Текст книги "Швейцар"
Автор книги: Алексей Тихонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)
На другое утро "старший", явившись с обычным докладом к хозяину, сообщил ему, что швейцар Иван захворал, не встает и его нужно отправить в больницу и что пока, временно, в швейцарскую поставлен один из дворников, а затем, если угодно, у него уже есть на примете другой швейцар, хороший и "из себя очень даже видный". Хозяин велел ему прислать нового кандидата, Ивану же сделал расчет и поручил старшему передать ему паспорт и деньги и похлопотать – если нужно, то через участок,– чтобы Ивана немедленно приняли в больницу.
III
К полудню Иван уже лежал в Обуховской больнице, и фельдшер вывесил над его койкой дощечку с надписью: Phthisis {туберкулез (лат.).}.
Первые дни Ивану понравилось в больнице. Большие палаты производили на него, после его каморки, благоприятное впечатление. Сознание возможности оставаться спокойным было тоже приятной новостью, хотя привычка просыпаться и вскакивать ночью брала и здесь свое, и Иван то и дело бредил звонками и поднимался с постели, возбуждая неудовольствие сиделок. Успокоительное лечение и некоторый уход оживили Ивана. Но если лекарства устранили острую форму заболевания, предупредили, быть может, тиф, то они нисколько не помешали Ивану "таять, как свечка". Больничный воздух только усиливал общую слабость тела, кровохаркание и кашель не давали покоя. В эту неделю Иван так исхудал, что фельдшер не счел нужным скрывать от него безнадежность его положения.
"Надо умирать – все равно один конец",– решил Иван и пожелал исповедаться и приобщиться.
Уже после ухода священника он вспомнил, что при поступлении в больницу им были переданы в больничную контору деньги, около 200 рублей, накопленные за двухлетнюю службу швейцаром. Куда же девать их в случае смерти?.. "Никого у меня нет, кроме жены,– думает Иван,– а ей – не стоит она этого... Отдать в церковь?.. А жену обидеть... Ведь кабы в ладах-то с женой жили – ей бы эти деньги, прямое дело. Теперь не отдать ей – значит, как бы в наказанье... А ладно ли это? Мне жену осудить, лишить наследья, деньги в церковь, а бог-от, может, давно простил ей... жертва-то моя и неугодна будет богу-то... ведь не от усердья выйдет жертва-то, а от злобы".
И Иван решил завещать свои деньги жене, ища в этом умиротворения и прощения за все прошлое.
При помощи сиделки и доктора он написал духовное завещание. Потом ему вздумалось написать письмо жене, проститься, дать наставление; но мысли путались, силы его оставляли. "Да и к чему письмо,– подумал он наконец,– бог все лучше устроит по-своему". Письмо осталось ненаписанным, и с этих пор Иван лежал в постоянном ожидании смерти.
Страстная неделя была на исходе, и Иван горячо желал умереть в первый день Пасхи, "в светлое Христово воскресенье", вполне убежденный, что смерть в этот день будет не смертью, а переходом, вместе с воскресшим Христом, в жизнь вечную. Он твердо помнил слышанное им от набожных людей, что "те, кто умирают в этот день, не будут, вместе с прочими, дожидаться второго пришествия Христова, а прямо с одра смертного души их понесутся, вместе с ангелами, к небу, славя имя господне".
Последние дни страстной недели Иван ни с кем и не разговаривал.
Со сложенными, как у покойника, крест-накрест руками лежал он на своей койке, когда раздался первый удар колокола к пасхальной заутрене. Иван перекрестился и произнес:
– Приими, господи, душу раба твоего Ивана,– и снова скрестил руки на груди.
Закрыв глаза, он ждал смерти.
Он два дня перед этим ничего не ел и был так слаб, что переход к бесчувственному состоянию казался ему незаметным.
Но вот, после некоторого затишья, грянули мощные раскаты колоколов, а по палате, тут и там, раздался шепот: "Христос воскресе!"
И Иван, потрясенный в своем полубессознательном состоянии, слабым голосом повторил: "Христос воскресе!"
И вдруг точно какое-то светлое облако подхватило его... куда-то понесло... слышится пение... и опять вдруг все потемнело – мертвая тишина...
Когда Иван очнулся, больничная палата имела праздничный вид. Больные собирались в кучки и делились куличами и пасхами, красными яйцами. У большей части коек сидели пришедшие к больным родные.
Ивану не верилось, что он жив,– ведь он чувствовал, как начинал умирать, как умер, и... неужели это был только сон?..
Он закрыл глаза, но и с закрытыми глазами он явственно различает знакомые голоса разговаривающих больных и сиделок.
Он опять открывает глаза, осматривается, и горькое сознание овладевает им: он не умер, он остался жив, не удостоился, не сподобился...
Удрученный этой мыслью, Иван не сразу отвечает "воистину воскресе!" сиделке, подошедшей к нему со словами "Христос воскресе!".
Но несколько часов крепкого сна, от которого он только что проснулся, подкрепили его. Он чувствует себя бодрее, охотно разговляется пасхой и куличом, пьет чай. Ему только не хочется говорить с больными: он занят теперь мыслью – чем же он настолько прогневал бога, что не удостоился умереть, как желал? Он припоминает свои грехи, припоминает двоих проколотых штыком турок, припоминает, что он забыл сказать на исповеди, как утащил раз в походе четверку подвернувшегося под руку офицерского табаку, когда ни купить, ни достать его было негде, а курить смерть хотелось,– все припоминает... Но потом он переходит к мысли, что самое желание смерти, быть может, было слишком дерзко; что оно, быть может, даже грешно – "господь лучше знает, когда за кем по душу послать"; что ведь "надо сподобиться такой-то смерти, а он господа прогневал тем, что пожелал ее".
И, сокрушаясь, он повторял: "Господи, прости и помилуй мя! Христос воскресе! Воистину воскресе!"
Покорный судьбе, он решил ждать смерти "по воле божией".
Но грустно провел бы он этот первый день Пасхи, в сознании полного одиночества, в печальной, незлобивой зависти к тем, кто в этот день был окружен родными, знакомыми, если б не догадалась навестить его Софрониха.
Убогая старушонка была, как и Иван, одинока среди людей, с которыми жила. Но она помнила ласку, помнила и тяжесть одиночества и пришла теперь похристосоваться с Иваном.
Троекратным поцелуем облобызались эти два скелета: один – изможденный болезнью и горем, другой – старостью и нуждой. И жизнь, живая душа, засветилась в их глазах, когда старуха подала Ивану красное яичко и кусок кулича.
– Спасибо, Софроновна, спасибо, родимая,– шептал Иван.– Вот лежу да думаю: никого-то у меня нет... ан ты и пришла, бог-от тебя и послал.
– Поди-ка, богу до Софронихи дело есть! Сама пришла.
– Не греши. Без воли божией волос не упадет с головы человека – вот что сказано в святых-то книгах.
Софрониха глупо уставилась на Ивана, не смея возражать.
– Ну, и восковой же ты стал,– сказала она,– совсем как есть прозрачный. Худо, верно, кормят-то?
Иван, с трудом переводя дыхание, начал рассказывать ей о больничных порядках, о себе, о близости своей смерти.
Старуха смотрела на его исхудалое лицо, ввалившиеся почерневшие глаза, сухие запекшиеся губы, и ей становилось и страшно, и жалко его, хотя она уже и сама давно освоилась с мыслью о смерти. Понимая смерть просто, она не находила нужным утешать Ивана надеждой, что он поправится, а поддакивала ему, когда он, ссылаясь на слова доктора и фельдшера, говорил ей, что "сегодня не умер – так завтра умрет, не завтра – так на неделе".
У обыкновенно слезливой Софронихи даже слез не нашлось на этот раз – до того спокойно и просто говорил с ней Иван о близости конца. С деловым видом приняла она от него три рубля, чтоб отслужить по нем в сороковой день панихиду, и обещала зайти справиться в следующее воскресенье, когда именно он "умер". Она так и сказала:
– Авто воскресенье я зайду я спрошу здесь, в какое число ты умер-то, чтоб, значит, знать, когда сороковой-то минет. Скажут, чай?
– Скажут.
– То-то. Ты насчет этого попроси до смерти-то еще кого следует, не позабудь.
– Ладно.
– А раньше воскресенья-то мне не зайти, знаешь-то, не вырваться будет. Далече, вишь, больно. Тоже хоть и не на службе я у нашего Николая Дементьича, а потрафлять надо. А он на всю Пасху меня, слышь, на хозяйскую кухню судомойкой да караульщицей поставил. Вишь, прислугу ихнюю отпущать на балаганы будут, а я чтобы, значит, безвыходно у них сидела. Только и отпросилась сегодня тебя проведать. А то умрет, говорю, человек – и не увижусь; а тоже ты иногда и чайком Софрониху-то поил.
Старуха рассказала ему кой-какие новости дворницкой и очень одобрила внешний вид нового швейцара.
Наступила минута расставанья.
– Ну, прощай, голубчик Иван Митрич, прости, если в чем согрешила пред тобой,– сказала Софрониха, кланяясь ему земным поклоном.
– Бог простит, Софроновна. Ты меня прости, ежели в чем грешен пред тобой.
– Никаких обид от тебя не видела, родимый. Прощай, батюшка.
И снова троекратным поцелуем расцеловались эти два скелета, провожая друг друга: один уходил в могилу, другой – в недра нищеты.
– Не забудь же панихиду-то,– сказал Иван.
– И, что ты, кормилец! Деньги взяла, да коли забуду!..
– Ну... вот... прощай, бабушка... Не увидимся больше...
– Уж где увидеться!.. Прощай, милый. Ну, помирай себе с богом. Дай бог тебе царство небесное.
И Софроновна перекрестилась, взглянув вверх, и затем еще раз, низко, в пояс, поклонилась больному с последними словами:
– Прощай, голубчик.
– Прощай, Софроновна, спасибо, родная,– произнес Иван, ласковым взглядом провожая заковылявшую между больничными койками старуху.
И потом, закрыв глаза, он долго еще повторял про себя:
"Царство небесное... царство небесное..."
До поздней осени провалялся Иван в Обуховской больнице между жизнью и смертью. К осени ему стало настолько лучше, что оставлять его дольше в больнице не хотели,– как чахоточный, он мог протянуть в этом положении еще не один год,– и он должен был выписаться.
Зиму, до самой масленицы, он все хлопотал получить место церковного сторожа, сделавшись чрезвычайно набожным. Но места не находилось, а между тем значительная часть сбережений, которые он завещал было пред смертью своей жене, оказалась теперь прожитою, частью в больнице, частью на квартире, и нужно было подумать, чем жить в ближайшем будущем. Хотел было он пойти в монахи, да ему рассказали, что и в монастырь без денег да больному попасть трудно.
И он снова ищет места швейцара.
КОММЕНТАРИИ
А. А. ТИХОНОВ-ЛУГОВОЙ
Алексей Алексеевич Тихонов (псевдоним – Луговой) родился в 1853 году в Варнавине Костромской губернии в культурной купеческой семье. После окончания псковской гимназии поступил в Петербургский технологический институт, но на первом же курсе был вынужден оставить учебу и помогать заболевшему отцу в торговых делах. В конце 70-х годов он самостоятельно занялся экспортом хлеба и льна, часто и подолгу бывал в связи с этим за границей, жил некоторое время в Америке. Впоследствии дела его пришли в расстройство, и после ликвидации торгового предприятия он, поселившись в Петербурге, отдался давней своей страсти – литературе.
Еще в гимназии, под влиянием чтения, состоявшего преимущественно из русской литературы и зарубежной классики, в особенности античных авторов, он сочинял стихи и прозу. В 1884 году в журнале "Россия" было напечатано его первое стихотворение, а в 1886 году журнал "Вестник Европы" опубликовал первый рассказ – "Не судил бог". Литературное наследие Тихонова-Лугового разнообразно: стихи, романы, пьесы, рассказы, повести. Поэтическое творчество его, эпигона некрасовской школы, осталось совершенно незамеченным в тогдашней литературной жизни. Не имели успеха и его пьесы "Озимь" (1890) и "Безумная" (1902), поставленные в Александрийском театре.
Известность принесла Тихонову повесть "Pollice verso!" ("Добей его!", 1891), в которой четыре параллельных сюжета рисуют "психологию толпы". Затем были написаны романы "Грани жизни", "Тенета", "Возврат. Роман колеблющихся настроений", "Умер талант", повести "Между двух смутных идеалов", "Взятка". Традиционный герой Лугового – талантливый, но слабовольный интеллигент; он не умеет бороться с косной средой и гибнет при столкновении с нею. По контрасту ему противопоставляется образ человека "сильной воли", жизненные принципы которого сформированы якобы "самой природой". В книгах Тихонова избыток нравственных поучений, отвлеченно-философских рассуждений, проповедь опрощения, "естественного состояния" ("Возврат", "Тенета"). Обладавший достаточно высокой общей эрудицией и свободно владевший литературной техникой, Тихонов в основе своего творчества ригорист, считавший себя хранителем старых "литературных заветов".
Лучшее из написанного Тихоновым-Луговым принадлежит начальному периоду его творчества – 80-м годам, когда он опубликовал ряд произведений "из народного быта" – рассказы "Не судил бог", "Одним часом", "За грозой – ведро", "Швейцар" и др. К рассказам из народного быта примыкают и опубликованные в "Неделе" очерки "Из поездки к голодающим", "У голодающих", вошедшие в литературу "голодного года" (1892).
С Чеховым Тихонов познакомился в мае 1895 года, когда, будучи редактором журнала "Нива", он пригласил Антона Павловича сотрудничать. Началась переписка, связанная главным образом с публикацией в "Ежемесячных литературных приложениях к "Ниве" повести Чехова "Моя жизнь". Тихонов отличался неплохим редакторским чутьем. Чехов считал его "хорошим редактором" (письмо Тихонову от 25 апреля 1897 г.). Придерживаясь традиционных литературных форм в собственном творчестве, Тихонов-Луговой с пониманием и сочувствием отнесся к тому новому, что несли в себе произведения Чехова. Повесть "Моя жизнь" он назвал в письме к автору "вещью глубокой по содержанию" {"Записки Отдела рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина", Вып. 8. М., Госполитиздат, 1941, с. 45.}, а о повести "Мужики" писал Чехову 10 мая 1897 года: "Все это прекрасно, как все, что Вы пишете, с художественной точки зрения, и отвратительно как действительность, черт ее побери!.. Вас упрекают, что в "Мужиках" Вы тенденциозно берете только темные стороны, умалчивая о светлых. Вздор это. Точно художник обязан, чтобы быть объективным художником, подыскивать непременно и такие явления, которых у него в данную минуту не оказывается под руками..." {Там же, с. 47.}
В 1911 году Тихонов опубликовал воспоминания о постановке "Чайки" в Александрийском театре ("Ежегодник императорских театров", вып. VII).
Умер А. А. Тихонов-Луговой в 1914 году в Петербурге. В советское время вышла книга его рассказов "Два бунта" (Л., "Прибой", 1927).
ШВЕЙЦАР
Написано в 1887 г. Печатается по изданию: А. Луговой. Сочинения, т. III. СПб., изд. А. Ф. Маркса, 1907.
1 Марино Фальери (1274–1355) – венецианский дож, организатор заговора с целью создания в Венеции демократической республики. Был казнен: его живым замуровали в стене тюрьмы.
