой Амир?.. Ладно. Джанибек всегда заменяет наказание чем-то вроде риска. А удаль в бою смывает позор. Не так ли?

– Так, Кантемир-мурза!

– А если так, тогда мы не будем дожидаться восхода солнца. Пойдем ночью, точнее, под утро, когда начнет гаснуть луна, но солнце еще будет далеко.

– Это мудро, почтенный! И русским будет сложнее попасть в нас.

– Ты еще не до конца дослушал, Амир. Первые два десятка твоей сотни пойдут пешими. Вода здесь по плечи, а значит, гяурам будет действительно сложно попасть.

– Но ведь вода ледяная! Мы можем потом потерять оба десятка. Они просто заболеют и не смогут продолжать поход.

– А что ты мне прикажешь делать? – Голос Кантемира чуть не сорвался на визг.

– Ты совершенно прав…

– Следом за ними пустим еще три десятка конными. Русские не успеют перезарядить ружья. – Мурза посмотрел в сторону леса и про себя добавил: – И у них нет столько пуль.

– Первым двум десяткам в вымокшей одежде будет нелегко сражаться с противником, если того вдруг окажется хотя бы столько же.

– Ты ноешь хуже бабы, сотник! Воины пришли воевать, а не греться под юбкой. Вымокнет одежда, говоришь? Значит, пусть идут без нее. Быстрее дойдут. Потом обсушатся. А я обещаю, при условии быстрого взятия реки, каждому по серебряной монете.

– Я так и скажу… – сотник осекся, – так и прикажу от твоего лица.

– Вот и хорошо, Амир. А сейчас пусть все отдыхают. Кого увижу шляющимся от костра к костру, дам палок.

– Слушаюсь, повелитель! – Сотник склонился в седле и поскакал прочь.

* * *

Давным-давно где-то в Персии, а точнее приблизительно около 1184 года в городе Ширазе, в семье одного очень уважаемого атабека[10]10
  Атабек, или атабей (от двух тюркских слов «ата» – «отец» и «бей», или «бек» – «вождь») – наследственный титул у сельджуков, который означал, что лицо, носившее его, являлось губернатором страны или провинции, подотчетным монарху. Также мог выполнять обязанности регента при малолетнем наследнике, или наследниках покойного государя.


[Закрыть] появился на свет мальчик, которому суждено было стать известным на весь Восток сочинителем касид и газелей[11]11
  Касида – твердая поэтическая форма народов Ближнего и Среднего Востока, Средней и Южной Азии. Газель – строфа арабского стихосложения, является самой распространенной формой стихосложения на Ближнем и Среднем Востоке.


[Закрыть]. Юность будущего гения и властителя дум прошла в стенах знаменитой багдадской академии «Низамиэ». Звали этого человека Саади.

Одним из монгольских аристократов, которые проходили курс обучения у Саади еще при Чингисхане, был далекий предок Кантемира-мурзы. С тех пор из поколения в поколение мужчины их рода чтили ширазского поэта и верили, что когда-нибудь милость Аллаха снизойдет и на них. И вот наконец-то и у них появился будущий великий поэт. Маленького Кантемира любили, мужчины часто приглашали его выступить со стихами на своих собраниях. Некоторые даже советовались с ним. Ему пророчили славное будущее мыслителя и поэта. В XVII веке Восток все еще оставался средоточием духовных и культурных ценностей, но поднимал голову и Запад. Поэтому среди татарской знати была дилемма: куда пойти учиться? Некоторые ехали получать знания в Багдад, другие стремились в Прагу и Варшаву. Естественно, что Кантемир-мурза оказался на Востоке, поскольку мечтал о славе поэта куда больше, чем о славе полководца.

 
Во имя создавшего душу Творца,
В уста нам вложившего речь мудреца!
Он нам прегрешенья прощает и нам
Во все помогает и внемлет мольбам!
 

Кантемир часто вспоминал эти строки великого Саади. Небольшой томик в кожаном переплете с одами незабвенного мастера он брал с собой во все походы. И когда выпадала минута-другая, то вновь и вновь перечитывал эпос «О справедливости и правилах мировластия». И конечно же, писал сам.

 
Провожая однажды в дорогу меня,
Молвил старец, присев у порога:
Твое только то, что видишь с коня.
А прочее не от бога!
 

Но следовал ли Кантемир-мурза своим же строкам? Внутренний разрыв рано или поздно станет его трагедией. И он лучше других понимал это.

* * *

Быстро смеркалось. Зачепа, не переставая, разговаривал с Лагутой, не давал тому провалиться в забытье. Буцко возился с ружьями. Кородым напряженно следил за противоположным берегом.

– Ну, все. Кажись, отбились. Похоже, идти они пока не собираются. – Кородым покусывал костяшку своего указательного пальца.

– С чего ты так решил? – Зачепа высунулся и посмотрел сквозь маскировочные ветки.

– Да вон, – Кородым указал пальцем, – костры запалили и лошадей отогнали пастись.

– Тогда, может Лагуту в Студеное оттащить пока? Там найдем какую хату.

– В хатах нет никого. Все же ушли, – сказал Зачепа.

– Ну и чего! – Буцко втянул носом воздух. – Вон как холодает. В хате все ж потеплее.

– Верно говоришь, Буцко! – Кородым посмотрел на Лагуту.

– Я вам уже здесь не помощник, – тихо сказал Лагута. – Только мешаться буду. Но и до хаты тащить – значит здесь оголить.

– Я все четыре ружья перезарядил, проверил. Я ж быстро.

– Один справишься? – спросил Кородым.

– Да чего там, – Буцко кашлянул в кулак, – потихоньку взвалю на спину и донесу. А там уж как Бог распорядится.

– Тогда мы с Зачепой здесь останемся, а ты неси Лагуту. – Кородым, вздохнув, посмотрел на Башкирцева.

– Зачепа, остаешься старшим. – Говоря эти слова, Лагута посмотрел на Кородыма: дескать, извини, но ты не казак. С радостью, да не могу.

Кородым кивнул: мол, понял, не совсем уж дурак.

– Ну тогда пошли по-тихому. – Буцко был здоровенным парнем и без труда помог встать худородному Лагуте, а потом, словно легкую ношу с сеном, положил себе на плечо и понес.

Кородым показал Зачепе рукой на мертвого татарина и поднес палец к губам, что означало: не шуми, коль даже непонятно будет! Зачепа кивнул.

На берегу, у самой кромки воды, темнели два трупа: лошади и человека. Два странных чужеродных пятна на фоне серебряной чешуйчатой глади.

Кородым поплевал на ладони, выдернул одну из рах и пополз к реке. Татарин лежал с открытыми глазами, чудовищно вывернув голову набок. Два черных навеки закатившихся глаза блестели тем самым огнем, который отражает свет потусторонней, загадочной жизни. Одна ичига слетела с ноги и валялась рядом с конским копытом; смуглая, покрытая земляными коростами нога с растопыренными пальцами торчала против звездного неба на весу. Кородым достал нож, срезал ремни, державшие на поясе ножны с саблей – видно, не бедным был татарин, – отложил трофей в сторону и стал дальше оглядывать убитого. Понравился лук в бронзовом чехле. Парень аж причмокнул. Хорошее оружие. Граненые наконечники стрел. Таким любая кольчуга нипочем.

Чуть в стороне валялась легкая, сделанная из вишневого дерева пика. Наконечник круглый, насажен глубоко и надежно. Кородым покрутил в руках лук, чуть задумался, а потом, усмехнувшись про себя, стал снимать с пояса веревку. Разлохматил конец косицы, вытянул из нее несколько тонких веревочек, проверил на прочность, потянув в разные стороны. Затем положил древко лука на раху, которую упер в землю под наклоном к воде. Какое-то природное чутье подсказало крестьянскому сыну, что наладить самострел следует на уровне груди человека. Натянул тетиву, зацепил к корню, прихватил веревочкой, обвел вокруг пня и примотал к палке, которую глубоко утопил в кромку берега. Затем присыпал свое сооружение прошлогодними травами. Ну, теперь пусть отведают угощеньица!.. Отер пот со лба и, прихватив саблю с пикой, пополз обратно.

– Ты чё там делал-то? – вполголоса спросил Зачепа, когда Кородым сполз в ложбину.

– Теперь спи спокойно, казачок. Если кого мы не успеем в воде пристрелить, там еще один сторож нараз имеется.

– Самострел, что ль?

– Ага.

– Где научился-то? Не казак ведь, чай.

– И крестьяне не все только чаем тешатся. Дед у меня знатным охотником был. Такие штуки научил делать, а я не пробовал ни разу. Только в земле себя видел. Да и убивать жалко.

– На то и видно: жалко ему! – Зачепа хмыкнул. – Ну, поглядим, как завтра твое оружье сработает.

– А чё глядеть? Убьет, да и все. Лишь бы тетива простояла. Хотя вроде должна. Свежая, кажись. Как там Буцко, интересно?

– Да еще рано. Ты вон быстро вернулся. Сабля хороша али как?

– Хороша.

– А мне не дашь? Я ведь казак. Тебе-то для чего?

– У тебя своя уже есть. Небось не в бою добытая!

– А вот ты в бою добыл, да? Этого басурмана Лагута оприходовал, а ты только снимать первым кинулся!

– Будет вам! – раздался голос Буцко. – Вот война закончится, столько оружья поснимаем, всем до седьмого колена хватит. А ты, Зачепа, хоть и казак, а меру-то знай. Може, человек еще в казаки перейдет и тебе задницу накрутит своей удалью.

– Чего это тебе Лагута такого сказал, что ты за мужика вступился? – Зачепа понял, что в споре он остался один.

– Чего сказал, то мое. – Буцко закусил травинку.

* * *

Кого теперь винить в том, что произошло. Зачепу, потому как, будучи оставленным за старшего, не назначил караула? Усталость, которая всегда приходит не столько после дальней дороги, сколько после первого успеха? Холодную весеннюю ночь, что окутывает и вводит в оцепенение. Цепенеет все: руки, ноги, мозг, внутренние органы. Кто сказал, что на холоде не спится, тот ничего не знает. Это только по первости дрожью колотит, а спустя час-другой скручивает, что пальцем лень пошевелить. И проваливается человек в глубокий не то сон, не то во что-то непонятное. Но поднять такого очень трудно. На это и расчет был у опытного Кантемира-мурзы. Не случайно подумал он, когда столкнулся с сопротивлением на броде: что-то уж как-то странно обороняется неприятель. Бывалые казаки в паре могут долго такой брод удерживать. И спать поочередно будут. Именно сон!..

Поэтому и выбрал предутренние часы татарский военачальник, поскольку почуял, что имеет дело с молодой порослью, которой он не мог увидеть на расстоянии, но по действиям и характеру боя угадал безошибочно.

Они проснулись только тогда, когда сработал самострел Кородыма и татарин с простреленной насквозь грудью тонко вскрикнул в синеву неба. Первым поднял голову Зачепа и тут же увидел полуголых татар, выбегающих из воды со щитами и саблями. Вскинул пищаль, прижался к прикладу, но глаза со сна видели только туман и очень слабо людей. Выстрелил. Пуля прошла высоко над головами. Кородым попал в плечо, наступавший крутнулся волчком и покатился кубарем под берег. Буцко, которому нужно было только заряжать, тоже выстрелил и даже ранил неприятеля в ногу. Зачепа крикнул, чтобы Буцко заряжал, а сам схватил четвертое ружье, им оказался турецкий мушкет и вогнал пулю в живот еще одному бритоголовому степняку. Но один за другим на берег выходили с обнаженными клинками новые. Кородым схватил саблю и рванул из ложбины. Прыгнул, покатился под берег кубарем, сбивая с ног и увлекая за собой татар. У самой воды, взяв саблю в обе руки, стал с такой скоростью размахивать ей, что воздух загудел вокруг. Следом за саблю схватился Буцко, грузно пошел вперед, тяжелая, мощная плоть вдруг со страшной скоростью понеслась вниз. Клинок в его руке выписывал зигзаги и дуги. Этот умел обходиться с оружием, учили – потому как казак. Рубанул раз – едва пополам не развалил соперника, второй – вспыхнуло костром вспоротое горло.

– Назад, Буцко! – Это кричал Зачепа. – Ружья заряжать. Назад!

То ли крик был неожиданно сильным, то ли Буцко на подсознательном уровне понимал, что нужно выполнять команды старших, но он вернулся и схватил шомпол. Внизу Кородым продолжал безумно резать клинком воздух, не понимая, как нужно обходиться с оружием. Но его невероятная отвага ошеломила татар.

– И-я-ах! – Зачепа метнулся, высоко подпрыгнул, на лету выхватил из-за пояса отцовскую саблю и, не успев коснуться земли, прямо в воздухе раскроил бритый, блестящий от пота татарский череп. Побежал. У самой кромки воды ударом от пояса рассек лицо еще одному, толкнул плечом Кородыма, заорал тому, чтобы бежал к ружьям, а сам схватился с выходящим из воды степняком. У того был щит, невероятно узловатые мышцы, а еще очень заостренные черты лица. Это был опытный воин, и не Зачепе с таким бы биться.

Татарин сделал два ложных замаха, стоя на одном месте, качнулся вправо, показал щитом, покупая этим соперника и резко с оттягом рубанул. Зачепа поначалу подумал, что его слегка только ранило. Совсем боли никакой. Он бросил взгляд на руку и с удивлением увидел, как его рука отделяется от туловища и падает, разбрызгивая по сторонам кровь. Алый фонтан летел из плеча. Откуда-то из самой глубины себя, словно из неведомых недр, Зачепа поднял свой истошный крик. Нет, вырвал и изрыгнул прямо в раскосые глаза и высокие скулы. Уже в каком-то отключенном сознании он нагнулся, поднял упавшую саблю левой рукой и обрушил удар такой силы, что клинок неприятеля переломился. Сталь желтой молнией врезалась в плоть ровно посередине плеча, прошла все тело до промежности и остановилась только тогда, когда уперлась в землю. Разрубленное тело медленно развалилось на две части. Зачепа прыгнул в воду и ударил головой следующего прямо в плоскую переносицу, опрокинул, но сам при этом сильно подался вперед, подставляя шею под удар клинка. Отрубленная голова казака полетела в сторону и поплыла вниз по течению, а тело рухнуло под ноги наступающему, пальцы левой руки в последней судороге впились в чужую лодыжку.

В это время Кородым выстрелил, прицелившись с каким-то звериным хладнокровием. Пуля вошла точно в лоб и вышла из шеи врага. Тот навзничь повалился на воду. И вот уже тело, выпуская кровавые пузыри, плывет вслед за головой Зачепы. Буцко без слов протянул еще одно заряженное ружье крестьянину. Тот направил дуло на брод. В тот же миг, что-то очень яркое, золотое блеснуло чуть левее на противоположном берегу. И Кородым, не раздумывая, выстрелил на вспышку.

Увидев своего предводителя выбитым из седла, татары попятились.

– Амир! – Мурза сидел на земле, широко раскинув ноги и крутил головой во все стороны.

– Да, почтенный! – Сотник вырос мгновенно.

– Сколько прошло времени?

– Ты уже приходил в себя. Мы хотели перенести тебя в шатер, но ты воспротивился. Шлем выдержал удар. Только вмятина осталась небольшая.

– Я спрашиваю: сколько прошло времени?

– Около двух часов, господин, – соврал сотник. На самом деле прошло более трех часов, и солнце стояло уже высоко.

– Берег взят?

– Нет. Атака захлебнулась. Воины подумали, что тебя смертельно ранила пуля, и стали отступать. Я тоже не знал, как поступить.

– Захлебнулась?! Вы стая трусливых собак! Ты, ты опытный командир, разве не видишь сам, что нам противостоит горстка совсем еще юнцов. Если бы я знал, что берег хорошо укреплен, то разве бы посылал своих людей на гибель? Я их видел, этих казаков! Каждому из них вряд ли перевалило за восемнадцать. Какие-то мальчишки задержали целое войско!

– Мы сейчас же возобновим форсирование… – Амир попятился.

– «Возобновим»! – передразнил Кантемир-мурза. – Мы вчера еще должны были встать арьергардом, а сегодня к вечеру закончить переброску основных сил на тот берег. Под Смоленском поляки перейдут в наступление, а мы не успеем ударить с тыла русскому войску. Ты хоть это понимаешь?

– Понимаю. И готов понести наказание…

– Они уже задержали нас на сутки! О, Всемогущий, почему вокруг меня столько дураков?! Ты хоть имеешь какое-то представление об их численности?.. Чего молчишь?

– Я думаю, не больше десятка, великий!

– Десятка?! Да я, рискуя жизнью, самолично видел только четверых. Четверых! Ты это понимаешь?

– Они дерутся подобно духам подземелий! Зачем такое упорство, не пойму! Мы ведь все равно их одолеем.

– Они сражаются не как духи, а как воины, выполняющие свой долг и хранящие честь. У нас немного таких воинов. А если бы…

– Отдай приказание, непобедимый, и ты увидишь своих воинов в деле!

– Я уже их видел. Сколько трупов придется хоронить?

– Всего пятеро убитых и семеро раненых.

– Врешь, Амир! Говори как есть.

– Убитых одиннадцать. Раненых почти нет. Я же говорю, у них клыки шайтанов и сердца безжалостных дэвов!

– Ладно. Нельзя терять время. Отведи свою сотню от берега. Атаковать теперь будет сотня Гумера.

– Но, непобедимый…

– Я все сказал! Мне не нужны сейчас осторожные овцы, медленно щупающие дно ногой, перед тем как ступить. И не нужны те, кто опасается пули, словно проклятия свыше. Пусть идут свежие силы. Гумера ко мне!

– Слушаюсь, лучезарный!

Гумер приказал взять с пожни несколько жердей, связать их между собой. Затем составить плотно друг к другу три щита, скрепить. На эти три щита положили сверху еще три и еще. Примотали щиты к комелю жерди. Получилось висячее, непробиваемое забрало. После этого воины подняли над головами скрепленные жерди с забралом. Сверху, прямо на головы, им положили каждому по двойному щиту. Получилась своеобразная «гуляй-крепость», где забрало находилось впереди примерно на шаг от первого воина в цепи. Сотник коротко скомандовал, и крепость двинулась к воде.

– Э, ты только глянь, Кородым, штуковину-то какую прут! – Буцко вытаращенными глазами смотрел на татар.

– Вот же ж… и целить не в кого! – Кородым пытался поймать прицелом брешь.

– Ты целься, Кородымушка. Сейчас они чуть завернут, и ты их уши увидишь.

«Гуляй-крепость» завернула по броду влево. Но к удивлению русских стрелков, там тоже не было ни одной щели. Щиты были и сбоку.

– А, попробую! – Кородым спустил крюк. Грянул выстрел. Пуля врезалась в обод щита и увязла в толстой коже и сухом дереве. – Не-а, Буцко. А тебя все хотел спросить, зовут-то как, ну имя, что ли?

– Да ну тя! – Буцко напряженно вглядывался в приближающихся татар, перезаряжая одновременно пищаль. – Вот, держи. А мне-ка пустой дай. Счас я им!

– Ты чего задумал?

– Казаки с поля боя без команды не уходят. Запомни это, если еще хочешь стать нашим! – С этими словами Буцко схватил за дуло пищаль, словно дубину, и выпрыгнул из ложбины.

А татары находились уже совсем недалеко от берега. Буцко влетел в воду так, что от его огромного тела шарахнулись волны. Размахнулся и со всей своей невероятной силой опустил приклад ружья на лоб «гуляй-крепости». Крепежи и веревки лопнули. Щиты посыпались в воду. Сама конструкция поехала набок. Казак замахнулся еще раз и буквально раскроил череп впереди идущему степняку. А потом заорал что есть мочи:

– Стреляй, Кородым! – продолжая метелить прикладом татарские головы.

На противоположном берегу сотник Гумер отдал короткий приказ и сразу несколько лучников выпустили свистящие стрелы. Буцко не стал уворачиваться, он поднял голову и смотрел, как по невысокой дуге к нему приближается смерть. Подобно клювам хищных птиц, стрелы вонзились в глаза, пробили щеки, вошли в плечи и грудь.

Версалий Буцко рухнул навзничь, и через миг течение уже несло его тело, медленно вращало вокруг незримой оси, став для совсем молодого, восемнадцатилетнего казака последней дорогой.

– Эх, Буцко, ты Буцко!.. Ну, ловите, псы драные! – Кородым выстрелил и был точен. Выстрелил еще дважды, отправив на тот свет столько же, сколько затратил пуль. А потом, оценив, что перезарядить не успеет, схватил татарскую пику и с ней наперевес бросился к берегу. Влетел по колено в воду. Перед ним уже выписывал кривым клинком по воздуху молниеносные дуги крымский завоеватель. Лицо, покрытое шрамами, кривой оскал, узкие стеклянные глазки. Кородым всадил в это лицо, в эти звериные скулы, в этот сведенный морщинами лоб наконечник своей пики. Но выскочивший из-за плеча своего товарища, другой степняк несколькими ударами сабли превратил лицо крестьянина в кровавый кисель.

На противоположном берегу, верхом на боевом коне, в помятом пулей золотом шлеме, возвышался человек, безумно мечтавший когда-то о славе поэта. Звали его Кантемир-мурза. Он смотрел на последние мгновения неравного боя и едва сдерживал слезы, ибо сердце его в тот момент было переполнено горьким стыдом, душераздирающим сожалением и необыкновенным восхищением перед павшими.

А сожалел крымский полководец не о своих воинах, и, безусловно, не их действиями был он восхищен.