Текст книги "Ненастье"

Автор книги: Алексей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Демьян был настоящей «голубой молнией» – служил в дивизии ВДВ, на базе в Лашкаргахе. Весной 1982‑го его батальон загрузили на вертолёты с закрашенными звёздами и номерами, и утробистые «папуасы» (так называли модификацию Ми‑8 ППА) понесли десант на душманский укрепрайон Рабати‑джали. Командиры поставили задачу: сжечь тюки с опиумом и захватить ящики с турецкими ПЗРК «Стрела». Но повоевать в тот раз Демьян не успел: угодил под гранату. Ему перебило позвоночник.

– Демьян, не бурей, – сказал Герман. – Я вообще у вас по делу.

– Ну, валяй.

В комнату вошла Настёна; на журнальный столик рядом с водкой и рюмками она молча поставила тарелки с нарезанной колбасой и огурцами.

– Саня сказал, что вы хотите купить фирму по перетяжке мебели, да? Вам нужен кредит, а Щебетовский не даёт. У меня предложение, парни.

И Герман объяснил. У него появится большой объём криминальной налички. Он занесёт бабло Флёрову. Флёров и парни от себя самих переведут эту наличку рублями или валютой на счета банковских карт, которые укажет Немец. Двадцать пять процентов возьмут себе. Вот и всё.

– Какая сумма? – спросил Демьян и налил себе в рюмку водки.

Он начал ещё задолго до прихода Германа и был уже изрядно косой.

– Скажем, шестнадцать лимонов. То есть четыре станут ваши.

– А если спалят, мы пойдём соучастниками?

– Конечно, Демьяныч.

– Ловко ты своих братанов под ментуру заводишь!

Герман молчал, разглядывая Демьяна. Он вспомнил, как в «блиндаже» Демьян рассказывал, что у него в Афгане был друг. С этим другом Демьян встречал Новый год: составлял из автоматов типа как ёлку, а вместо игрушек подвешивал консервные банки. Потом друг подорвался на мине, и Демьян принёс его в полиэтиленовом мешке – руки, ноги, голову, всё отдельно.

– Знаешь, я почему‑то не верю в такие истории, – негромко сказал тогда Герману Володя Канунников. – Конечно, у кого‑то оно и вправду было, но каждый второй рассказывает, как собирал друга по кускам в ведро. Или как в рейде товарищи падали в пропасть без крика. Или как в кишлаке гранатой размазал в доме по стенам семью афганцев… Это общий ужас, а не личный.

От инвалидов даже сами «афганцы» старались держаться поодаль. Было то ли слишком стыдно, что уцелели, то ли слишком понятно, что сами такие же. Увечья лишь физически обозначили Афган, который в каждом жил и без внешних признаков. Увечья, как Афган, были неизбывны и безысходны.

– Я предложил – вы ответили, – спокойно сказал Герман. – Тогда пока.

– Не залупайся, – одёрнул Флёров, будто это Герман полез в бутылку.

– Только надо заказов побольше, – соглашаясь, кивнул Бакалым.

– Чьё бабло‑то сшибаешь, Немец? – напрямик спросил Гуртьев, снова наливая водки себе и Бакалыму. – Обраточка не прилетит?

– Вам этого знать не надо, парни.

– Щебетовского хочешь переобуть? – Флёров ухмыльнулся. – Чего тут непонятного, Немец? Да ради бога. Против этой падлы тебе любой поможет. Он за‑ради Шпального рынка весь «Коминтерн» угробил.

– Да там у них все такие, не только Щебет, – Гуртьев закурил. – Пидоры. Кто чуть приподнимется, так сразу ссучивается. Лихолет, Бычегор – это были мужики, а начиная с Гайдаржи попёрло говно. Нас первыми слили. Сунули доплату, как блядям по конфете, и всё, больше не нужны. У каждого рыла своя фирма, у каждого свой интерес, нахера им братаны? Откупились – и отвалите, калеки. Сидят все такие в костюмах. Ни дела для нас, нихера!

Герману показалось, что в тесной комнате, загромождённой коляской Гуртьева и костылями Флёрова, он как в загоне, и на него лают цепные псы.

– Мы были нужны, пока в «Коминтерне» были общие дела, – вдруг сказал Саня Флёров с пронзительной ясностью. – Хоть война, да общая.

И Герман понял, что инвалиды всё‑таки возьмутся за его заказ, помогут. Просто потому, что он ведь тоже травмированный, а травма его – Танюша. Так что этим парням он как родня – то ли по Афгану, то ли по травме.

Так оно всё и сложилось. Герман поддерживал связь с Флёровым по телефону – выяснял, как у парней идут дела. Парни сидели в долгах и ждали, когда Немец решится на то, что задумал. Вот и дождались.

Встречу с Саней Герман назначил на половину пятого у главного входа в поликлинику. Уже, считай, сумерки; суматоха в конце рабочей смены. Да в больнице всегда суета, множество самых разных людей, и все заняты своими заботами, своими хворями, – тут не до посторонних. С саквояжем в руке Герман шагал по заиндевелым дорожкам в парке медгородка и вспоминал, что где‑то здесь при Быченко кто‑то заложил в больницу мину… И сюда же он приехал на «барбухайке» за Танюшей в тот страшный для неё день…

Саня Флёров в бушлате торчал на костылях в условленном месте.

– Немец, здорово! – зарычал он и едва не упал, сронив с головы шапку.

Герман подхватил его под руку, установил вертикально, поднял шапку.

– Видел тебя по телику! – хрипел Саня. – Ну, ты ваще стальной тампакс! Это же надо, как ломанул кассу! Уважаю, бр‑ратуха! Щ‑щесно, не ожидал!

Герман внимательно посмотрел Сане в лицо.

– Флёров, ты чего, бухой? – тревожно спросил он.

– Идём тоже замахнём! – Саня попытался обнять Германа. – Тут рядом!

– Да как же так можно‑то? – разозлился Герман. – Что за хрень, Саня?

– Не ссы! – Флёров снова поскользнулся, хотя не сделал ни шага. – Я всё х‑хонтролирую! Я тебя не подвёл! Пис‑сец, какой расклад, Немец!

– Понятно, уговору отбой, – отрезал Герман. – Пока, Саня.

Он повернулся и пошёл прочь. В душе была ошеломляющая пустота.

– Стой, Немец! – заорал сзади Саня. – Ты чо?! Всё нормал‑левич!..

Герман услышал бряканье и шлепок. Саня всё же упал.

– Я же за тебя выпил! – крикнул Саня. – Мне бы ногу, я б с тобой!..

Герман знал всю хитрость пьяных мужиков, которые вроде ничего не соображают, но уговорят, подмаслят, уломают, разжалобят… Однако дело не в жалости. Мало ли чего Саня поведает о причинах своего пьянства врачам или ментам, которые его примут? Расскажет, что обмывал удачу друга – и менты узнают, что Неволин до сих пор в Батуеве. Проклиная себя, Герман вернулся к Сане, который валялся на заснеженном асфальте и шевелился с костылём, будто переломанный журавль. Герман взгромоздил Флёрова на ноги и поволок к воротам больничного городка. На них оглядывались.

Герман донёс Саню до выхода с территории медсанчасти. Здесь всегда дежурили такси. Герман сунулся к ближайшему.

– До «афганских» домов «на Сцепе» подкинешь, командир?

Он запихал Флёрова на заднее сиденье, подоткнул край его бушлата.

– Не‑е, если ты сам не поедешь – то выгружай! – сердито заявил таксист. – Он мне чехлы заблюёт! И кто его от машины домой потащит?

«Не всё ли равно мне, почему бы и нет?» – подумал Герман. У него было лишнее время до восьми часов вечера.

Он сел на переднее сиденье, поставил саквояж на колени, пристегнулся.

Просто охренеть. На нём – двадцать два миллиона рублей. Он объявлен в федеральный розыск. А он тут посреди города у всех на глазах кантует пьяного приятеля. Но ведь не бросишь же Саню – невменяемого, безногого…

Пока тачка ехала через пробки, слава богу, стемнело.

Таксист свернул во двор «на Сцепе» и притормозил у нужного подъезда. Герман выбрался из машины, поневоле вжимая голову в плечи. Здесь чуть ли не каждый житель знает его в лицо… Но зима, вечер – авось никто его не разглядит… Герман расплатился, достал бессмысленно хрипящего Саню из такси и поволок к подъезду. Флёров еле переставлял ноги, ныряя на ходу, стучал костылём по скамейкам, по ступенькам, по железным прутьям перил.

Настёна открыла дверь и посторонилась, пропуская гостя в квартиру. Герман занёс Саню и уложил на пол в комнате. Саня что‑то бормотал.

– Вот так вот получилось, – сказал Герман, поглядев на Настёну.

– Прости, – негромко сказала Настёна. – Он вообще‑то не запойный.

– Тебе видней.

– Я в курсе всего, Неволин. Смотрела новости. Хочешь пожрать?

– Да какой тут ужин, Настёна? – вздохнул Герман. – А сын у вас где?

– Гуляет с подругой, придёт уже ночью. Неволин, а что… – Настя отвела взгляд, – с твоими деньгами у нас теперь уже всё, да? Ничего не будет?

Лицо её как‑то разом обвисло, отяжелело, будто её обманули.

– Сашка тебе всё‑таки разболтал про наши планы?

– Нет, Гера, Сашка не трепло, – Настёна искала, куда деть руки. – Просто я сама тогда всё слышала с кухни… Стены‑то картонные.

Герману стало жалко её. Она надеялась, что муж получит деньги – заведёт бизнес – наладит жизнь. Конечно, деньги краденые. Но у кого?! У того, кто сам всё украл. А ведь ей уже сорок пять. И сына надо загнать в институт, а то – как отец – уйдёт в армию и вернётся инвалидом с очередной войны в горах… Да боже мой, как хочется просто пожить, а не колотиться!

Герман отвернулся. Он же взрослый мужик, он был на войне, и даже тут, в своём мирном городе, он тоже стрелял в людей… Он ограбил броневик с охранниками… Ну чего же он раскис, дурацкий Жалейкин? В чём он виноват перед этой бабой? Он не обязан ей помогать! Она вообще жива‑здорова.

Он молча прошёл мимо Настёны на кухню, отодвинул со стола немытую посуду, расстегнул пальто и начал выкладывать пачки денег. Настёна смотрела из коридора, механически вытирая руки передником.

– Здесь шестнадцать миллионов, – сказал Герман. – Четыре миллиона Сашке и его парням, двенадцать они должны положить мне на карточки в рублях и в валюте. Вот на листочке номера моих банковских счетов. Саня всё это знает, Настёна. Я лично тебе поясняю, чтобы ты не подумала чего.

– Так много денег! – Настёна ошарашенно покачала головой.

«Если бы ты знала, сколько их на самом деле», – подумал Герман.

– Сама соображаешь, Настёна, что эти деньги – мой приговор, – Герман для наглядности указал на деньги пальцем. – Да и ваш с Саней тоже. Но вы понимаете, как надо себя вести. Или я могу всё забрать и уйти.

– Нет, надо попробовать, Гера, – с отчаяньем вздохнула Настёна.

Он спускался по лестнице, а не на лифте, чтобы успокоить нервы. Всё будет хорошо. Через несколько дней он сунет карточку в банкомат и увидит, что счёт начал пополняться, – значит, Флёров выполняет обещание. Герман верил, что Флёров протрезвеет и сделает, как условились. Верил, что Сашка, его парни‑инвалиды и Настёна будут молчать. Никто Немца не обманет. Ох, как же давно Лихолетов внушил ему, что «афганец» «афганца» не кинет!

Но проблема была в другом – в мешках из погреба. Герман планировал так. Если Сашка перечислит ему двенадцать лимонов, значит, он надёжный; после операции можно будет позвонить ему и рассказать уже про погреб. Пусть он съездит в Ненастье, достанет оставшиеся деньги и опробованным способом закатит их Немцу на карточки, взяв себе оговорённый гонорар.

Но сегодня стало ясно, что на Флёрова полностью полагаться нельзя. Он парень нормальный, но не справился с удачей в четыре лимона – сорвался, забухал. А сто двадцать бесконтрольных лимонов его раздавят. Значит, надо придумать иной вариант, как перевести деньги из погреба на карточку.

Подняв воротник, опустив наушники у кепки, Герман шагал по тротуару мимо подъездов. На их козырьки парни летом вылезали пить пиво… А таких стальных дверей даже в годы «афганского сидения» здесь не было… Детская площадка в центре двора плотно окружена автомобилями… Вот тут сожгли «крайслер» Жорки Готыняна. А вон там на табуретках стоял гроб Гудыни… На площадке, где мусорные баки, топтались пикетчики… Герман повернул за угол. Улица в огнях. Над ней – тёмное небо. На торцевой стене дома высоко висит балкон его квартиры – наблюдательный пост их «блиндажа»… Даже не верится, что всё тогдашнее происходило с ним самим.

* * *

«Блиндажом» парни называли квартиру Германа. Она располагалась в правой высотке, в правом подъезде, на третьем этаже справа. Окно комнаты смотрело на улицу, окно кухни – во двор, а балкон висел на торцевой стене высотки как раз над единственным проездом в «укрепрайон».

Балкон и стал боевым отделением «блиндажа». Сюда затянули мощный кабель и подцепили к перилам прожектор, освещающий весь проезд. В угол, прикрыв от дождя фанеркой, задвинули ящик с бутылками, заполненными бензином; из их горлышек торчали тряпичные фитили. В форточку кухни забросили телефонный провод‑воздушку, чтобы при атаке дозорные звонили командирам, поднимали тревогу. «Коминтерн» приготовился по‑настоящему.

На захват домов город отреагировал не сразу. В понедельник вокруг высоток кружил милицейский «бобик», и всё. Власть молчала. А во вторник появились журналисты телепрограммы «За дело» – это была самая дерзкая и активная команда в городе. Репортёры «Заделки» приехали запросто – на трамвае, телекамеру оператор привёз в обычной хозяйственной сумке.

Прижимаясь к стене дома, журналисты пробрались под балконом «блиндажа» во двор и начали снимать заграждения из бетонных блоков и «егозы». Тут парни и застукали гостей, окружили их и позвали Серёгу.

Оператор, крепкий дядька средних лет, успел заменить отснятую кассету на пустую. Материал‑то не пропадёт, но жалко, если озлобленные «афганцы» разобьют камеру – подержанный импортный «Панасоник».

– Мужики, мы же на работе, – примирительно говорил оператор.

Молоденькая журналисточка храбрилась изо всех сил. Ей казалось, что она вошла в клетку с хищниками. Эти «афганцы» были ужасны. Но материал про них могут взять на федеральное ти‑ви. Директора посмотрят этот сюжет, увидят, что Даша Волконская красивая и отважная, и пригласят её в Москву.

Серёга раздвинул парней и подошёл к журналистам. Девчонка нервно стискивала микрофон, прицепленный на шнур к камере в руке оператора.

– Вы не имеете права нам препятствовать! – выпалила Даша.

– Да боже упаси, – улыбнулся Серёга. Ему понравилась эта пигалица. – Бойцы, ребята за нас. Пусть снимают, чего захотят. Люди должны знать про нас и сочувствовать нам. Поэтому не тормозите журналистов.

На лице оператора обозначилось облегчение.

– А разрешите взять у вас интервью? – Даша поняла, что симпатична командиру «афганцев», и тотчас воспользовалась новыми возможностями.

– Берите, что хотите, – двусмысленно ухмыльнулся Серёга.

Этот сюжет «афганцы» увидели через два дня, но не в городской программе «За дело», а сразу в федеральных новостях. «В городе Батуеве разнузданные молодчики захватили жилые дома!» – горячилась в кадре раскрасневшаяся Даша Волконская. Для федерального эфира ей нужна была сенсация, история конфликтная и злая. «Мы готовы к штурму!» – заявил с экрана Серёга – и только. «Егозу» Даша показала, а детские коляски – нет.

На другой день после показа сюжета председатель горисполкома Глеб Павлович Лямичев потребовал встречи с руководством «Коминтерна».

Смысла в этой встрече Серёга не видел. Что скажет Лямичев? Потребует освободить дома, и всё. Прийти «на Сцепу» исполкомовские отказались, и Серёга пригласил их в «Юбиль», в приёмную Заубера, где стояли часы и патлатая монстера в бочке. Серёга решил издевнуться над Глеб‑Палычем.

Четыре важных чиновника сели по одну сторону полированного стола – все с блокнотами и кожаными папками. А по другую сторону Серёга посадил могучего Бычегора, вроде как «сила есть – ума не надо», Каиржана – калмыка, то есть «невменяемого чучмека», и Гудыню, просто дурака и клоуна.

– Спасибо за уедиенцию, Глеб Палыч, – подобострастно сказал Серёга.

– Вы понимаете, что творите? – измученно спросил Лямичев. Его глаза словно расслаивались в толстых линзах очков. – Город на грани катастрофы, а вы свои эгоистические интересы ставите выше благополучия горожан!

Глеб Павлович действительно измучился: он уже два года жил на валокордине. Он психовал, ругался и угрожал, будто шумом компенсировал собственное умаление. Ему надо было решать вопросы жизнеобеспечения города, но любой ресурс оказывался уже чужим. Лямичев чувствовал себя в окружении невидимых великанов, которые отняли у него всё. И оставалось только совать палки в любые колёса, притормаживая сползание в бездну.

Серёга положил перед Лямичевым толстый картонный скоросшиватель.

– Глеб Павлович, вот здесь все документы. Реестры очереди на жильё, справки, постановления горсовета и горисполкома – с вашими подписями, кстати. Бумаги из райсобесов, из военкоматов, наши учётные карточки. Техпаспорта на оба дома, схема распределения, уведомления со штампами входящих… У меня работали пять юристов. Всё по закону.

Чиновники что‑то записывали. Быченко двигал челюстью, Каиржан сидел с каменным лицом, а Гудыня тревожно вытаращился на Лямичева.

– Что по закону? – закричал Лямичев. – Дома захватывать по закону?!

– Не было никакого захвата, – терпеливо повторил Серёга. – Мы заняли ту жилплощадь, которая нам полагается по жилотводу. Всё согласно очереди, согласно постановлениям, вот подписи и гербовые печати. Единственное наше упущение – что заселились раньше акта о приёмке‑сдаче дома. За это административное нарушение мы заплатим штраф, когда получим ордера.

– Да какие ордера?! – Лямичев дрожал щеками. – Вы захватили жилые дома! Штраф им подавай! Я заблокирую счета вашего «Коминтерна»!

Лямичев не ожидал, что «Коминтерн» прикроется законом, обеспечит свой захват юридически. Значит, ещё один невидимый великан выхватил из рук Глеб‑Палыча две новенькие высотки… Лямичеву требовалось подвесить ситуацию – или надо, как положено, прописывать «афганцев» в квартирах.

– Мы вас с милицией выколупаем, и под суд! – Лямичев доводил себя до исступления, чтобы не давать ответа. – Это чёрт‑те что!.. Вы преступники!..

– Это кого с ментами?.. – вдруг вскинулся Гудыня. – Нас, что ли?!

Гудыня, дурак и невротик, заводился от чужого возбуждения.

– Да мы в Афгане за тебя под душманские пули шли!.. – заорал он.

– Хамы! – гаркнул Глеб Павлович, вскочил и трясущимися руками принялся собирать по столу свои бумаги. – Переговоры окончены!

Для Глеб‑Палыча это был лучший выход из административного штопора – оскорбиться и хлопнуть дверью. Серёге забавно было видеть, как солидный и немолодой человек некрасиво актёрствует, маскируя своё бессилие. Что ж, пусть Лямичев уходит и дозревает до капитуляции без свидетелей.

В «блиндаже» ожидали какой‑нибудь силовой акции: солдат на БТРах, автозаков, пожарных расчётов с водомётами. А «на Сцепу» приехал автобус ПАЗ, раскрыл двери, и под балконом «блиндажа» во двор спокойно прошли какие‑то усталые тётки, а с ними телебригада областного канала. Оператор растопырил штатив и установил камеру. Тётки выстроились на детской площадке и подняли плакаты: «Мой сын бездомный!», «Вы живёте в наших квартирах!», «Я мать‑одиночка, я ночую на улице!», «Имейте совесть!»

Тётки принялись нестройно скандировать:

– Отдайте детям кров! Отдайте детям кров! Отдайте детям кров!

Журналист с напором заговорил в объектив:

– Это митинг матерей‑одиночек возле домов, захваченных Комитетом воинов‑интернационалистов. Женщины требуют от «афганцев» освободить их квартиры, выделенные для них городским отделом соцобеспечения!

На площадке прогуливали детей молодые мамашки, жёны «афганцев». Они похватали малышей на руки и ошарашенно разглядывали орущих тёток. Понятно было, что эти несчастные бабы митинговали по приказу исполкома.

– Солдат, верни ребёнку дом! Солдат, верни ребёнку дом!

– Это мы, что ли, вас обобрали? – вдруг взвизгнула Лена Спасёнкина.

– У меня муж без ноги! – истерично завопила Настёна Флёрова. – Вы кому поверили, сучки драные? Убирайтесь с моего двора!..

Настёна захлебнулась слезами. Подруги бросились успокаивать её, но с разных сторон на площадке заплакали перепуганные дети.

Тётки, что выкрикивали лозунги, сбились и замолчали. Они смотрели на этот двор с качелями, на лоджии, где сушилось бельё, на злых захватчиц, что прижимали к себе ревущих малышей, и тоже не выдержали – друг за другом заплакали в голос. Девчонки «афганцев» рыдали от обиды и от сочувствия, а матери‑одиночки – от замордованности и тоски: ни жилья у них, ни мужей.

– Снимать, как они все воют? – хмуро спросил журналиста оператор.

– Да катись они все, – ответил журналист.

Вскоре после матерей‑одиночек во двор вошёл сухопарый пожилой мужчина в просторном дачном костюме. У гостя была выскобленная до красноты служивая физиономия. Гость присел на скамейку, понаблюдал за малышами и мамашами, окликнул одну и попросил позвать Лихолетова.

– Узнаёшь меня? – негромко спросил визитёр у Серёги.

– Узнаю, – усмехнулся Серёга. – Свиягин Иван Робертович, полковник.

Свиягин был начальником городской милиции.

– Неплохо у вас тут, сынок, – сказал полковник. – Вижу, детишек много.

Серёга сразу понял: хотя полковник выглядит как хищник, но на деле – сторожевой пёс. Изображает из себя слугу царя, отца солдатам.

– Видишь, приходится из‑за тебя в шпиёна играть.

– Не от меня же ты маскируешься, Иван Робертович, – ответил Серёга.

– Лямичев объявил тебе войну. Матери‑одиночки – начало. Будут и другие провокации. Если поддашься, то меня пошлют винтить твоих парней.

– И что же тебе в этом не нравится, Иван Робертович?

Ивану Робертовичу не нравилось, что «Коминтерн» неуправляем. Свои деньги полковник получал за то, что несистемные деятели не мешали делам системных. Но «афганцы» переиграли исполком. Нюхом старого карьериста Свиягин учуял: собственные промахи Лямичев захочет исправить руками милиции. Для Свиягина это закончится катастрофой. Её надо предотвратить.

– Меня, Серёжа, беспокоит, что у меня будет бунт. Если моим ребятам прикажут штурмовать твои дома, то мои откажутся выполнять приказ.

В таком случае Свиягину придётся подавать в отставку.

– Зришь в корень, полковник, – довольно сказал Серёга. – В милиции у тебя работают двести два «афганца». Сорок три получили здесь квартиры.

– Это называется «пятая колонна».

– А у нас это называется «афганская идея».

– И что же нам всем делать, сынок? Будем договариваться?

Серёга торжествовал, но старался этого не показать. Он считал, что повязал милицию по рукам и ногам, что может теперь диктовать условия.

– Давай, – охотно согласился Серёга. – Я не поведусь на провокации, а ты, Иван Робертович, не присылай ко мне ОМОН. И живём мирно.

Полковник по‑отечески улыбался Лихолетову. Парень молодец. Сумел подобраться для укуса. Однако главное в укусе – не разжимать челюстей.

– Идёт, командир. Но учти, что твоих бойцов я всегда могу вычистить с работы. Ты за них отвечаешь. Так что мы оба держим друг друга за яйца.

Свиягин покровительственно похлопал Лихолетова по плечу и встал.

– Уютно тут у вас, – оглядываясь, заметил он. – Подо мной фирмочка работает, кабельное телевидение проводит. Скидку сделает. Сосватать?

– Подумаю.

– Подумай, Серёжа. Я всё понимаю. Я вам не враг. У меня сын в Афгане служил. Я на полголовы поседел. Пятьдесят шестая бригада, Кундуз.

– А чего он в «Коминтерне» не состоит?

– Он в Москве. Зря я, что ли, в Батуеве ишачу?

И с июля 1992 года началась осада домов «на Сцепе», она же – «афганское сидение». Горисполком не выдавал «Коминтерну» ордера на квартиры, Лямичев искал способ освободить высотки, а парни упрямо ждали, когда власть сдастся. Никто не думал, что ожидание растянется почти на год. Серёга просил Немца потерпеть всего‑то месяц‑другой. Для Немца квартира превратилась в гибрид КПП и казармы. В «блиндаже» всегда торчали двое‑трое дозорных: курили и пили пиво, смотрели видик, играли в карты, болтали и ржали, куда‑то звонили, варили пельмени, дрыхли на раскладушках.

Поначалу Серёга и его штабные опасались, что горисполком отключит «на Сцепе» электричество, газ и воду, но этого не случилось. Разумно: если бы Лямичев решился на такое, «Коминтерн» сразу бы ударил по исполкому, а исполком сам желал атаковать. Он давил на «афганцев» психологически.

Однажды июльским днём во двор «на Сцепе» снова пришли пикетчики. Десяток озлобленных мужиков встали на пустой площадке для мусорных контейнеров и развернули плакаты: «Вы убивали, а мы спасали!», «Квартиры строили для всех!», «Мы умираем – вы жируете!» Это были «чернобыльцы», ликвидаторы аварии на атомной станции. Пикет снимали репортёры.

Командиром дозора в «блиндаже» в тот день был Вася Колодкин. Он позвонил Серёге в «Юбиль» и всё рассказал. Серёга не церемонился:

– Пните им под жопу, но культурно. Нефиг на подляну вестись, не дети.

«Чернобыльцев» и репортёров вытолкали со двора на улицу.

Потом были пикеты инвалидов, учителей, очередников, врачей, бывших детдомовцев, пенсионеров. Похоже, городской собес всех своих просителей в обязательном порядке направлял на пикеты к «афганцам». И довольно часто вместе с пикетчиками приезжали журналисты городских телепрограмм.

Дозорные с балкона «блиндажа» видели, как исполкомовский автобус высаживает подневольных протестантов, которые угрюмо проходят во двор и всегда одинаково выбирают для акции площадку под мусорные контейнеры.

– Мужики, они же вас имеют! – кричали с балкона дозорные. – Мужики, щас выбрасывать вас придём!..

Милиция пикетчиков не охраняла. «Афганцы» и вправду выбрасывали гостей, несколько раз побили, а по вечерам смотрели в новостях сюжеты про то, что они – зверьё. Это действительно угнетало. Становилось ясно, что город относится к «афганцам» плохо. И вовсе не из‑за войны в Афгане, не из‑за каких‑то там преступлений в далёкой и неизвестной стране.

Серёга однажды пришёл в «блиндаж» выпить с парнями пива.

– А хрена ли вы хотите, бойцы? – спросил он. – Мы же не терпилы, вот этого нам и не прощают. Херовый расклад, ясен пень, но куда деваться? В Древнем Риме солдаты воевали по принципу: делай, что должен, и будь, что будет. Так что, бойцы, держим оборону. Пошли они все нах, онанимы.

– А я, Серый, кому‑нибудь в следующий раз точно челюсть сверну, – признался Саня Ковылкин. – Чего бы и нет? Мы же убийцы.

«Здесь живут убийцы», «Здесь живут насильники» – большими буквами было написано на стенах «афганских» высоток с фасадной стороны. Надписи появились ночью и были сделаны прочной масляной краской.

Но в целом в «блиндаже» было круто. Немцу нравилось, что парни всегда рядом, хотя и сложно было уединиться с Людой, с которой в те дни он едва‑едва начал встречаться. Однако товарищество казалось Немцу важнее перепихона: оно порождало дивное ощущение полноты бытия. Хотя вот пили они тогда, конечно, слишком много. По причине молодости, здоровья и неистребимой радости жизни они считали, что непременно надо напиваться в хлам, соревнуясь, кто больше выжрет; надо орать и совершать подвиги. С обоих домов парни повадились бегать в «блиндаж» без всяких дежурств. Все они были ещё мальчишками, им хотелось в весёлую компанию, а не в семью. И если мучила совесть, что бросают жён и детей ради побухальника, то они вспоминали Афган: Афган словно бы оправдывал безобразия на гражданке.

– Да его, понимаешь, рядом со мной завалили! – рассказывал и плакал на кухне «блиндажа» пьяный Джон Борисов. – Мы, дембеля, уже с базы выезжали, фургоны надели, значки начистили, полезли на танк фоткаться. Старлей фотик навёл, кричит: «Улыбочку!» Я Андрияна так вот обнял… – Джон Борисов показывал руками, как он обнял товарища, – а он раз – и упал! Пуля прямо в сердце! Снайпер с горы лупанул! На моей фотке он за секунду до смерти стоит – улыбается, а его пуля, наверное, уже подлетает к нему!..

Конечно, надо было выпить с Джоном Борисовым (и не только с ним), а жена Джона (и не только его жена) и разные вредные соседки по подъезду потом жаловались Серёге на буйный «блиндаж». Серёга серьёзно отвечал:

– Понял, понял, красавицы. Мы их всех обязательно расстреляем.

Впрочем, стрельба случилась совсем другая.

* * *

Ближе к осени, когда начались дожди, пикеты потихоньку прекратились. Серёга ходил в приподнятом настроении: он ожидал, что горсовет соберётся после отпусков и обяжет горисполком выдать «Коминтерну» ордера. В «блиндаже» тоже расслабились, и Герман сказал Людке, что скоро квартира освободится, и они попробуют пожить вместе.

Ненастной сентябрьской ночью по окну «блиндажа» полоснули из автомата. Стекло осыпалось, через потолок пробежали огни пулевых ударов, звонко щелкнули рикошеты. Герман, Димарик Патаркин и Птуха выскочили из кухни, где ужинали, – в комнате зиял чернотой разбитый оконный проём, и в нём искрились падающие дождевые капли. Этой очередью «афганцам» сообщили: противостояние переходит в горячую фазу.

Серёга догадался, что противник подобрал новое оружие, посерьёзнее, чем пикеты и репортёры, но невозможно было угадать, с какой стороны атакуют в следующий раз. Через пару недель всё прояснилось.

Дверь «блиндажа» не запирали; Настёна Флёрова вбежала в квартиру, в плаще и сапогах промчалась в комнату и рухнула на диван Германа.

– Мандюки! – закричала она парням. – Меня чуть не убили!..

Настя приехала из центра на троллейбусе, а от остановки до дома надо было идти по дорожке мимо заброшенного котлована со сваями на дне. Края котлована заросли кустами. В кустах и прятались эти уроды. Они выскочили и напали на Настёну – наверное, хотели ограбить и столкнуть в котлован.

– Вы тут бухаете, засранцы, а нам проходу не дают! – яростно кричала Настя. – А кто мне помогать должен? Если я Сашке своему пожалуюсь, он же сразу побежит на котлован этим козлам морды бить! Вы же его знаете! Его там и уроют совсем, одноногого, а всё из‑за вас, мудозвонов!

В тот день командиром дозора был Рафаэль Исраиделов, Рафик.

– Не надо дёргаться! – остановил парней Рафик.

Они обзвонили знакомых и поняли, что на жён «афганцев» открыта настоящая охота. Их подкарауливают около гастронома и на дорожке от остановки. Чаще пугают, иногда отбирают сумки. Город вообще как вшами был заражён уличной преступностью, и поэтому «Коминтерн» не осознал сразу, что женские слёзы в прихожих и сломанные каблуки – это наезд.

Штаб распорядился: в гастроном девчонкам ходить только группами.

Серёга позвонил в управление общественного транспорта и попросил перенести остановку троллейбуса на квартал, чтобы пассажиры выгружались прямо напротив заезда во двор «на Сцепу», под окном «блиндажа».

– Вы слишком много себе позволяете, молодой человек, – ответили ему.

Следующим вечером на остановке «Улица Сцепщиков» перед мордой троллейбуса из темноты в свет фар вышел человек в спецназовской маске, в камуфляже и с автоматом в руках. Пожилая тётка‑водитель окостенела от ужаса. Человек в балаклаве приподнял автомат и точной короткой очередью в клочья распорол левое переднее колесо троллейбуса. Машина клюнула носом, в салоне и на остановке завизжали. Стрелок приблизился к окошку водителя, постучал стволом в стекло и глухо сказал тётке:

– Передай начальству, чтобы перенесли остановку.

Остановку перенесли, но вскоре во дворе «афганских» высоток взорвали машину Жоры Готыняна – здоровенный расхлябанный «крайслер» нелепого оливкового цвета. Этот рыдван тогда всем казался крутым и шикарным авто.

Взрыв грохнул в час ночи. Жорка, партнёр Гайдаржи, борзый бизнесмен, парковал машину на детской площадке. Теперь «крайслер» пылал среди качелей и горок. Жорка в плаще, трусах и сапогах бегал вокруг и матерился.