Текст книги "Победитель Хвостика"

Автор книги: Алексей Иванов

Маза и ведьмаки

Хлопая себя по животу, я выхожу из столовки. На биостанции пусто, все работают. Утро яркое, как электросварка. Висят стрекозы, в кустах ходит ветер. Откуда-то появляется Танька-ведьма и идет ко мне. На ней джинсы и майка, на глазах козырек кепи.

–   Сколько тебя ждать-то можно? – спрашивает.

–   А откуда я знал, что ты ждешь?.. – удивляюсь.

–   Знать надо, – ворчит. – Пойдем, дело есть.

–   Какое дело? – спрашиваю.

–   Тебя на ЛЭП звал Тимофей. Он решил, что это ты обозвал его пса Кондея водомеркой, щитнем, водяной блохой.

– Вот только собак я еще и не обзывал, – говорю.

Мы вместе направляемся к шоссе. Танька достает мою тетрадь и отдает мне.

– Прочитала? – интересуюсь.

– Ну, – отвечает она, и я не понимаю: она врет или как?..

– Какие эпизоды тебе понравились больше всего? – строго спрашиваю я. – На каких героев ты хочешь быть похожа?

– Отстань, а? – злится Танька. – Белиберду какую-то настрочил...

Я обижаюсь и замолкаю. Мы выбираемся на шоссе и двигаемся к ЛЭП.

– Приворотное зелье для Хвостика делать будешь? – спрашивает Танька.

– Какое зелье? – с неохотой бубню я.

– Совсем дурак, да?

– Да.

– Ну все, не ной.

– Не умею я зелье делать, – говорю.

– Я, конечно, помогу. Только это сложно.

– Уж просвети, – бурчу.

– Слушай, Маза, не выделывайся, – снова злится Танька. – Понял, да?

– Понял, да, – огрызаюсь я.

– Вот скажи: что у тебя в жизни любовь изменила?

– Ничего не изменила, – говорю. – То есть все. Жить не хочу.

– Нет, не это.

– А я откуда знаю – то не то! Знаешь – так сама говори!

– Не ори, понял?!

– Понял!

– Вот так... Ну, ты стал добрее, красивее в душе? Можешь совершить благородный бескорыстный поступок?

– Могу, – соглашаюсь, застеснявшись.

– Значит, что с тобой произошло?

– Беда.

– Произошло очищение, усвоил? Ведь любовь, Маза, алогична только внешне. В действительности же она очень тонко отрегулирована. Не случайно же к ней способны лишь сложноорганизованные натуры. Будь она хаосом, она бы их разрушала.

Мы поднялись на холм. Две птицы, вереща, пронеслись над нами. На асфальте валялись шишки. Из-за леса, подобно медведю из берлоги, выбиралось толстое белое облако.

–   Молчи, рот закрой, – говорит Танька. – Основной принцип приворотного зелья таков. Если человек любит, то очищается. Душевно, естественно. И наоборот, если очищается, то и любит.

–   Ну, – поддакиваю заинтересованно.

–   Не нукай, не оседлал... Процесс возбуждения любви идет в четыре этапа. Первый – приготовление зелья-экстракта из дурманил, эмоциогенов и кровососных трав. Второй – самоочищение. Там свои фазы, но о них потом. Третий – очищение экстракта. То есть добавляешь в него свою кровь и смесь пропускаешь через перегонный куб на огне

семилетнего сухостоя. Тогда и получается непосредственно зелье. Любовь и кровь – это тебе не банальная рифма, а отраженное в идиоме поэтическое осмысление глубинной сущности явления. И четвертый этап – очищение возлюбленной. Тихонько подсунешь своему Хвостику зелье, она выпьет, чувства окрепнут, суенравие сойдет на нет, и разбуженное сердце потянется к тому, чьей кровью возбуждено. Просто?

–   Ну, да... – соглашаюсь, подумав.

–  Вот тут я тебе травы выписала, по латыни и просторечные названия,– говорит Танька, доставая какую-то бумажку. – Со своими дураками собери их для экстракта. Если засомневаешься – посмотри по определителю или сходи к Пальцеву. Все?

–   Все, – киваю я. – Вот и ЛЭП.

Танька улыбается мне, делает ручкой и разворачивается. Отойдя немного, она вдруг прыгает вверх, превращается в птицу и над дорогой улетает обратно к биостанции, громко хлопая крыльями.

Я перебираюсь через лужу в канаве, через бурьян и иду по петляющему между опор ЛЭП проселку. Надо мной висят стрекочущие провода. Проселок задавлен лениво выбирающимися из земли сизыми валунами в рыжем меху, стиснут лесом и задушен ма-линником. Над дикой рожью и гречихой между камней воздух тихо трепещет. Вышки ЛЭП, качаясь, шагают мне навстречу, перешагивают меня и уходят назад. Мне кажется, что что-то не так. Я задираю голову и в ослепительно синем небе вижу белую луну и слабое мерцание звезд, словно зеркало на дне реки. Тающие огни усыпали все небо. Мне опять становится жутковато.

Поднимаюсь на пригорок и вижу Тимофея Улыбку, который сидит на бетонном башмаке опоры. Заметив меня, он начинает ухмыляться. Я не спеша подхожу и, согнав шмеля, усаживаюсь напротив него На торчащий из травы изгиб огромной автомобильной покрышки.

– Так, значит, из городу приехал?.. – осведомляется Тимофей.

Премерзкая, скажу я вам, у него улыбка.

–  Ага, – говорю.

–  И как там?

–  Нормально, – осторожно отвечаю.

–  И значит, как приехал, так Кондея моего и обозвал, да?

Он поднимает ладонь, и я вижу под ней пса с высунутым языком. Я сбит с толку и молчу.

–  А троллейбус не ты приваживаешь? – проницательно смотрит на меня Тимофей.

–  Какой троллейбус?.. – нервничаю я.

–  Да ты не ври, не ври, землячок, – ласково так, сволочь, убеждает. – Я же все равно косточки твои обсосу. Уйду на кудыкину гору за семь тропинок три притопочки, сяду на кол и обсосу. Так что давай говори, а то в валета превращу...

– Да не знаю я про ваш троллейбус!.. – воплю я в ужасе.

–  Не знаешь?!. – орет Тимофей, вскинувшись, но тотчас съеживается, только улыбка его проклятая еще шире расползается. – Ну, ладушки, ладушки... Только вот на мухоморе-то зубки человеческие отпечатались... Понял, землячок? Ты учти это, бойся...

–  Чего мне бояться?.. – трясясь от страха, протестую я.

Тимофей еще раздвигает улыбку, и я вижу, что она уже стала шире лица – губы висят в воздухе по обе стороны головы.

Волосы колыхаются на моем затылке.

– А кто Утопленника надумал хватать? Лето настало, человек утомился на дне жить, вышел на солнышке полежать, а его давай за руки – за ноги В «скорую помощь»! Живого-то утопленника – и в морг!..– Тут я дар речи теряю, а Тимофей все говорит, да расплывается, да глазками хитрыми светит. – Ты строй ангелочка-то, строй... Все равно никуда не киешься, ноженьки-то – ап! – мертвенькие!..

Я роняю взгляд на колени и вправду чувствую, что ноги немеют.

– Я тебя, сердынько, еще до кукушкина плача съем. Не увидишь ты, как придут за тобою девять нолчьих голов на крысиных хвостах, не услышишь, перышко ты мое, как воробышки завоют!.. – Он вдруг резко наклоняется ко мне, приближаясь сразу на полтора метра, а я подпрыгиваю, окатываясь ледяным потом. – А кто на Бабкином лугу микрорайон построил?..– хрипит он. Улыбка у него уже, наверное, метр от края до края и все растет, растет... – Мы и глазом моргнуть не успели, а там уже котлованы и краны, а?.. Это на Бабкином-то лугу, на зенице ока?..

–     Да отстаньте вы от меня! – не выдержав, воплю я. – Чего ко мне привязались?.. Не знаю я ничего!.. Сам-то кто такой?!.

–     А сторож я, – улыбаясь, вдруг тихо и добродушно поясняет Тимофей.– Биостанцию вот сторожу, баню, чтоб не бродила, дорогу, лес вот, реку, чтобы не виляла, плотину, чтобы злые люди не заминировали, водохран... Да все сторожу, мир сторожу, небо, звезды, космос!.. Я же здесь не к вам, дуракам, приставлен, а к Великой Дыре за Багаряком, из которой время течет...

– Какое время?.. – совсем опешиваю я.

–   Ну, землячок, как это – какое? Нормальное... Сугубо Человечее. Ведь только человек его ощущает, а природа-то вечна, ей что минута, что миллион лет... Вот у нас, на Земле, источник времени здесь. А я караулю, чтобы не уперли.

–   А я тут причем?! – вою я, хватаясь за башку. Мне понятно все, кроме одного – каким образом я тут замешан?!

–   А тебя я сожру!! – звериным голосом рычит Тимофей и бросается на меня. Пасть его распахивается по всей своей неимоверной ширине, и две сотни зубов сверкают на солнце.

Я каким-то образом оказываюсь уже в кусте малины. Пока Тимофей перелезает покрышку, я кидаюсь прочь по заросшим гречихой рытвинам и рассохшимся пням. Тимофей необычайно ловко и быстро карабкается за мной, качая своей улыбкой, как самолет крыльями, и над улыбкой желтым светом пылают два его глаза.

Я долетаю до опушки и чешу дальше, не чуя от страха ног под собою. Тимофей своей улыбкой врезается в лес и ворочается позади, не в силах продраться двухметровыми губами между деревьев.

– Ну, землячок!.. – кричит он. – Жди своего, коли ушел!.. Повезло тебе, что мне доброта моя жрать тебя не позволяет!..

А я бегу, бегу, бегу, да по лесу, по лесу, по лесу, да по лугу, по лугу, по лугу, да вниз с холма по пальцевским грядкам с опытными посевами, да через забор на биостанцию.

Злобные недоумки

С утра по распоряжению Пальцева все пошли строить теплицу, а Маза решил собирать травы из полученного списка. Сначала он попытался уговорить Барабанова пойти с ним. «Ага, – сказал Толстая Грязная Свинья, – сейчас все свои важные дела брошу и пойду с тобой ерундой заниматься, а ямы будет рыть Александр Сергеевич Пушкин». Тогда Маза забрал массивный том «Определителя высших растений», принадлежащий Николаю Маркову, и отправился один.

Он вышел на луг, по которому гулял ромашковый бриз, сел на склоне берега и открыл талмуд. На титульном листе справочника, где значился коллектив соиздателей из шести академиков и восемнадцати професоров, рукою Свиньи было написано: «Николаю Маркову в знак благодарности за помощь при написании этой книги от автора». Маза нашел по оглавлению «плантаго майер», необходимый в зелье для крепости любви в странствиях, скитаниях, паломничествах и поисках истины, и углубился в созерцание.

– Здравствуй,– услышал он через некоторое время над собой и, подняв голову, увидел Бобриску.

Это было прелестное кудрявое существо с глазами полными покоя и веры в человека. Оно было столь непорочно и чисто, что в его присутствии даже белый медведь мог почувствовать себя бурым. Солнечный свет вокруг него тихо трепетал от нежности и умиления. Звали Бобриску Ирочкой Бобровской.

–   Зачем у тебя определитель? – спросила Бобриска. – Это ничего, что я вмешиваюсь?..

–   Ничего, – сказал Маза. – Мне надо найти эти растения.

–   А почему твои друзья тебе не помогают?

–   Не друзья они мне, – мрачно сказал Маза, – а ренегаты.

–   Хочешь, я тебе помогу? – предложила Бобриска.

И до обеда они добросовестно ползали в чаще трав среди хортобионтов по всему лугу, от дальней сосновой опушки до блещущей реки, а над их головами вращался сумасшедше-синий небосвод, да с каждым часом со всех сторон все сильнее стискивало чудовищное давление зноя.

Набрав огромный букет, Маза отнес его на биостанцию в гербарную комнату и пошел в домик к недоумкам, которые на обеденном перерыве, откушав, собирались пить чай.

–   И мне чаю, – сказал Маза, входя.

–   Правильно!.. – закричал Ричард со звоном в голосе. – Теперь мне кружки уж точно не достанется!..

Маза сел на койку и сообщил:

–  Никто, никто не хотел помочь мне собирать траву. Я пришел, чтобы засвидетельствовать вам свое презрение.

–   Адекватно,– строго ответил ему Николай Марков для интеллектуализации беседы.

Николай Марков был очень, очень высок, тощ и мрачен. Глаза его смотрели только прямо и никогда не мигали. На его, по выражению недоумков, «поросшем бровями» лице лежал отпечаток загадки и иномерного знания.

–   Тортик-то вы уже съели? – без подвоха спросил Маза у Николая.

–   Какой тортик? – вскинулся Ричард, широко раскрыв глаза.

–   И правда, какой тортик? Не было никакого торта,– твердо заявил Николай Марков и обратил ся к Свинье: – Скажи, ты помнишь какой-нибудь торт, хоть один?

– Значит, съели и ни единой душе не сказали?..– тонким голосом переспросил Ричард.

– Наврали тебе, Ричард, злые языки, – возразил Свинья.

– Сволочи... – Ричард тихо покачал кудлатой головой.

– Мой лучший друг украл у меня часы и ничего мне не сказал,– проскрипел Внуков, который любил иногда изъясняться коротенькими притчами.– Так бы я ему и поверил...

– Да все вы!.. – Ричард в отчаянии махнул рукой. – Намеднись иду вечером из лабы, глядь – Бобриска тортом обжирается. Я в гости захожу, сижу, ноль внимания. Тогда, говорю, угостила бы, говорю, что ли. Она сунула мне какой-то заплесневелый сухарь и говорит, что больше ничего нету...

–   Факт, не было, – осторожно заметил Барабанов. – Известно, кто ее саму угостил очень маленьким кусочком.

–   Конечно не было!.. – ломким голосом закричал Ричард.

Пузан стал разливать по кружкам вскипевший чай и сказал:

–   Мнительный ты больно, Ричард...

–   Помолчал бы ты хоть пять минут!.. – простонал тот.

Все без слов стали брать чай. Ричард сидел и глядел в пол. Наконец он поднял голову. Взгляд его, натренированный подозрениями, мгновенно обнаружил нехватку ему, Ричарду, кружки. Ричард обвел всех отчаянным взором, вскочил и бросился вон из комнаты.

–        Стой!.. – закричал Маза. – Возьми у меня!..

Но было поздно. Внуков закряхтел.

–   Когда я вижу похороны, я не могу усидеть дома, – рассказал он. – Я выбегаю на улицу, останавливаю процессию и говорю: «Вот такие пироги!»

–   Ты, Маза, слышал рассказ Ричарда «Рыбалка»? – обратился к Мазе Николай Марков. – Нет? Тогда слушай.

Рассказ Ричарда «Рыбалка»

Вы уж, товарищи, послушайтесь моего совета, не посещайте рыбную ловлю: очень это обидное во всех отношениях явление для сознательных трудящихся.

Вот вам пример. Пошел я раз летом на пруд рыбачить, размахиваюсь и забрасываю закидуху, только вместо воды в кусты угождаю и начинаю без промедления освободительные движения проводить: тягаю, тягаю лесу, будь она неладна, вдруг как дерну ее... Крючок, не задумываясь, обламывается, и мне в полной мере по лицевой части грузилом свинцовым забубенивает.

Такие вот выкрутасы случаются.

А то еще друг, сволочь, заманил меня на зимнюю рыбалку, посулив кучу рыбы. Пошли мы на реку, мороз крепчает, вьюга завывает, ну просто черт знает что за погода происходит! Начали до воды добираться: долбили-долбили часа два, покуда земли не достигли. Мы, натурально, до речки-то еще не дошли, а когда наконец добрели до нее, то увидели, что лед на ней вовсе отсутствует, но льдины все же шныряют. Он и тут меня подбил со льдины половить, я скок на одну, а она, не будь дурой, кувырк...

Еле до острова доплыл, а потом бегал, обледенелый, по нему и верещал на все знакомые мне лады. К вечеру снял-таки катер меня, заскорузшего, так я все устремлялся в печку корабельную ворваться, еле меня удержали.

И такое бывает...

Другой раз на лодке осенней порой рыбку удил. Выехал на зорьке, сижу, воздух нюхаю, в камыши гляжу, наслаждаюсь, одним словом, природными ресурсами. А тут бултых во-о-от такая зараза в кувшинках, чтоб им провалиться. Ну, думаю, ей-богу, братцы мои, сом! Подгребаю тише воды к тому месту, снасть осторожненько распутываю, крючки вострю, груз (пять кирпичей связанных) только стал опускать за борт со всеми предосторожностями, а тут откуда ни возьмись утка из камышей – порск, вслед за ней – ш-ш-шарах!!! – из двух стволов кряду над самым что пи на есть ухом. У меня ажно руки повяли, груз – нырк, веревка от груза – в петлю и на ноги, дерг меня в пучину, даже пузырь не пустить напоследок.

Этакие передряги.

Правда, охотник-то и спас меня. Но через это вы лучше рыбу на базаре берите, рыбачить, сами понимаете, себе дороже.

Конец рассказа Ричарда «Рыбалка»

–   Однако время поджимает, – сказал Барабанов. – Пальцев-то раскипятится, да начнет сухонькими ручонками махать, да забегает кругами... Ты знаешь, Маза, презабавные истории, как мы с ним вчера на экскурсию ходили?

–   Нет, – сказал Маза.

–   Тогда слушай. Рассказываю историю про экскурсию Пальцева. Надысь пошли мы с Пальцевым на экскурсию. А Пальцев прославился тем, что придумывает новые способы научной работы. Вот и на этот раз он придумал рассказывать про растения разнообразные легенды и мифы. Пошли мы это, значит, а он возьми да и найди адонис. Стал он тогда рассказывать: «Однажды один древнегреческий царь заточил одного юношу в темницу...» Тут он осознал, что забыл продолжение, долго вспоминал, делал вид, что переживал за юношу, и задумчиво закончил: «Вот такая сказка...»

– Ничего не соображает, – подвел итог Маза.

– Во-от... А на водохране стали купаться, он неожиданно для себя и предложил: давайте, мол, отожмемся раз по тридцать для бодрости, а?.. Сам хлоп на живот и давай отжиматься. Раза три отжался, да побагровел, да глаза выпучил, да затрясся. Вскочил и говорит нам эдак раздосадованно: «Никакого эффекта!..»

– Один Витька увлекся отжиманиями и ничего не заметил,– сообщил Внуков.

– Давай каждые-то пять минут припоминать!.. – заворчал Витька.– С ума вы, что ли, сошли?..

– Это ты, Витька, с ума сошел, – мягко сказал Николай Марков.

–  Ты и раньше-то был того, не в себе маленько, – заметил Свинья.– А сейчас, видно, и накрылся медным тазом...

–  Свинья, ты дурак, – вкрадчиво и настойчиво сказал Витька.

–  Почему это я? – удивился Свинья. Спор начинал приобретать теоретический характер.– Ошибаешься ты, Витька. Ты не спеши, ты трезво рассуди, мы же тебя не торопим. А если желаешь, можешь даже спросить хоть у кого. Просто выйди на дорогу и спроси у первого встречного, кто из нас двоих является дураком. И первый же встречный скажет, что дурак – ты.

– Нет, Свинья, это ты дурак, потому что ты мне завидуешь и плетешь козни. Ведь не скажешь же ты. что любишь меня!

– Конечно не люблю, я же не дурак. Но и не завидую – участь-то твоя незавидная. Положа руку на сердце, я тебя, Витька, ненавижу.

– Я и говорю, что дурак! К тому же еще и агрессивный! – обрадовался Витька.– Тебя надо изолировать, а то вдруг вон Мазу поцарапаешь!

– Уел, – скептически хихикнул Свинья. – Ненависть к тебе ведь не повод для вывода, что я дурак. Вот ты, Витька, как ко мне относишься?

– Нормально. Спокойно.

–   Вот я и говорю: разве к дуракам можно так относиться? Их надо ненавидеть, как я тебя, к примеру. В душе, конечно. Ну, убедил я тебя?

– Ладно, убедил, – раскипятившись, согласился Витька. – Я дурак, а ты умный. Тогда я скажу, что безнравственно жрать баранки человека, которого ты в душе ненавидишь. И сидеть на его койке безнравственно. И кружкой его пользоваться. И мазью от комаров. И кедами. И зубной пастой. И энцефалиткой...

– Ты, Витька, ктырь, – сообщил Свинья. – Ты даже не дурак, а злобный недоумок.

– Время! – сказал Николай Марков. – Пора за работу.

Маза и суета

Сбавляя накал, солнце медленно уходит за черные зубцы соснового бора. Небо заливает аквамарин и приносит с собою звезды, как волна приносит с берега песчинки. Густая синяя тень опускается на биостанцию. Выщербленные стены домиков и кос-гяшки забора смутно белеют. Зажигаются большие, голые, неуютные окна, и в их свете вьется мошкара. Над дальним лесом стоит облачный вал – скульптурно-объемный и лимонно-л иловый. В зените беспощадно ярко в ореоле своего холодного огня сияет режущая глаз луна, покрытая полупрозрачными морями.

Рядом со мной на бревнах возле самопального теннисного корта сидит Толстая Грязная Свинья. Танька-ведьма сказала мне, что сегодня мы пойдем в лec по одному очень важному делу и нужен человек, который помог бы мне дотащить зеркало и оконную раму.

– А зачем они? – поразился я.

– Не твоего собачьего ума дело, – ответила она.

Танька появляется из-за кустов и идет к нам. Заметно, что она нервничает. Она глядит на нас и шипит:

– Гос-споди...

Вслед за ней мы направляемся к домику Тимофея Улыбки. Оконная рама стоит в крапиве у задней стены.

– Берите, уроды, – говорит Танька.

Кряхтя, мы поднимаем раму, и, ругаясь на нас, Танька кладет сверху зеркало.

– Давайте, – говорит она. – И только попробуйте мне разбить!..

Мы выходим на шоссе.

Ночью у деревьев вырастают какие-то новые ветви, которые перекрывают дорогу, как галерею. В сосновых лапах тихо, но очень напряженно, изредка там мелькают электрические искры. Над ветвями плывет луна, и деревья вершинами смахивают с ее боков светящуюся пыль. В молчании мы выходим за поворот.

На другом конце дороги, заметив нас, поперек шоссе застывает ярко освещенный пустой троллейбус. Вдруг его рога-усы на крыше прижимаются к корпусу, двери, лязгая, захлопываются, он с гудением быстро разворачивается и кидается прочь, за холм.

– Стой, бандюга!.. – не ускоряя шага, ему вслед звонко кричит Танька и раздраженно сообщает нам: – Вынюхивает тут, ездит все, высматривает что-то... Ре-зи-дент!..

Мы со Свиньей ничего не говорим.

Долина простирается перед нами, ночью неожиданно широкая и туманная. По ней стелются седые гривы, изредка мелькают какие-то тени. Вдали, за волнующимся, мерцающим голубым озером полночного луга, по которому разбегаются лазурные круги, темнеет невысокая насыпь. Изредка к мосту пролетают поезда и электрички. В электричках у раскрытых дверей сидят мужики, глядят в лицо тьмы, курят с пониманием и бросают вниз окурки, которые алыми огнями катятся в воздушных вихрях над рельсами.

– Куда мы идем, Тань? – робко спрашиваю я.

– Всюду нос суешь, всюду лезешь, – ворчит Ганька. – На одну поляну идем возле Старой Багарякской дороги... Будем проходить первую ступень в самоочищении – очищаться от суеты. Чтобы в зелье кровь пошла без ее гена. И чтобы в крови реципиента ДНК выстраивалась по ее подобию...

– А почему от суеты? – не унимаюсь я. – Может, например, лучше от обмана?..

Мы доходим до Старой Багарякской дороги и снорачиваем на полузаросший проселок. Сверху наваливаются деревья, и становится совсем темно, лишь в чаще изредка пробивается свечение фосфорической плесени да под опавшей листвой и хвоей горят, как красные лампы, невысокие мухоморы.

– Обман – производная духа, – поясняет Танька – А суета зачастую одна из составляющих. Суета – это коррозия духа.

– А мне можно очиститься от суеты?.. – вдруг тихо просит Барабанов. – Может, и я кого-нибудь полюблю?..

Танька чего-то ворчит, что всякие олухи навязываются на ее шею, но разрешает, если хватит эликсира.

Некоторое время мы молча идем по лесу.

– В человеке есть незримые стены, – снова говорит Танька, срывая травинку и хватая ее губами, – которые отделяют его от других людей, от природы, от понимания... А суета не дает человеку найти в себе этот предел, а если такое и происходит, то не дает его преодолевать. Поэтому очищение для зелья надо начинать с очищения от суеты.

И опять мы молчим, шагая в траве.

– У меня был один знакомый охотник, – сообщает Танька. – Однажды он приехал сюда охотиться, и на Багаряке птицы заклевали его насмерть. От него остался один только стих:

 
Как дойду до тихой реки,
Без сомнения и без зла,
С легким лязгом взведу курки,
Гляну в гладкие два ствола.
Цифры строгие черных гнезд —
Слуги прошлого – только тронь!
Два цилиндра свинцовых звезд
Молча выложу на ладонь.
Каждой вечности – свой патрон.
Пусть ответит за все сполна
Разделяющий нас закон,
Возведенная в нас стена.
Но за этой глухой стеной
Безотчетный почую страх...
Птицу, поданную волной,
Тихо вынесу на руках.
 

– Вот и пришли, – говорит Танька, и мы сворачиваем с дороги на небольшую поляну. – Ставьте раму на пень.

Мы устанавливаем раму и для надежности под-имраем ее палкой.

– А зеркало-то кто же вверх глазом кладет, идиоты!..– вдруг кричит Танька, увидев зеркало на граве. – Сейчас колдуны как полезут наружу, если они мимо проходили!..

Но ничего не случается, только с осины срывается лист, кружит над поляной и падает в зеркало, как в колодец.

Танька оглядывается.

– Ну, будем начинать, – решает она, в тот же миг не пыхивает голубым огнем и, сыпля искры, взлетает вверх.

Задрав головы, мы со Свиньей наблюдаем за Танькиными виражами над поляной.

– Тучи надвигаются!..– падая, кричит она нам.– Наврали синоптики!..

Она приземляется. Под ее руководством мы хва-гаем раму и держим ее плашмя. Танька берет зеркало, отходит в сторону, отворачивается и начинает колдовать:

– Птица-сова, не засти крылом... Облачный конь, ие вплетай в гриву... Месяц-июнь, омой, месяц-июль, освежи, месяц-август, остуди ладони... Стая ветров, принеси на губах, звезды Семирака, взлетите над миром, время-полночь, подними секиры... Тын – ветшай, стынь – завой, пень – цвети, волк – влюбись!.. Сестрица-луна, посреди лета подари света, проведи кругом, распаши плугом, пролей градом, взрасти садом...

И мы с Барабановым видим, как луна, отражающаяся в зеркале, вздрагивает и словно затягивается прозрачной пленкой, качается, переливается... И вдруг с наклонной плоскости стекла в подставленный граненый стакан катятся яркие, сияющие, пахнущие морозом капли лунного огня и со звоном падают на донышко.

– Падай, лунный свет, не на кровли изб, не на грязь дорог, падай в жадный рот!.. Падай, лунный свет, не в туман чащоб, не на мерзлый луг, на ожоги губ!.. Падай, лунный свет!..

И лунный эликсир в стакане набирается, стакан ощутимо тяжелеет, и вот Танька бросает зеркало.

– Прямо держи!.. – кричит она нам, и мы моментально исправляем крен нашей оконной рамы.

Танька щедро плещет на стекло из светящегося стакана, и стекло распускает радуги, вспыхивая подобно зимнему солнцу.

– Пей половину! – приказывает Танька и тычет стаканом мне в зубы.

Ошалев, я делаю глоток, а остальное опрокидывает в себя Барабанов. Тяжелый ледяной шар прокатывается в моей груди, и у Свиньи с электрическим треском растопыриваются волосы.

– Держи! – командует Танька Барабанову, устанавливая раму вертикально на пне. – Маза, прыгай через стекло!.. Давай скорее, рыбкой!.. Спешите, спешите же, дураки, эликсир нестабилен, смотрите – тучи надвигаются!..

И я вдруг разбегаюсь и самозабвенно кидаюсь вперед, прыгаю прямо в стекло, ей-богу, но прошиваю его насквозь и обрушиваюсь на траву, а по другую сторону стекло вырывает из моей души целую лавину каких-то железяк, пружин, консервных банок, да бумаг, да рваных билетов, да фантиков, шнурков, копеек, да тряпочек, пуговиц, скрепок, да

еще невесть чего до черта...

– Пошла, пошла суета!..– радостно вопит Танька. – Давай второй раз, третий!..

И я лечу во второй раз, исторгая новые потоки дребедени, и третий, выбрасывая остатки.

– Теперь наоборот, меняйтесь местами, олухи!..– не утихает Танька.

Я лихорадочно перехватываю раму из рук Свиньи, а Свинья отскакивает, примеривается и бросается на меня. Удар едва не сносит меня, а Свинья, треснувшись о стекло, шлепается рядом. По другую сторону рамы из нее вылетает какой-то человечек и катится по траве.

– Все!.. – отчаянно восклицает Танька, и в тот же миг тучи закрывают луну.

Сумрак и тишина.

Подождав, пока рассеются фиолетовые круги в глазах, я осторожно кладу оконную раму на пень. Свинья медленно садится и трет темечко. Танька подходит к нам. И тут мы слышим стон.

Чуть поодаль в ромашках лежит маленький человечек. Он кудрявый, с длинными носом и бакенбардами. Он открывает свои черные, быстрые глаза, и мы цепенеем. Перед нами находится великий поэт Александр Сергеевич Пушкин.