Текст книги "«Кино» с самого начала"

Автор книги: Алексей Рыбин

Выйдя на улицу, мы с Цоем – Пиня где-то затерялся во время концерта – остановились прикурить, пропуская мимо себя толпу, сегодня уже более или менее организованную, направляющуюся к метро, распевавшую битловские песни, как я уже говорил, мы не любили чувствовать себя частью какого бы то ни было сообщества, да и не хотелось растворять в толпе то, что было внутри после концерта, мы предпочитали переживать это наедине с собой и делиться впечатлениями друг с другом в нескольких простых словах.

Толпа шла мимо, распевала, танцевала, несла зажженные свечи и самодельные какие-то флаги с надписями «Джон», Beatles и что-то еще. Она была совершенно мирной, веселой, трезвой и безобидной, шла себе в сторону моста, чтобы там разделиться – кому на метро «Горьковская», кому – на «Василеостровскую». За толпой медленно ехала невесть откуда взявшаяся машина «Жигули» с синей полосой на кузове и белой надписью «Милиция». На крыше автомобиля торчали два динамика-колокольчика. Проехав за идущими битломанами метров пятьдесят, машина сказала строгим мужским голосом:

– Немедленно прекратите петь!

В толпе засмеялись. Улыбнулись и мы с Цоем – больно уж бредовые требования ставил этот автомобиль.

– Немедленно прекратить петь, я сказал! – сказал автомобиль, описывая дугу на правом фланге толпы, заезжая на газон. Петь, разумеется, никто не прекратил – наоборот, заорали еще громче – уж больно смешна была эта ненависть или, может быть, страх перед рок-н-роллом маленькой милицейской машины.

– Приказываю всем разойтись!!! – заорал взбешенный автомобиль.

– Twist & Shout! – заорали в толпе.

– Повторяю – всем немедленно разойтись!

Даже если бы у идущих в толпе и возникло такое желание, разойтись тут было некуда – все вроде бы и так расходились. Шли себе к метро, тут была только одна дорога в эту сторону. Но желание куда-то еще расходиться ни у кого не возникло – с какой, собственно, стати, да и куда? Мы с Цоем стояли у дверей «Юбилейного», смотрели на все это и посмеивались, но посмеивались, правда, недолго.

– Последний раз приказываю – всем разойтись!

– Пошел ты на… – Множество голосов из толпы весело назвали ряд адресов, куда рекомендовали отправиться незваному командиру.

– Выйти из автобуса и начинать работать! Приказываю работать жестко, быстро, точно, как учили!

«Что бы это значило?» – только и успели подумать мы с Цоем, как увидели, что из двух автобусов, затерявшихся на стоянке возле Дворца спорта среди экскурсионных «Икарусов», служебных машин и еще какой-то техники, быстро, как в кино, начали сыпаться на газон люди в голубых рубашках. Одеты они были как обычные милиционеры, но отличались замечательной расторопностью и умением драться, как мы увидели через несколько секунд.

Большинство идущих в толпе не обратили внимания на последний приказ и не видели этой атаки – милиция, вернее какие-то специальные бойцы – спецназ не спецназ, солдаты не солдаты, приближались к ним сзади, со спины. Паника началась, когда были вырублены первые, вернее, последние идущие в толпе битломаны. Заметь это нападение раньше, битломаны, возможно, могли бы дать отпор атакующим, что тоже спорно – на них бежали профессионалы рукопашного боя, но сейчас, когда задние ряды попадали на газон под ударами в спину – били в основном в поясницу ногами, мы это видели отчетливо, – началась паника, и, сшибая друг друга, битломаны рванули на проезжую часть улицы. Бойцы преследовали их, пиная по дороге уже лежащих, и настигали бегущих, сбивали их с ног ударами в спину, по затылку, под колени, по почкам… Из переулка вылетели навстречу обезумевшим битломанам два милицейских «газика», находившихся, наверное, до поры до времени в засаде. Хорошо хоть, никто не попал под колеса, – машины врезались прямо в толпу, расклинивая ее на три жидких потока. Кое-кого уже волокли к автобусам, видимо тех, кто пробовал все-таки защитить честь и достоинство советского гражданина, как говорили сами милиционеры при составлении протокола.

Толпа рассеивалась – люди бежали в разные стороны: лучше не попасть на метро, чем стать калекой, и нам с Цоем тоже пришлось дать тягу – в нашу сторону уже устремились трое в синих рубашках. Характерно то, что, хотя нападающие и имели явное физическое преимущество перед битломанами, но тогда они работали группками по двое, по трое, с гарантией полной победы над врагом. И победа была на их стороне. Они полностью достигли того, чтобы нам «жизнь раем не казалась». Она и раньше-то нам таковой не казалась, но «Блиц» и Beatles ввели-таки нас в заблуждение на какое-то время, а теперь, слава богу, мы вернулись на землю. Да, это было сильное впечатление!

Домой мы приехали довольно поздно – проплутали в лабиринтах переулков Петроградской стороны, стараясь не попадаться милицейским «газикам», которые после успешно проведенной операции принялись патрулировать весь район и забирать всех «подозрительных». Вообще, процесс «свинчивания», как мы это называли, был совершенно идиотским – я до сих пор не понимаю, для чего это делалось. Милиционеры, как я видел, тоже не всегда это понимали, просто выполняли чьи-то дурацкие инструкции и указания. «Свинтив» на улице какого-нибудь молодого человека, которому ставилась в вину лишь непохожесть его одежды или прически на одежду или прическу большинства советских граждан, его держали в отделении часа три, иногда четыре, затем с миром отпускали. Ну, иногда, скуки ради, поколачивали – много ли на дежурстве развлечений? Правда, однажды моего приятеля ливерпульца (о нем впереди) задержали на сутки за то, что при нем обнаружили мочалку, – и ну допытываться: откуда мочалка, зачем мочалка, куда ехал с мочалкой?.. Вовку Дьяконова, всеобщего друга и очень милого парня, как-то взяли у метро «Горьковская» – он ехал от бабушки и вез от нее пальто, которое она ему подарила. Сам он при этом был одет в старое пальто, а новое держал в руке. Схватили его и на допрос – чье пальто, зачем пальто, зачем два пальто…

Пиня не появлялся. Мы сидели вдвоем и гадали – что же с ним? Убежал он, побили его, забрали? После концерта он собирался подтянуться ко мне домой, но мы с Цоем сидели тут уже два часа, а его все не было.

– Да, вот такие дела, – сказал я, – рок-клуб вовсю работает, а запоешь на улице…

– Да бессмысленно это все, – отозвался Витька.

– Что?

– Да клубы эти…

– Почему?

– Ну ты видел сейчас? Им ничего не стоит – открыть клуб, закрыть клуб. Взять и избить на улице. Грустно.

– Да нет, все нормально будет. Это все изменится со временем. Не может же так всю жизнь.

– Может, – грустно сказал Цой. – И мы никогда никуда отсюда не вылезем.

– Так что теперь?

– А ничего. Играть надо, музыку делать. Для своих. Чего дергаться – пусть там грызутся друг с другом. Я знаю только одно – я никем, кроме музыканта, не буду. Я не хочу ничего другого. И меня не волнует, что там у них…

С Цоем случился редкий приступ разговорчивости. Обычно он был молчалив, но не загадочен – на лице у него всегда было написано то настроение, в котором он находился в данную минуту, одобряет он что-то или нет, нравится ему что-то или вызывает отвращение. Он был настоящим наблюдателем по своей натуре и никогда ничего не усложнял – наоборот, любую ситуацию он раскладывал по принципу «хорошо-плохо», и не от недостатка ума, а от желания докопаться до сути происходящего. Выражаясь фигурально, он был гениальным фотографом: схватывал ситуацию, а потом показывал ее нам в том свете, при котором она была сфотографирована, ничего не прибавляя и не отнимая. Так, он однажды зафиксировал всех нас и себя тоже и проявил за двадцать минут – мгновенно, на одном дыхании написал, как мне кажется, лучшую свою песню – «Мои друзья»:

 
Пришел домой, и, как всегда, опять один.
Мой дом пустой, но зазвонит вдруг телефон,
И будут в дверь стучать и с улицы кричать,
Что хватит спать,
И чей-то голос скажет: «Дай пожрать!»
Мои друзья всегда идут по жизни маршем,
И остановки только у пивных ларьков…
Мой дом был пуст, теперь народу здесь полно,
В который раз мои друзья здесь пьют вино,
И кто-то занял туалет уже давно,
Разбив окно,
А мне уже, признаться, все равно.
Мои друзья всегда идут по жизни маршем,
И остановки только у пивных ларьков…
А я смеюсь, хоть мне и не всегда смешно,
И очень злюсь, когда мне говорят,
Что жить вот так, как я сейчас, нельзя.
Но почему? Ведь я живу! На это не ответить никому.
Мои друзья всегда идут по жизни маршем,
И остановки только у пивных ларьков…
 

Вся наша жизнь того периода была в этой песне, здесь была и прекрасная музыка, и наше беспредельное веселье, и за ним – грусть и безысходность, которая тогда была во всем. Безысходность – главное состояние начала восьмидесятых. Хиппи еще кричали, мы, мол, прорвемся, мы, мол, наш, мол, новый мир построим, мы там всем любовь устроим, мы там к Богу всех пристроим, еще Гена Зайцев командовал сам себе: «Флаги достать!» – и вытаскивал из-под воротника свой длиннющий «хаер», как хиппи называли волосы, еще надеялись на какую-то рок-революцию, что вообще было полным бредом. О какой тут культурной или социальной (или сексуальной) революции могла идти речь? Ведь страна наша уникальна, и к ней не подходят обычные мерки, которые пригодны для любого другого государства. Я имею в виду Советский Союз, конечно, не Россию. Россия-то развивалась худо-бедно по обычным историческим законам, а вот Союз – это действительно уникум. И в этом уникальном государстве, разумеется, свои, уникальные, понятия культуры.

Вот, например, будем считать, что в нашей стране произошла сексуальная революция – по видео крутят порнуху, в кино там и сям мелькают неодетые мужчины и женщины, старики и дети, юноши и девушки… Но на различных советских эротических шоу и других мероприятиях объекты почему-то выглядят настолько антисексуально, что иногда приходят в голову мысли согласиться с рассуждениями маркиза де Сада о женщинах – такое отталкивающее впечатление, такое убогое зрелище являет собой советская эротика. И это что касается эротики и секса, кое-какое представление о которых, в силу не угасших еще окончательно инстинктов, наши люди имеют. А что говорить о рок-музыке, если ее здесь никогда не знали и знать не хотят? То есть хотят, но опять по-своему – выбирают образцы от среднего и ниже, ниже, ниже, вплоть до отрицательных величин. Помните аншлаговые концерты Lips, Boney M (это еще туда-сюда…), Modern Talking… – какой был ажиотаж! А знаменательная пятилетка итальянской эстрады, которая даже в Италии не пользовалась такой популярностью, как у нас. И заметьте, что Nazareth выступал с гораздо меньшей помпой, чем Dooley Family… Безусловно, рок-музыка несет в себе огромные энергетический и социальный заряды, но чтобы они дошли до массового слушателя, чтобы возникла так называемая рок-культура, о которой очень много говорят в последнее время, для этого нужны гениальные работы в роке – Элвис, Beatles, Rolling Stones… Есть у нас группы такого порядка? А если пресловутая рок-культура строится на базе таких великих композиторов, как… нет, не буду называть имена этих народных героев, не хочется никого обижать. На базе «Аквариума» целая культура не вырастет – это все-таки элитарная группа, а на базе «Миража» и «Л. мая» – сколько угодно. Вот она и растет на радость стареющим битникам. Вот тот исход, к которому пришли все «мы прорвемся!» и «революции!».

И мы в 81-м чувствовали эту безысходность, может быть, не верили в нее, но чувствовали. Потому и были «АУ» и остальные панки и битники такими, какими они были. И Цой спел об этом – это была первая песня про нас, первый серьезный взгляд на нашу жизнь. Это было грустно ровно настолько, насколько это было грустно в жизни.

А рок-клуб и правда вовсю уже работал. Это было очень любопытное заведение. Президентом клуба был Гена Зайцев, который страшно любил всякие бумажки, записки, протоколы, книги учета и прочие бюрократические штучки. При этом у Гены была четкая ориентация на свершение все той же пресловутой рок-революции, и весь клуб под его руководством готовился к восстанию. Заправляли всей партийной работой мэтры хипповского хард-рока семидесятых – «Россияне», «Зеркало», «Союз Любителей Музыки Рок», «Джонатан Ливингстон» и другие – одни получше, другие похуже, умные и целеустремленные борцы за свободу всего человечества. Каждая группа в отдельности была неплоха, когда занималась своим прямым делом – рок-музыкой. Но когда они собирались все вместе и под председательством Гены начинали свое партийное собрание – на полном серьезе объявляли кому-то выговоры, предупреждения, кого-то исключали, принимали, решали возникшие трения по вопросам идеологии путем поименного голосования, выдвигали поправки по повестке дня и ругали правых (КГБ) и левых (нас), то все это выглядело просто замечательно. Учитывая же еще и то, что над всем собранием незримо витала тень великого экстрасенса и певца Юрия Морозова, который в своем физическом воплощении на собрания не ходил, а прилетал туда в виде некоего духа и сидел где-нибудь на люстре, мрачно наблюдая за происходящим внизу, то эта компания на самом деле представляла собой реальную опасность для общества. Члены клуба, сдав по одной фотографии президенту Зайцеву, ходили важные, на свои собрания никого не пускали и были на седьмом небе от собственного величия. Руководство клуба захватило монополию на устройство концертов и всячески пакостило двум-трем делягам шоу-бизнеса, пытающимся работать автономно.

Вторым человеком в клубе после Гены была Таня Иванова, которая в конце концов подсидела Гену и стала заправлять клубом, внедряя в него рок-музыку уже совсем дикого образца, – я к женскому вкусу в этом плане всегда относился с недоверием. Свои интриги Таня плела тоже не очень долго: вскоре ее аннигилировал энергичный Коля Михайлов – нынешний наш президент. Он был первым из трех президентов, имеющим непосредственное отношение к музыке, и это, конечно, сыграло свою роль.

Состоялся в рок-клубе и концерт Майка – рок-группа «Зоопарк». До этого у него были в основном джемовые выступления или сольные акустические концерты в Москве, а теперь он прозвучал уже по-настоящему, со своим составом. Хард-рокеры несколько воротили носы – Майк был из чужого лагеря, но рок-н-ролл есть рок-н-ролл – он сумел раскачать привередливый рок-клубовский зал, и мы особенно радовались его успеху: Майк был наш человек. Подчеркиваю – слово «наш» здесь означает только то, что Майк не принадлежал к революционному движению Зайцева и у него, как и у нас, не было никаких экстремистских настроений. Был весной также проведен грандиозный банкет в честь Свина в ресторане «Трюм» – рок-клуб, естественно, к этому делу отношения не имел, он тогда не то что панк, а даже новую волну не держал за музыку. В «Трюме» собралась хорошая компания, подтянулся из Москвы Троицкий, и веселье било ключом. Цой спел «Моих друзей» и реабилитировался в глазах Артема после московского концерта «АУ», где Цой пел своего злосчастного «Васю», менеджер был о нем невысокого мнения, но после «Моих друзей» все стало наоборот. В этой песне чувствовался такой потенциал, Цой давал такой аванс на дальнейшую работу, что Артем даже как-то потом сказал Гребенщикову: «Вот та молодая шпана, что сотрет вас с лица земли», имея в виду Цоя и его «Друзей». Цой несколько взбодрился после похвалы Артема и начал работать над новыми песнями.

Наконец-то появился Пиня. Оказалось, что его все-таки задержали ретивые милиционеры у «Юбилейного», и он провел три часа в отделении милиции вместе с известным ленинградским музыкальным критиком Садчиковым, которого тоже замели под горячую руку.

– Надоела эта возня, – сказал Цой, выслушав рассказ Пини о его злоключениях. – Пора в Крым, Рыба.

– Через недельку поедем. Олег уже заказал билеты.

– Ну что, завтра-то на «Блиц» пойдем? – поинтересовался в очередной раз пострадавший за попс Пиня.

– Пойдем, куда же нам деваться…

– Завтра, кстати, у «Аквариума» концерт, – сказал я. Уже не помню, кто тогда сообщил мне об этом, – кто-то позвонил утром, а я совсем было забыл об этом в свете последних трагических событий.

– А где? – спросил Цой.

– Где-то здесь, на Космонавтов, на квартире у кого-то.

– А когда?

– Да днем. На «Блиц» успеем, если что.

– Ну, пойдем, конечно, на «Аквариум», а там посмотрим.

С Гребенщиковым Цой уже был знаком, правда не очень близко. Они встретились где-то в электричке, возвращаясь с какого-то очередного загородного концерта. Цой пел «Друзей» для друзей, ехавших вместе с ним, Борис был уже наслышан о нем от Троицкого; короче говоря, они встретились, да и должны были встретиться – это только в физике одноименные заряды отталкиваются, а в жизни – наоборот, притягиваются.

На другой день желающие послушать «Аквариум» должны были подойти на угол проспекта Космонавтов и улицы Типанова к ларьку «Мороженое».

Торговец мороженым, пожилой симпатичный дядька, был встревожен – уже полчаса вокруг его киоска молча ходили какие-то молодые люди, прилично одетые, и количество их все возрастало и возрастало. Молодые люди друг с другом не разговаривали, без конца курили и посматривали на часы. На комиссию ОБХСС они были не похожи, на грабителей – тоже, мороженого не покупали, и продавец, как и всякий советский человек, волновался от такого непонятного внимания к своему ларьку. Мы подошли на место встречи и мрачно купили по одному эскимо, чем окончательно ввели продавца в состояние тихой паники. Он посмотрел на Цоя с его корейским лицом, закатанными рукавами футболки и выдвинутой вперед челюстью, на Пиню, который улыбался, показывая отсутствие передних зубов, и на меня и подумал, видимо: «Ну вот, начинается…» Он был недалек от истины – действительно, начиналось.

– Привет всем! – услышали мы чей-то громкий веселый голос. Это кричал подходивший к нам со стороны винного отдела гастронома добродушный крепыш небольшого роста, с широкополой шляпой на голове. Это был некто Сорокин, или, как его называли друзья, де Тремуль. Де Тремуль поздоровался за руку с двумя или тремя молодыми людьми, что стояли у ларька, остальным кивнул и сказал: – Ну, пошли.

Мы пришли в такую же, как и моя, двухкомнатную квартиру хрущевского образца. Всей публики здесь собралось человек пятьдесят. Присутствующие сдали по рублю – по два де Тремулю: квартирные концерты выгодно отличались от рок-клубовских тем, что музыканты тут получали хоть какие-то деньги. Рок-клуб в те времена ни копеечки никому не платил. Сдали по рублю и мы, поскольку знали, что эти деньги пойдут не в какой-нибудь Госконцерт, а непосредственно в «Аквариум», члены которого были по респектабельности примерно на нашем уровне.

Зрители расположились на полу, а на диване у стены – «Аквариум» в лице Б. Г., Дюши Романова (не путать с Дюшей Михайловым из «Пилигрима» и «Объекта насмешек») и Фана – Михаила Фанштейна-Васильева. Михаил работал на бонгах, Б. Г. и Дюша пели в два голоса и играли на гитарах, и это было, как всегда, здорово. Нет смысла рассказывать здесь о том, как и что они играли, – те, кто любит «Аквариум», знают это и слышали десятки раз, а тем, кто не любит, бессмысленно объяснять, что белое – это белое, а черное – черное.

Зрители знали наизусть почти все песни, которые Борис пел, и подпевали ему вполголоса – кричать, как и топать ногами, аплодировать, свистеть было строго запрещено хозяевами – соседи могли запросто вызвать милицию, и это могло обернуться самым мрачным образом как для хозяев, так и для музыкантов. «Аквариум» все время тогда держался на мушке КГБ и считался одним из самых отъявленных врагов Советской власти в нашем городе.

– А сейчас, может быть, один присутствующий здесь юноша споет свою замечательную песню «Мои друзья», – сказал Борис и посмотрел на Цоя. Тот не смутился, взял у Б. Г. гитару и сказал мне:

– Леша, подыграй мне, пожалуйста.

Я взял гитару, поданную мне Дюшей, и мы сыграли «Моих друзей» и новую песню Цоя, очередное буги а-ля Марк Болан под названием «Папа, твой сын никем не хочет быть». Это было настоящее буги, которое в Союзе не играет никто практически, за исключением того же Майка:

 
Мне все равно – работать где и кем,
Мне все равно – когда и что я съем,
Мне все равно – проснусь я или нет!
А мне еще только двадцать лет.
Папа, твой сын никем не хочет быть…
Папа, твой сын никем не хочет быть…
Папа, твой сын никем не хочет быть,
А что делать?..
 

– Кто эти чудесные молодые люди? – спросил де Тремуль у Бориса. Публика, которая в основном состояла из студентов университета или уже окончивших это учебное заведение, тоже заинтересованно смотрела на Цоя, им понравились его песни, и они не проигрывали на фоне «Аквариума» – это было что-то новое, свежее, не похожее на грохочущие рок-клубовские группы.

– Это молодые ленинградские панки, – ответил Борис де Тремулю.

Цой недовольно повел головой, но промолчал. К этому времени мы уже не любили, чтобы нас называли панками, – мы были натуральными битниками, обожали буги-вуги и внешне заметно уже отличались от «Автоматических удовлетворителей». Большинство же сидящих в квартире зрителей боготворило Бориса и прислушивалось к каждому его слову. Поэтому на какое-то время в Ленинграде возникла некая путаница – студенты университета стали считать, что панки – это такие милые тихие ребята, которые играют и поют красивые мелодичные песенки, танцуют буги-вуги и занимаются изучением творчества Гребенщикова.

Нам уже пора было собираться на концерт в «Юбилейный», и мы тепло простились с «Аквариумом» и публикой, пообещали встречаться с Борисом и покинули гостеприимную квартиру. Мы шли по залитому солнцем проспекту Космонавтов, и Цой напевал: «Какая рыба в океане плавает быстрее всех?..»