Текст книги "13 маньяков"

Автор книги: Алексей Шолохов

Соавторы: Александр Щеголев,Максим Кабир,Дмитрий Тихонов,Александр Матюхин,Александр Подольский,Владислав Женевский,М. Парфенов,Мария Артемьева,Андрей Сенников,Владимир Кузнецов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Маньяк № 5
Игорь Кременцов
Чайкины песни

Думаю, я одержим демонами. Они проникли в меня, когда я был ребенком.

Деннис Рейдер

Их было двое. Огромный, больше двух метров росту и весом далеко за сотню килограммов, мужчина и хрупкая старуха, сжатая в громадных, как бревна, руках.

Его звали Великан. Он себя так называл, однако придумала прозвище мать. Она хотела, чтобы смерть, предназначенная для него, ошиблась.

Это помогало.

Своего настоящего имени Великан не помнил.

Пряди, похожие на грязно-серую паутину, намотаны на огромную ладонь. У самых корней, в порах, прячущих луковицы, скрипит. Лопаются волосы.

Ей бы завопить о помощи, но пленница не издает и звука. Боится, что руки-бревна обнимут шею.

Хрусть-хрусть. Какая грусть.

Великан обнял бы ее, правда. Он знает: крик помогает выжить.

В большой голове звучат вопли, напоминающие крики чаек. Он называет их – чайкины песенки. Песни тех, кто помер.

Минуту назад старуха глядела испуганными птичьими глазами на Великана с лопатой. Запачканной землей лопатой, казавшейся в его руках не такой уж и большой…

Незачем было ей вынюхивать! Ведьма! Гигант глухо стонет от ненависти.

Машина завелась. Старуха озирается по сторонам стеклянными глазами в надежде, что кто-то увидит. Видит сама – на заднем сиденье.

Незачем было вынюхивать!

Лязгая на выбоинах, машина летит в темноту. Фары льют водопады света, на мгновение озаряя черные скелеты деревьев у дороги. Разбуженные вороны взлетают с ветвей, проклиная шумный гроб на колесах.

Нет, конечно же, машина – не гроб. В гробах Великан знает толк.

Лицо Великана блестит от пота. Он кусает губы, и капельки красной соли, мешаясь с солью прозрачной, катятся по подбородку.

Сотни морщин, выцветшие глаза, дряблая старческая плоть скрывают яд вины.

Хотя, конечно, старуха виновна не во всем. Изначально виноваты гены. Именно гены, хотя мать назвала бы это чудом. В справочниках такие чудеса объясняют особыми свойствами мозга и молекулами, из которых состоит ДНК.

На дороге что-то мелькает. Живое, черное. Возможно, еж или хорек.

Хрусть-хрусть. Какая грусть.

* * *

А началось все с того, что Великан родился со способностью временно умирать.

Летаргия. Крохотный электрический импульс в мозге, из тех, что вызывают эпилептический припадок. Импульс Великана был заряжен по-другому. От него засыпалось.

Возможно, большой человек – единственный, кто впал в летаргию, появляясь на свет. Об этом даже написали статью в медицинском журнале.

Две страницы, посвященные матери, доносившей дитя до тринадцати месяцев. Мертвое дитя. Мертвое, но отчего-то растущее. Мамуля обладала умением рожать великанов. Иначе как объяснить то, что ее лоно отпустило восьмикилограммовый плод без вмешательства скальпеля?

У нее было сверхъестественное чутье. Редкая женщина заберет ребенка после того, как узнала, что он родился мертвым.

Великан появился в пятницу, а в воскресенье услышал, как Господь шепнул на ушко: открой глаза и дыши. Нечто подобное Боженька шепнул дочери Иаира. «Встань и иди» прозвучит позже.

По словам матери, все три дня она молилась. А потом Маленький Огромный Человек открыл глаза и заплакал.

Мамуля не собиралась снова терять его, и поэтому появилось Имя, обманывающее смерть. Вместе с Именем возникла госпожа Сонливость.

Они незримо друг друга давят. Если Имя вводит смерть в заблуждение, то Сонливость, наоборот, толкает в холодные костлявые объятия.

Иногда мать называла Великана своим Иисусом (еще одна обманка для костлявой). В детстве Большой Ребенок узнал об Иисусе все, потому что набожнее матери не было никого в мире.

Спать, спать, спать… Все время хотелось провалиться в зыбкий, уютный омут. Самое главное правило поначалу – спать не больше четырех часов в сутки. Потом, когда Великану исполнится шесть, время снов сократится вдвое. Мамуля всегда контролировала, чтобы сон не затягивал, поэтому Большой Ребенок засыпал и просыпался по часам, с точностью до секунды.

Во сне люди умирают потому, что наступает момент, когда они путают сон со смертью. Так говорила мамочка.

Дети толстых и сонных не любят. Иногда, будто стайка птиц, в мозгу назойливо вертелись мысли, что вместо молитв неплохо бы научиться, как отбиваться от жестоких детей.

Бессонница и одиночество – самый ядовитый коктейль из тех, что изобрел человек, и детям не стоит его пробовать.

Мать верила, что Большой Мальчик необыкновенный, и в конечном счете оказалась права, не так ли?

Она не рассказала про болезнь. Великан узнал, что такое летаргия, лишь спустя много лет, но не был к этому готов.

Встань и иди.

* * *

Старуха пытается выбраться из машины на ходу и получает локтем. Удар приходится в затылок. Карга затихает.

Холод усиливается. По испарине на стеклах можно рисовать пальцами.

Незачем было вынюхивать!

Стиснув зубы, Великан оглядывается. На заднем сиденье спит кое-кто еще. Иногда старуха тоже поглядывает туда с таким видом, словно сейчас сходит под себя от страха.

От сонливости и чайкиных песен в голове мутнеют глаза. Дороги не разглядеть, машину уводит в сторону. Злоба и боль. Вместо асфальта перед глазами сияние мигалок и красно-белые ленты оцепления.

Чтобы успокоиться, достаточно замедлить ход и раз десять глубоко вдохнуть-выдохнуть. Кстати, отличный способ прогнать сонливость. Этого достаточно, чтобы вести автомобиль и вспоминать.

Полиция оцепила дом, чтобы забрать всех, кого он любил…

Кинопроектор памяти проецирует изображения из прошлого. Кино, похожее на сон, затягивает.

* * *

Мамули не стало через шестнадцать лет после рождения Великана. Это случилось днем, видимо из-за августовского зноя. Она лежала на кухонном полу, очерченная узором трещин на кафеле. Платье из серой бумазеи задралось, обнажив бледные бедра, перетянутые сеткой варикозных вен.

Жить или нет, решил микроскопический кровяной сгусток в коронарной артерии.

Кто был персональным Иисусом у мамочки? Нужно было сказать: «Девица, тебе говорю: встань!..» Но слова не прозвучали.

Было страшно и одновременно хорошо. Хотелось спать. И Большой Подросток позволил себе поспать больше часа. Впервые лет за семь.

Так ощущают себя при первом сексе, когда почему-то не встает. У него не получилось. И не скоро получится.

«Великан, ложись и спи», – Бог никогда такого не скажет.

Когда жизнь так сильно меняется, Великаны позволяют себе то, о чем никогда бы не помыслили раньше.

Сон – самое сладкое из всех удовольствий. Лучше секса, аттракционов, дорогой еды и одежды. А еще – работа на птицефабрике и приятная, губительная слабость – курение.

Два, три, пять часов сна…

Где-то глубоко, словно пшеничное зерно в сочной почве, в нем дозревало умение творить чудеса. Все Иисусы умеют что-то необычное.

А потом кое-что произошло.

* * *

Великан опускает стекло, вытаскивает из куртки пачку «Мальборо». Огонек сигареты в боковом зеркале – словно красный, подмигивающий глаз. Машину озаряет сполохом. Кто-то идет на обгон.

В салоне легковушки подростки – в основном девушки, и одна из них, на переднем сиденье, полуголая. Улыбается, щупает свою грудь. Водитель, которого не разглядеть, несколько раз давит на клаксон.

Девица видит нахохлившуюся старуху и смеется, вытянув вверх средний палец. Машина растворяется вдали сигаретными точками габаритных огней.

Большой Человек дымит и думает. Чайки кричат, но табак их успокаивает. От тлеющей сигареты они всегда утихают.

На какое-то время.

* * *

Поворотный момент жизни Большого Человека – познание одиночества.

Рано или поздно каждый узнает, каково оно, абсолютное одиночество. Это не пустой дом и сны, после которых просыпаешься с липкими трусами. Не кучка осиротевших материнских библий.

Одиночество – когда сам становишься почти как Бог и умеешь воскресать. Почти… потому что проходить сквозь дерево и землю так и не научился.

Лучший способ почувствовать себя одиноким – умереть.

Самое отчетливое воспоминание Великана – как он очнулся обернутым в черный ящик, словно червяк в кокон паутины. В гробу клаустрофобия стократ острее даже у того, кто прежде не боялся замкнутых пространств.

Какое-то время казалось, что сейчас ночь. В мочевом пузыре не было позывов. Не было и тошнотворного послевкусия от гадкого сна.

Так почему он проснулся?

Кокон… Твердый деревянный кокон, тесный настолько, что тело напоминало лепешку. Брать одежду не по размеру – плохо. Брать гробы – еще хуже.

Смерть разгадала обманку с Именем…

Что-то твердое сковывало взгляд. На глаза положили монеты. Толстые и тяжелые, чтобы веки не открылись. Когда Великан моргнул, сталь заскрипела, но осталась на месте. Чтобы деньги не упали при переноске гроба, кто-то капнул на кожу клей.

До сих пор шрамы, словно уродливые розовые зрачки, следят за обстановкой, пока Большой Человек спит.

* * *

Ведьма приходит в себя, молча наблюдает за огоньком, грызущим сигаретный фильтр. В машине острый аромат жженого ацетатного волокна. Рокот двигателя кромсает ночь, пленница плачет.

* * *

Около десяти часов в могиле. Но десять часов – это здесь, наверху.

Там, внутри, – десять лет.

Во сне люди умирают, ибо наступает момент, когда они путают сон со смертью…

Великан решил, что наступила расплата за сон. Темная, тесная, обездвиживающая. Наверное, так сознание чувствует себя в коматозном теле.

Кара за сладкую негу под одеялом. Будто стигматы, ссадины на веках сочились теплым.

А потом темнота стала плеваться голосами мертвецов. Так стонут чайки, предвкушая славную бурю. Они выли и перешептывались по ту сторону досок.

По дереву застучало. Что-то, одновременно напоминающее стук тонких детских пальчиков и тиканье часов. Словно будильник отсчитывал мгновения до пробуждения.

Но из этого сна не было выхода.

Пальчиков стало катастрофически много. Их обладатели жутко злились на то, что Бог шепнул кому-то на ухо: «Проснись и дыши».

Пальчики и чайки, пальчики и чайки, злые пальчики и…

Чтобы спастись, нужно кричать. Даже когда в гробу остался только углекислый газ. Глотать его и выпускать наружу, процеживая сквозь опухшие связки порции страха.

Пальчайкипальчайкипальчайки!

Что-то лопнуло от боли, заливая горло кровью.

Сквозь шум пробился звук лопат могильщиков, копающих яму поблизости. Великана отрыли те же, что на похоронах засыпали его землей. Никто из них не слышал постукиваний и птичьего стона.

Когда почву раскидывали, мертвецы захлебывались от ненависти. Они завидовали.

Так появились Чайкины Песни.

Могила выплюнула его иным.

Несколько недель Большой Седой Человек не осознавал, что находится уже не в гробу. Великан очнулся в кровати, обнявшей тело толстыми кожаными ремнями. От вони мочи, лекарств и сумасшествия в голове клубилась вязкая химическая пустота. Далеко на периферии звучали голоса, которым уже не исчезнуть.

Большой Седой Человек уйдет из желтого дома лишь через год. Это случится весной. Очень скоро в бархатной темноте майской ночи он откроет еще одну железную истину.

Песни чаек нужно слушать.

То была ночь прощания с одиночеством.

Тогда, наверное, старая соседка и стала вынюхивать.

* * *

Иногда Господь бродил по кладбищам, говоря мертвецам «встань и иди».

Голоса мертвых похожи на крики чаек.

* * *

Карга пытается говорить, но захлебывается словами. Ее взгляд соскакивает на боковое зеркало. Там отражается заднее сиденье и девушка, чье имя Великан позабыл.

Позабыть – не страшно. Ей все равно понадобится другое – то, что обманет смерть. Но над этим еще будет время подумать.

Пленница плачет. Ей жутко, тем не менее она понятия не имеет о страхе. Ее седые волосы – это старение, а не результат вечности, проведенной в могиле.

Дорога заканчивается.

* * *

Ощущение слежки появилось внезапно. Хлопая в ночи крышкой багажника, Великан чуял взгляд из старухиного окна. Приходилось ставить машину у крыльца…

Спустя несколько дней старуха появилась у палисадника. Делая вид, что рассматривает сорняки, она пялилась в оконные стекла. Когда Большой Человек вышел и молча уставился на соседку, она удалилась.

Осень будто подстегнула старухино любопытство.

Как он поживает? Куда ездит ночью? Что думает о делах, которые творятся в городе?

Она постоянно называла его первое имя, накликая смерть.

Карга получала односложные ответы, но думала, что это все из-за поврежденных связок Великана.

Большой Человек предпочитал просто не попадаться ей на глаза. Почуяв это, старая карга, как коршун, выпустила когти любопытства.

В городе, судя по газетам и новостям, люди боялись. Потому что Господь произносил имена, и ему это нравилось.

В конце зимы старуха постучала в дверь. Дождавшись, пока Великан откроет, старая змея едва не проскользнула в комнату. Голосом, похожим на скрип ржавых ворот, она позвала своего кота.

– Я видела его на вашей форточке. Может, он заскочил внутрь? Бабник? Бааааабник?

Омерзительное имя. Такое могла придумать только омерзительная хозяйка.

– Бааааааабник… Вы можете глянуть его по комнатам? – Она лгала, а маленькие черные глазки пялились вглубь дома, за спину Великану.

Затем карга сказала такое, от чего кожа пошла мурашками. Великан вспомнил, что оставил лопату на крыльце (привет от госпожи Сонливости). Что он копал во время морозов, если все лезвие измазано землей?

Тварь вынюхивала!

В ту же ночь его обычно молчаливое семейство обрело голос. Их беспокоила старуха.

* * *

Аромат «Мальборо» мешается с привкусом страха и терпким запахом с задних сидений. Под блюз ночной радиостанции сигарета впрыскивает в легкие дозу жженого табака.

Чайкины песни ложатся на музыку, и от какофонии виски пульсируют болью. Лицо девушки в зеркале непроницаемо – она опасается старухи. Дым приносит облегчение.

Короткая передышка в середине ночи.

* * *

Последние дни беспокойство чувствовалось особенно сильно. Наливаясь злобной тревогой, Большой Человек разделывал цыплят, представляя, что каждая тушка – лицо карги.

Чайки в голове успокоились. Впервые за долгое время. Позднее окажется, что они лишь притаились в закоулках сознания, ожидая, когда жизнь слетит в кювет.

Потом настала ночь, подходящая для того, чтобы выбраться из дома.

Такими ночами Господь бродит по кладбищам. Великан шел по его следам. Он слушал…

Слушать. Ветер в кронах – не то. Слушать. Шорох травы. Совиные крылья. Сердце. Тучи.

Едва Большой Человек решил, что ничего не будет, крик, на грани слышимости и возможностей связок, мячиком отскочил от памятников.

Бог произнес: «…встань и иди».

Девочка, спящая сзади, – чтобы пройти к ней, нужно было порвать в клочья паутину сумеречных шорохов. В ту ночь было тяжело как никогда. И жутко. И тоскливо.

Дома Великан оказался к середине дня, увидев полицию за квартал. Несколько облупленных «уазиков» перегораживали проезд. На одном беззвучно работала мигалка.

У крыльца (где хорошо ставить машину, чтобы карга не видела, как Великан достает из багажника свой драгоценный груз) пристроился автобус скорой помощи с открытой боковой дверцей.

А там, внутри…

Паника! Чайки в голове стали бесноваться, и, чтобы утихомирить их, пришлось до боли сдавить виски костяшками пальцев. В глазах потемнело.

С полицией разговаривала старая сука. Она стояла возле крыльца и что-то объясняла толстому мужчине в форме. Великан вспомнил.

Дверь.

Чему всегда учила мамуля? Уходя, следует вытащить ключ из замка. Как глупо. Любопытная карга получила великолепный шанс просмаковать блюдо из чужих тайн.

Воображение нарисовало, как она дождалась, пока стихнет звук мотора. Выждала полчаса и, словно хорек, делающий налет на мусорный бак, потрусила к двери.

Щелкнул замок, и она все увидела.

Машина затихает у гнутых чугунных ворот, украшенных словом «гомики», выведенным красной краской. Повыше привинчена мраморная табличка с гравировкой «Кладбище».

Пусто и темно. Открыв дверцу, Большой Человек говорит старухе:

– Вылезай.

Ее страх почти осязаем, как порыв ветра. Желтый свет в салоне накладывает поверх морщин мертвенный грим, и старуха кажется похожей на труп. Она артачится и хлестко получает открытой ладонью. Шлепки напоминают звук лопающихся бумажных пакетов.

Нечего было вынюхивать!

За то, что в доме никого больше нет! За голоса, вопящие в глубине мозга!

Оглянувшись, Большой Человек видит, как девушка в машине открывает глаза. Он улыбается, направляясь туда, где нашел ее накануне.

На кладбище темно, словно в гробу, но это не страшно, потому что все тропинки знакомы. Каждую ночь огромные ноги утаптывают их. Только здесь чайкины песни утихают, чтобы Великан мог слушать.

Сквозь барабанные перепонки просеивается мука, смолотая из шороха ветра, лиственного шепота и треска ломающихся в ночи былинок.

Отстранившись от всех звуков, можно услышать крики из-под земли. Это ожившие люди бьются в могилах, переживая самый дикий страх в жизни.

Девушка в машине – одиннадцатая. Они беззащитны, словно дети. И меняются… жутко, безвозвратно меняются. От прежних людей не остается ничего. Великан прекрасно это понимает, потому что от него самого мало что осталось.

Он давал им выбор – жить в доме или уйти в мир, который не примет их, закрыв в обитых войлоком комнатах. Облачит в смирительные рубашки и вколет сотни доз растворяющего волю лекарства.

Покорны и доверчивы, как малыши, они всегда оставались.

Щедро одаряя заботой, Большой Человек (Отец и Старший Брат) любил их всех. Давал пищу, трепетно смывая с тел то, что они не сумели проглотить. Душил в ладонях мышей, лакомившихся их кожей.

Они были тихие, словно ангелы, и разговаривали, не размыкая губ, прямо в его голове.

Большой Человек всегда будет любить их…

Для этого он не единожды воскрес.

Старуха падает на колени между Великаном и могилой. На дне виднеется гроб с расколоченной крышкой. Толчок ногой – и карга падает, цепляясь пальцами за мокрую почву.

Треск… Внизу что-то ломается. Хрусть-хрусть, какая грусть.

Старая сука только теперь понимает, что натворила, и начинает выть. Лезвие лопаты цепляет первую порцию земли.

Великан сыплет вниз и произносит:

– Незачем было вынюхивать.

Маньяк № 6
Александр Матюхин
Кляксы

Единственное, за что вы можете меня осудить, – так это за оказание ритуальных услуг без лицензии.

Джон Уэйн Гейси

Глава первая

1

Вовка нашел у подъезда ровную ветку и старательно затачивал один ее конец складным ножом.

Вовке очень нравился процесс. Надавливаешь, значит, чтобы лезвие вошло в кору, и аккуратным, плавным движением ведешь сверху вниз. Волокна натягиваются и рвутся, липкая стружка сворачивается в колечко, соскальзывает с конца палки и падает под ноги, в пыль.

А потом еще раз.

Из дома вышел Григорьев, спустился с крыльца. Вовка заметил его краем глаза – высокий, широкоплечий, с коротким ежиком чуть седых волос и лицом, покрытым множеством сетчатых морщин. Больше всего он походил на уголовника. Руки у него были широкие, ладони в мозолях, с надтреснувшими пожелтевшими ногтями. Одет в потертые джинсы и неизменно заправленную коричневую футболку. На ногах – тапки с обрезанными задними ремешками.

Вовке иногда хотелось, чтобы Григорьев о нем или забыл, или просто ушел. Неловко было вместе с Григорьевым идти по чистым, нарядным улицам, среди чистых и нарядных людей. Или заходить в хороший дорогой магазин. И как Григорьеву ни объясняй, что в нормальном мире надо нормально же одеваться, Григорьев только пожимал плечами и говорил:

– Сынок, ну куда мне? Я уже, считай, помер.

Но при этом жил-поживал, здоровьем обладал неслабым, и помирать, в общем-то, не собирался.

Над головой загрохотало. Вовка, сощурив левый глаз, посмотрел на небо, приметил черные рваные пятна, расползающиеся по горизонту. Сквозь них пробивались редкие лучи солнца.

– Как все прошло?

В левой руке Григорьев держал спортивную сумку, старенькую, потрепанную, как и сам хозяин. Запястье у него, заметил Вовка, было в частых мелких капельках крови.

– Как обычно, – отозвался отец, осмотрелся, буркнул: – Пойдем! – и неторопливо направился наискось через дорогу в ту сторону, где между выстроившихся стена к стене многоэтажных новостроек блестел кусочек голубого неба и видна была скоростная трасса.

Вовка поднялся, убрал ножик в задний карман, прихватил зачем-то с собой ветку и пошел следом. Догнал.

– Кляксы разбегаются, – пробормотал Григорьев, поглядывая на небо, – хорошо. Равновесие, стало быть, восстановлено.

– Сильно сопротивлялись? – спросил Вовка, имея в виду совсем не кляксы.

– Не ожидали. Они никогда не ожидают, хха. Эта самая дверь отворила, я смотрю – вся в червоточинах, безнадежная. Сгнила уже. Ну я ее первым делом. – Григорьев запустил руку в карман, выудил сигарету, зажигалку. Остановился на секунду, чтобы прикурить. Пальцы у него дрожали. Костяшки покраснели.

Вовка с восхищением крутанул ветку в воздухе:

– Шею сломал? А дальше?

– Шею, да. Дальше-то что? Мужик ничего, нормальный. Червоточин немного. Но, раз указывают на него, значит – все.

– Ты его как, пап?

Григорьев моргнул, пустил сизый дым носом, посмотрел на Вовку и нахмурился:

– Что значит «как»? Вов, ты, это, не перебарщивай. Мал еще. Нормально я его. Все тут, все тут, – тряхнул сумкой.

– А денег взял?

– Нет. Хватит нам. Запомни то, что тысячу раз говорил, – ничего из квартир зараженных не берем. Плохие там вещи, понимаешь?

– Блин, – буркнул Вовка, взмахнув еще раз веткой, – как так-то! А «Макдоналдс»?

Григорьев не ответил, махнул рукой, заторопился дальше. Сумка билась о его ногу, и в сумке этой, Вовка знал наверняка, лежали вырезанные червоточины.

– Опять консервы есть… – пробормотал Вовка и принялся крутить в руке ветку колесом, разглядывая недоделанный заостренный конец. Надо будет заняться, доделать. Хорошее слово «доделать». Для дела. Закончить. До.