Текст книги "Лирика"

Автор книги: Алексей Прасолов

" Весь день как будто жду кого-то "

 
        Весь день как будто жду кого-то.
        Пора, пора!
        Вон пыль собакой под ворота
        И – со двора.
 
 
        С такою пылью только давний
        И скорый друг.
        Минута встречи – всё отдай ей
        Сполна и вдруг.
 
 
        Звенело золотом нам слово
        И серебром,
        Так чем поделимся мы снова,
        Каким добром?
 
 
        Входи скорей, не стал я нищим,
        Хоть знал семь бед,
        А что потеряно – отыщем,
        Как вспыхнет свет.
 
 
        Не будет света – вздуем мигом
        Огонь в ночи.
        Ты только мимо, мимо, мимо
        Не проскочи.
 

[1965–1968]

" Зажми свою свежую рану, "

 
        Зажми свою свежую рану,
        Пусть кровь одиноко не свищет,
        Она, как душа в нашем теле,
        Смертельного выхода ищет.
 
 
        В глаза ли глубокие гляну —
        Живое в них дышит сознанье,
        Что рана – твое обретенье,
        А с ним ты сильнее страданья.
 
 
        И словно отысканный выход —
        В душе отступившая смута,
        И, ясная в трепете боли,
        Начальная светит минута.
 
 
        А мы осененно и тихо
        Столпились, чего-то не смея:
        В животном предчувствии доли
        Нетронутым рана страшнее.
 

1969

" Как ветки листьями облепит, "

А. Т. Т

 
        Как ветки листьями облепит,
        Растают зимние слова,
        И всюду слышен клейкий лепет —
        Весны безгрешная молва.
 
 
        И сколько раз дано мне встретить
        На старых ветках юных их —
        Еще не полных, но согретых,
        Всегда холодных, но живых?
 
 
        Меняй же, мир, свои одежды,
        Свои летучие цвета,
        Но осени меня, как прежде,
        Наивной зеленью листа.
 
 
        Под шум и лепет затоскую,
        Как станет горько одному,
        Уйду – и всю молву людскую —
        Какая б ни была – приму.
 

1970

" И вышла мачта чёрная – крестом "

 
        И вышла мачта чёрная – крестом,
        На барже камень, сваленный холмом,
        И от всего, что плыло мне навстречу,
        Не исходило человечьей речи.
 
 
        И к берегам, где меркли огоньки,
        Вода ночная в ужасе бросалась,
        А после долго посреди реки
        Сама с собой с разбегу целовалась.
 
 
        Сгустилась темь. Костёр совсем потух.
        Иными стали зрение и слух.
        Давно уж на реке и над рекою
        Всё улеглось. А что-то нет покоя.
 

29 августа 1970

" В час, как дождик короткий и празднично чистый "

 
        В час, как дождик короткий и празднично чистый
        Чем-то душу наполнит,
        Молодая упругость рябиновой кисти
        О тебе мне напомнит.
 
 
        Не постиг я, каким создала твоё сердце природа,
        Но всегда мне казалось,
        Что сродни ему зрелость неполного раннего плода
        И стыдливая завязь.
 
 
        А моё ведь иное – в нём поровну мрака и света.
        И порой, что ни делай,
        Для него в этом мире как будто два цвета —
        Только чёрный и белый.
 
 
        Не зови нищетой – это грани враждующих истин.
        С ними горше и легче.
        Ты поймёшь это всё, когда рук обессиленных кисти
        Мне уронишь на плечи.
 

20 августа 1970

" Осень лето смятое хоронит "

 
        Осень лето смятое хоронит
        Под листвой горючей.
        Что он значит, хоровод вороний,
        Перед белой тучей?
 
 
        Воронье распластанно мелькает,
        Как подобье праха, —
        Радуясь, ненастье ль накликает
        Иль кричит от страха?
 
 
        А внизу дома стеснили поле,
        Вознеслись над бором.
        Ты кричишь, кричишь не оттого ли,
        Бесприютный ворон?
 
 
        Где просёлок? Где пустырь в бурьяне?
        Нет пустого метра.
        Режут ветер каменные грани,
        Режут на два ветра.
 
 
        Из какого века, я не знаю,
        Из-под тучи белой
        К ночи наземь пали эти стаи
        Рвано, обгорело.
 

1971

НА РЕКЕ

 
        Воткнулись вглубь верхушки сосен,
        Под ними млеют облака,
        И стадо медленно проносит
        По ним пятнистые бока.
 
 
        И всадник, жаром истомленный,
        По стремя ярко освещен
        Там, где разлился фон зеленый,
        И черен там, где белый фон.
 
 
        А я курю неторопливо
        И не хочу пускаться вплавь
        Туда, где льется это диво
        И перевертывает явь.
 

1971

" И осень бесконечно длится, "

 
        И осень бесконечно длится,
        И дымом отдает асфальт,
        И эти сорванные листья
        В дорожном вихре нарасхват.
 
 
        Пестрят вокруг в холодном жженье
        Во рву, на ветровом стекле, —
        И, словно жизни продолженье,
        Их маета по всей земле.
 
 
        Но вдруг заметишь, как над нами
        Ненарушимую, одну
        Деревья бережно ветвями
        Пронизывают тишину.
 
 
        И поднимают выше, выше,
        Как емкий купол,
        Чтобы смог
        Ты в странной четкости расслышать
        И шум, и гул, и чей-то вздох.
 

1971

" Листа несорванного дрожь, "

 
        Листа несорванного дрожь,
        И забытье травинок тощих,
        И надо всем еще не дождь,
        А еле слышный мелкий дождик.
 
 
        Сольются капли на листе,
        И вот, почувствовав их тяжесть,
        Рожденный там, на высоте,
        Он замертво на землю ляжет.
 
 
        Но все произойдет не вдруг:
        Еще – от трепета до тленья —
        Он совершит прощальный круг
        Замедленно – как в удивленье.
 
 
        А дождик с четырех сторон
        Уже облег и лес и поле
        Так мягко, словно хочет он,
        Чтоб неизбежное – без боли.
 

1971

" И вдруг за дождевым навесом "

 
        И вдруг за дождевым навесом
        Все распахнулось под горой,
        Свежо и горько пахнет лесом —
        Листвой и старою корой.
 
 
        Все стало чистым и наивным,
        Кипит, сверкая и слепя,
        Еще взъерошенное ливнем
        И не пришедшее в себя.
 
 
        И лесу точно нет и дела,
        Что крайний ствол наперекос,
        В изломе розовато-белом —
        Как будто выпертая кость.
 
 
        Еще поверженный не стонет,
        Еще, не сохнув, не скрипит,
        Обняв других, вершину клонит,
        Но не мертвеет и не спит.
 
 
        Восторг шумливо лист колышет,
        Тяжел и груб покой ствола,
        И обнаженно рана дышит,
        И птичка, пискнув, замерла.
 

1972

ДЫМКИ

 
        Дорога всё к небу да к небу,
        Но нет даже ветра со мной,
        И поле не пахнет ни хлебом,
        Ни поднятой поздней землей.
 
 
        Тревожно-багров этот вечер:
        Опять насылает мороз,
        Чтоб каменно увековечить
        Отвалы бесснежных борозд.
 
 
        И солнце таращится дико
        На поле, на лес, на село,
        И лик его словно бы криком
        Кривым на закате свело.
 
 
        Из рупора голос недальний
        Как будто по жести скребёт,
        Но, ровно струясь и не тая,
        Восходят дымки в небосвод.
 
 
        С вершины им видится лучше,
        Какие там близятся дни,
        А все эти страхи – летучи
        И сгинут, как в небе они.
 

1971

ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА

 
        Как будто век я не был тут,
        Не потому, что перемены.
        Всё так же ласточки поют
        И метят крестиками стены.
 
 
        Для всех раскрытая сирень
        Всё так же выгнала побеги
        Сквозь просветлённо-зыбкий день,
        Сквозь воздух, полный синей неги.
 
 
        И я в глаза твои взглянул —
        Из глубины я ждал ответа,
        Но, отчуждённый, он скользнул,
        Рассеялся и сгинул где-то.
 
 
        Тогда я, трепетный насквозь,
        Призвал на помощь взгляду слово,
        Но одиноко раздалось
        Оно – и тихо стало снова.
 
 
        И был язык у тишины —
        Сводил он нынешнее с давним,
        И стали мне теперь слышны
        Слова последнего свиданья.
 
 
        Не помню, пели ль соловьи,
        Была ли ночь тогда с луною,
        Но встали там глаза твои,
        Открывшись вдруг, передо мною.
 
 
        Любви не знавшие, как зла,
        Они о страсти не кричали —
        В напрасных поисках тепла
        Они как будто одичали.
 
 
        И вышли ночью на огонь…
        И был огонь живым и щедрым —
        Озябшим подавал ладонь
        И не кидался вслед за ветром.
 
 
        Своею силой он играл —
        Ему не надо было греться:
        Он сам и грел, и обжигал,
        Когда встречал дурное сердце.
 
 
        А здесь он дрогнул и поник
        Перед раскрытыми глазами:
        Он лишь себя увидел в них
        И, резко выпрямившись, замер,
 
 
        Всё одиночество его,
        Там отражённое, глядело
        И в ту минуту твоего
        В себя впустить не захотело.
 
 
        И, одинокий, шёл я прочь,
        И уносил я… нет, не память!
        Как жадно всасывала ночь
        Цветы припухшими губами!
 
 
        Как время пёстрое неслось,
        Как день бывал гнетуще вечен,
        Как горько всем отозвалось
        Мгновенье той последней встречи!
 
 
        Прости, последней – для тебя,
        А для меня она – вначале…
        И стал я жить, не торопя
        Души, которой не прощал я.
 
 
        Прости, и пусть, как чистый день,
        Мой благодарный вздох и радость
        Вдохнёт раскрытая сирень
        За домовитою оградой.
 
 
        Не ты ль понять мне помогла
        (Как я твои не смог вначале)
        Глаза, что в поисках тепла
        Мне вновь открылись одичало.
 

1971

" Я умру на рассвете "

 
        Я умру на рассвете,
        В предназначенный час.
        Что ж, одним на планете
        Станет меньше средь вас.
 
 
        Не рыдал на могилах,
        Не носил к ним цветов,
        Только всё же любил их
        И прийти к ним готов.
 
 
        Я приду на рассвете
        Не к могилам – к цветам,
        Всё, чем жил я на свете,
        Тихо им передам.
 
 
        К лепесткам красногубым,
        К листьям, ждущим луча,
        К самым нежным и грубым
        Наклонюсь я, шепча:
 
 
        «Был всю жизнь в окруженье,
        Только не был в плену.
        Будьте вы совершенней
        Жизни той, что кляну.
 
 
        Может, люди немного
        Станут к людям добрей.
        Дайте мне на дорогу
        Каплю влаги своей.
 
 
        Окруженье всё туже,
        Но, душа, не страшись:
        Смерть живая – не ужас,
        Ужас – мёртвая жизнь».
 

[1968–1972]

" Итак, с рождения вошло "

 
        Итак, с рождения вошло —
        Мир в ощущении расколот:
        От тела матери – тепло,
        От рук отца – бездомный холод.
 
 
        Кричу, не помнящий себя,
        Меж двух начал, сурово слитых.
        Что ж, разворачивай, судьба,
        Новорождённой жизни свиток!
 
 
        И прежде всех земных забот
        Ты выставь письмена косые
        Своей рукой корявой – год
        И имя родины – Россия.
 

" На пустыре обмякла яма, "

 
        На пустыре обмякла яма,
        Наполненная тишиной,
        И мне не слышно слово "мама”,
        Произнесенное не мной.
 
 
        Тяжелую я вижу крышу,
        Которой нет уже теперь,
        И сквозь бомбежку резко слышу,
        Как вновь отскакивает дверь.
 

" Среди цементной пыли душной "

 
        Среди цементной пыли душной
        Среди кирпичной красноты
        Застигла будничную душу
        Минута высшей красоты.
 
 
        И было всё привычно грубо:
        Столб, наклонившийся вперёд,
        И на столбе измятый рупор —
        Как яростно раскрытый рот.
 
 
        Но так прозрачно, так певуче
        Оттуда музыка лилась…
        И мир был трепетно озвучен,
        Как будто знал её лишь власть.
 
 
        И в нём не достигали выси,
        Доступной музыке одной,
        Все звуки, без каких немыслим
        День озабоченно-земной.
 
 
        Тяжка нестройная их сила,
        Неодолима и пуста…
        А душу странно холодила
        Восторженная высота.
 
 
        Быть может там твоя стихия?
        Быть может там отыщешь ты
        Почувствованное впервые
        Пристанище своей мечты?
 
 
        Я видел всё. И был высоко,
        И мне открылись, как на дне,
        В земной нестройности истоки
        Всего звучавшего во мне.
 
 
        И землю заново открыл я,
        Когда затих последний звук,
        И ощутил не лёгкость крыльев,
        А силу загрубелых рук.
 

" Черней и ниже пояс ночи, "

 
        Черней и ниже пояс ночи,
        Вершина строже и светлей.
        А у подножья – шум рабочий
        И оцепление огней.
 
 
        Дикарский камень люди рушат,
        Ведут стальные колеи.
        Гора открыла людям душу
        И жизни прожитой слои.
 
 
        Качали тех, кто, шахту вырыв,
        Впервые в глубь её проник.
        И был широко слышен в мире
        Восторга вырвавшийся крик.
 
 
        Но над восторженною силой,
        Над всем, что славу ей несло,
        Она угрюмо возносила
        Своё тяжёлое чело.
 

_

СТАТЬИ

Михаил Шевченко
Алексей Прасолов

Двадцать восемь лет назад случилась трагедия: покончил с собой прекрасный русский поэт Алексей Прасолов. После смерти о нём довольно широко заговорили. А при жизни?..

Большинство окружавших Алексея не видели, к сожалению, его сути. Чаще судачили о его выпивках. В 1967 году он мне писал: "Воронежское отделение (Союз писателей РСФСР. – М.Ш.) – это какая-то глухота и немота… Извини, что беспокою. Меньше превратных выводов о моей "болезни". Дело далеко не так, как кажется со стороны. Вот всё. Работаю над новым…"

"Работаю над новым". Эту-то работу собратья по перу и не видели. Вспоминаются горькие пушкинские строки:

 
    О люди! жалкий род, достойный слёз и смеха!
    Жрецы минутного, поклонники успеха!
    Как часто мимо вас проходит человек,
    Над кем ругается слепой и буйный век,
    Но чей высокий лик в грядущем поколенье
    Поэта приведёт в восторг и умиленье!
 

Да, стихи Алексея Прасолова «привели в восторг поэта». И какого поэта – Александра Твардовского!

Как это произошло – Алексей рассказывал мне сам: "Помнишь, я когда-то говорил, что у меня есть друг?.. Это Инна Ростовцева… Она приехала ко мне в колонию (Алексея упрятали туда по пьяному недоразумению. – М.Ш.). Уезжая, взяла большую стопку стихов. Вернулась в Москву и – к Трифонычу. Поведала ему о моей судьбине… Тот при ней отобрал десяток стихотворений и направил их в набор. Свежаком… Ну, а дальше… Дальше, вынул меня о т т у д а, спасибо ему… А 3 сентября 1964 года в два часа дня – встреча с ним… Не сочти за похвальбу, в разговоре с ним я убедился – я всегда шёл в поэзии единственно верным путём. Он меня убедил в этом… Смогу ли я убедить в этом окружающих меня людей?.."

Убедить окружающих… Это было и остаётся проблемой для талантливого человека.

На немногочисленных оставшихся после него фотоснимках он – сосредоточенный, как бы отстранённый, с плотно сжатыми губами. Он скажет о себе:

 
    Чем жесточе я сжимаю губы,
    Тем вернее зреющая речь!
 

Жестоко сжимать губы заставляла жизнь. Она же стала источником его зрелых стихов. Судьба и творчество Алексея Прасолова ярко отразили трагическое наше время. Он сам стал одной из первых жертв нашего времени.

 
    Итак, с рожденья пошло, —
    Мир в ощущении расколот:
    От тела матери – тепло,
    От рук отца – бездомный холод…
    Кричу, не помнящий себя,
    Меж двух начал, сурово слитых,
    Что ж, разворачивай, судьба,
    Новорождённой жизни свиток…
 

И судьба разворачивала…

Родился Алексей в селе Ивановка Кантемировского района Воронежской области. Потом семья переехала в Морозовку, что рядом с городом Россошь той же области. Алёше был год, когда отец, уйдя на действительную службу, не вернулся домой. Злые языки оклеветали перед ним Алёшину мать. Алёша рос, не ведая отцовской ласки. Мать вышла замуж вторично. Но радостей у Алёши не прибавилось…

В войну погибли и отец, и отчим. Отчима в разговоре со мной Алексей вообще не вспоминал. Об отце редко говорил с обидой, больше – с печалью. Позже напишет пронзительные стихи о нём, взяв эпиграфом строки Лермонтова: "Ужасная судьба отца и сына жить розно и в разлуке умереть".

 
    Ты оставил в наследство мне —
    Отчество, пряник, зажатый в руке,
    И ещё – неизбывную едкую память…
 

Лермонтовская тема одиночество отца и сына перекликается и с лермонтовской сыновней гордостью за отца-гражданина. У Лермонтова: «Но ты свершил свой подвиг, мой отец…» У Алексея —

 
    Пролетели годы. Обелиск. Траур лёг на лицо…
    Словно стук телеграфный
    Я слышу, тюльпаны кровавые стиснув:
    "Может быть, он не мог
    Называться достойным отцом,
    Но зато он был любящим сыном Отчизны…"
 

Да, узнав о смерти отца, Алексей уже не винил его…

В 1947 году Алексей после школы поступил в Россошанское педучилище, где мы с ним и познакомились. Окончив училище, он не решился сразу рвать со своей специальностью учителя и поехал работать в Первомайскую семилетнюю школу Ново-Калитвянского района Воронежской области. Там он встретил свою первую любовь – учительницу русского языка и литературы Веру Опенько. Человек кристальной чистоты, она была дочерью героя гражданской войны Митрофана Опенько, о котором рассказал Гавриил Троепольский в очерке "Легендарная быль". Встреча с Верой была как просветленье для Алексея. По-новому "примеривал он к миру жизнь свою…". Но Алексея звало истинное его призвание, и они расстались. А Веру ждала болезнь и преждевременная гибель…

Узнав о гибели Веры, потрясённый, Алексей напишет горькие стихи, посвящённые её памяти.

 
    Я не слыхал высокой скорби труб,
    И тот, кто весть случайно обронил,
    Был хроникально холоден и скуп,
    Как будто прожил век среди могил…
    А я стою средь голосов земли.
    Морозный месяц красен и велик.
    Ночной гудок ли высится вдали?
    Или пространства обнажённый крик?
    Мне кажется, сама земля не хочет
    Законов, утвердившихся на ней:
    Её томит неотвратимость ночи
    В коротких судьбах всех её детей.
 

Вот какой ценой добывает душа поэта «железный стих, облитый горечью».

Потом – неудачная женитьба, развод… И лечение по известному рецепту – залить горе… Но такое "лечение" не помогало. Скорее – наоборот… "Неустроенность моя – бич мой", – не раз говорил он. Пришлось работать, переходя из одной районной газеты в другую. И всё же он много писал, и сколько в стихах его понимания человеческой души, сколько сочувствия людям. Пером журналиста он помогал тем, среди которых рос, – труженикам села, верноподданым земли. За двадцать лет работы в журналистике он написал более двух тысяч очерков, репортажей, корреспонденций, критических статей. "Я всегда среди тех, кто кормит страну, среди колхозников в поле, на фермах", – напишет он в одном из последних своих горчайших писем.

Приходилось ему и отступаться от газеты."…9 месяцев работаю зав. клубом. Никогда за последние годы не чувствовал себя так облегчённо и спокойно. И, знаешь, у меня сейчас такое отвращение к прежней полутрезвой жизни, что не верю порой: неужели это со мной было?.. Сейчас много читаю и думаю. А думая, продолжаю писать. Есть уже пять рассказов, блокнот стихов и несколько глав повести в прозе. Я готовлюсь к новой жизни – и с трезвой головой…"

Если бы рядом с ним был любимый и любящий человек!..

И вот наконец радостная весть: "Я не один. За другим столом сидит человек по имени Рая Андреева и читает Шиллера – скоро летняя сессия, а она – заочница ВГУ (Воронежский госуниверситет. – М.Ш.). Работает в нашей газете; в апреле мы скрепили свой союз…"

А холод коллег по литературному цеху оставался. Передо мной письма Алексея 1969 года.

Начало года. Поиски работы. "Кругом глухо, не знаю, что деется на воронежском Парнасе. Литсреда – штука тяжёлая, и если что родится в тебе, то только вне её. Ладно, к чёрту. Потчую тебя стихами!"… Прекрасна эта строка на фоне "глухоты кругом"!..

"В Воронеже в будущем году должна выйти моя книжка "Во имя твоё" – вся новая, сорок стихотворений. Москва в плане утвердила, договор оформлен, но деликатнейший Андрей Гаврилович (Долженко, тогдашний директор издательства. – М.Ш.) с обворожительной улыбкой мурыжит мою душу вот уже которй раз, не выдавая 25 процентов аванса (положенные при подписании издательского договора. – М.Ш.). Вот и существуй в мире – прекрасном и яростном". В 1970 году книжка "Во имя твоё" так и не вышла…

В 1970 году Алексей Прасолов обращается с письмом в правление Союза писателей РСФСР: "…Я поэт, имею три сборника стихов… работаю над новой книгой… Работа в газете у меня на первом месте, литературное творчество – на втором. Ладно уж, ночь зато моя. Но ночью негде работать: я живу с женой на частной квартире… в перспективе (насчёт квартиры. – М.Ш.) пока ничего нет. Скоро у нас будет ребёнок, жить в таких условиях и писать невозможно. В Воронежской писательской организации лежит уже не первое моё заявление о квартире. Не первый раз я слышу посулы. И только…"

С этим письмом я, будучи консультантом правления, пошёл к его председателю. Было послано письмо Воронежскому областному руководству. Были звонки в обком партии, в отделение Союза писателей.

Ходатайство вело к успеху.

Когда Алексей получил квартиру, позвонил. В трубке слышалось тяжёлое дыхание. "Знаешь, я как-то и радости не испытываю. Но она придёт, радость… Рая скоро разрешится… В конце года ждём наследство…"

Помолчал и добавил, мне почудилось – улыбаясь: "Если будет сын, назову твоим именем…"

Я сказал ему "спасибо, Алёша", и никак не мог предположить, что близок… близок уход его…

Исполнилось его предчувствие-предсказание.

 
    Я умру на рассвете,
    В предназначенный час.
    Что ж, одним на планете
    Станет меньше средь нас.
    Окруженье всё туже,
    Но, душа, не страшись:
    Смерть живая – не ужас,
    Ужас – мёртвая жизнь.
 

Да, наверное, никто не предполагал… А думал ли он сам о петле?.. Видимо, да. Отсюда – «предназначенный час»… Неужели он предчувствовал ещё большую разобщённость людей?.. Позже я слышал, что ему предстояла операция в связи с болезнью лёгких…

Через двенадцать лет вышла наиболее полная книга, в которой Алексей Прасолов предстал крупным поэтом, мыслящим критиком, автором глубоких писем, особенно – к жене.

Но это уже после смерти… "Ах, медлительные люди! Вы немножко опоздали…" А ведь как он стремился к вам!

 
    В осеннем поле и в лесу,
    С лучом янтарным шествуя,
    Я к людям утро донесу
    Прозрачным и торжественным.
 

В одном из писем к жене Алексей вспоминает стихи «Благословляю всё, что было…». И говорит: «Всё – как бы о себе, о тебе. А.Блок. И это для меня – препятствие. Слишком близка жизнь моего сердца и разума его жизни…» Да, А.Блок близок Алексею. И, пожалуй, ахматовское определение А.Блока подходит и к его наследнику. Алексей Прасолов – тоже «трагический тенор эпохи».

Как-то он в письме сказал: "У меня перемен никаких. Ищу выход…" Выход для себя как человека он нашёл скорбный. Но он избежал участи сегодняшнего выживания. Для него живая смерть не была ужасом. Ужасом была – мёртвая жизнь.