Текст книги "Евразия"

Автор книги: Алексей Пурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Алексей Пурин

ЕВРАЗИЯ

ВНУТРЕННЯЯ РЕЦЕНЗИЯ

        "Автор служил два года в лесозаготовительном ВСО,

в КАССР, офицером. Ягоды и грибы.

Ведра брусники и клюквы для Самого,

для заместителей Самого. И никакой стрельбы,

кроме лишь папиросной – пачка на полчаса

(как же не дать – индульгенция!)...

        Плохо ли, хорошо ли – трудно сказать – написано. Мрачная полоса

следует за "веселой". Выпячивание, размусоливание

собственноручной персоны.

        Где (далее – список из

пяти-десяти позиций)?

Сомнительны, мягко скажем,

оценки. Так, сценки. Версифицированный каприз.

Застойные годы показаны с излишним ажиотажем.

        Гротеск. Смакованье частных, отдельных, еще тут и там

подчас-разве-место-имеющих-и-то-на-периферии

дефектов.

        Не без умелости. Но темы! Но книжный хлам! -

Катуллы, Валгаллы, Ваалы, валькирии, "Снигири" и

т. д. и т. п.

        А поэтому – не веришь.

                                        N. N."

Р.S.

Ну да. Не совсем при параде. И грязью забрызган китель.

Но все же Муза – не кляуза. С надеждой на интерес

неведомого читателя,

                               признательный Сочинитель.

СНИГИРЬ

В самом деле, должно быть, глуповатая флейта насвистывает

птичьи эти мотивчики. Оттого и склонность такая

к побрякушкам, петличкам, погончикам, детская и неистовая,

словно к спичечным этикеткам. Подобье земного рая

или светлого будущего, оставшегося в позднем

средневековье отрочества, вроде бесполой готики...

На столетье не грех ошибиться, припоминая козни

Козимо Медичи или то, как мы с Аликом разобрали ходики -

в древнем эпосе как бы... Вот так же и здесь течение

времени остановлено, и нового не проплачет

ничего красногрудая флейта, и не имеет значения

смена начальников, жизнь ничего не значит.

Что с того, что твои капитанские зимние звездочки

покрупнеют в полковничьи, летние и близорукие?

Та же пташка сидит с металлическим клювом на жердочке,

те же семечки сыплются подслеповатыми звуками.

НОВОГОДНИЙ НАРЯД

В Ломоносове, в Нижнем саду вспоминаю Верхние Важины:

двухметровых сугробов садово-парковая разбивка,

гипсовый Версаль кабинетный... И так же там напомажены

куцые потаскушки на танцах, бумажная их завивка.

И поселковый клуб – глупый, словно Лажечникова

силишься прочитать: скучно-то как, нелепо...

В сейфе забыл фонарик. Вот бы сейчас зажечь его!

Пень или самовольщик? – прищуриваешься слепо...

И недотроги жеманные, хорошенькие учительницы,

сосланные сюда по окончании вуза.

Как они о поэзии беседуют умопомрачительно!

О, если бы не дежурства казарменная обуза,

если б не портупея конская, не повязка

на рукаве шинели... Помните, есть картина

в Дрезденской галерее?.. Губки какие, глазки!..

Топаешь, точно слон, в толще сукна и ватина.

Или – как Санта Клаус с рождественскими подарками

в виде трех суток ареста в ларчике гауптвахты.

Нет угрызений совести. Призрачно все и парками

детскими тебе кажется... Не заблудиться впотьмах бы.

СТАРШИНА

Верхние Важины – рай для прапорщика Пономарева.

Если б еще "половина" его, Софья Иванна,

не мешала пьянствовать! Даром она здорова

и сама по праздникам выхлестать два стакана -

все ни в одном глазу, чего не сказать о муже:

рюмку – и развезло... По субботам в бане

выдает он белье и портянки, дрожа от стужи,

а в мозгу с похмелья грохочет, как в кегельбане.

Впрочем, он – человек хороший. С собакой Чангой

удивительно так друг на друга они похожи,

что когда капитан Филимонов мигнет: за банкой,

дескать, надо сгонять, старшина! – то собака выходит тоже

на мороз и садится с "куском" в кособокий "газик".

У шофера-сержанта с танцулек под глазом слива

лиловеет. И с грохотом едут они в лабазик

три бутылки "стрелецкой" купить и на сдачу пива.

А потом за тушенкой и луком бежит на кухню.

Сейф раскрыв, разливает поспешно. Захлебы. Всхлипы.

Как бы кто не вошла!.. – "Ну, Арнольдыч, давай-ка, ухни!" –

И смешно полагать, что иначе служить могли бы.

ЧУТЬ СВЕТ

Пономарев постучится в окошко. Больной

вид, виноватый, побитый.

– Арнольдыч, привет.

Не разбудил? Ну, я врезал вчера, в выходной!..

– Да уж, заметно.

– А выпить чего-нибудь нет?

– Нет. И откуда?

Напасть! Все-то в долг алкаши

требуют денег. Рокфеллер я, что ли? И склад

здесь винно-водочный? Банным листом – одолжи

"чирик", пожалуйста, – липнут; не может – скулят –

быть, чтоб рубля-то хоть не было... Ужас какой!

Выставить вон бы – у Софы поди поканючь...

Кто малодушней – проситель с дрожащей рукой,

или просимый – "куркуль", разумеется, "сучь-

е (тут икнули) отродье"?.. Парадный подъезд

лезет на ум...

– Может, где и осталось что, глянь?

– Нет, я же знаю.

– Но одеколон-то ведь есть?

– Есть... "Земляничный"...

– Давай!

– Ну такую уж дрянь!..

– Э-э... и еще бы водички и чем зажевать...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мутная вьюга вливается в глотку – и с ней

прежняя наглость... Не надо бы дверь открывать.

Нас и в лакеи не взяли бы кто поумней.

В БАНЕ

Артиллеристы у Кирхнера... Ждет их Седан?

Нет, то другая кампания – Марна, Верден...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Пономарев ухмыляется: "Ай да Шалдан!"

У рядового Шалданова – ну до колен,

точно полено!.. А сам-то Шалдан с сапожок

ростом... "На танцы Шалдана возьмем!" – капитан

смачно гогочет, оскалясь... Индусский божок,

коротконогий пузатый китайский болван –

этот Шалданов. По-русски ни "бе" и ни "ме",

лишь улыбается глупо и нагло, сопляк.

Не представляю я, что копошится в уме

темном, в архаику не проникаю никак...

Впрочем, наверное, глупости! – нет ничего,

ведь не Калигулу в Галлии, право, растим.

Проще бы жить. Подглядели отличье его –

и потешаются вот уж неделю над ним.

"Завтра в Пиздасельгу* все, – Филимонов гудит, –

едем на блядки!.. Шалданчик, откупори бак!.." –

Бодрый в ответ хохоток красномордый летит

мыльный, распаренный, – как же, наш "ротный" – мастак!

* Педасельга – населенный пункт в Карелии (Примечание автора).

ТАБАКЕРКА

Вдруг меня как обухом ударило

по башке – Sofie Ponomariow!..

Вот кто нас улыбками одаривал

в темных Верхних Важинах под рев

водопадов. Головокружение!

Хороша, Абрамыч, что тут врать!

Не поверишь, представляешь, Женя, я

запросто бы мог ее в кровать

затащить, едва лишь захотелось бы.

Да! Но, знаешь, как-то не влекусь

к сдобности такой и пышнотелости.

Муженька наяривает пусть, –

думал... Ай да финт! Теперь, конечно же,

жалко. Но досаду эту с той

не сравнишь, что по своей беспечности

нам не пишет Пушкин молодой.

Тоже вот отправленный проветриться,

подышать озоном, погулять...

Если б знать, что и ему не терпится

в нас живого Публия обнять!

ВОДОПАД

Чудно: водочка, музычка, мясо с картошкой...

В сальных брючках презрительно дрыгает ножкой

виночерпий, стенограф желаний, хохмач:

"...и селедочку? всё? Потерпите немножко".

Водопад наслаждений! Алмазный "Кивач"!

Ресторанчик для заиндевевших в глубинке

солдафончиков. "Девочек" дряблые спинки

лиловеют... Ау, "декабристка", мороз!

Алкогольная нимфа!.. Как врет без запинки

Филимонов, ей в ухо засунувши нос.

Всем затылком терплю лошадиные пляски.

"...служба тяжкая, знаете, хочется встряски,

ласки, нежности..." Под руку двинут бедром,

рюмку выплесну. "...что ж вы всё прячете глазки?"

"...хи-хи-хи!" И оркестра тарелочный гром.

"Вы уж, шеф, как хотите, а я-то – в общагу..."

Шеф печально глядит на меня, бедолагу...

Прохожу сквозь шпицрутенный скачущий строй.

И метель серпантинную вертит бумагу:

"На перловой груди оживится герой!"

В ГОСТИНИЦЕ

Номер в «Северной» снял – фешенебельней нету отеля.

Неужели все сессии кончились? Ну и дела!

Или взгляд мой звериный ее поразил? Еле-еле

поломалась за стойкой и ключик волшебный дала.

Все не верил, пока ковырял им в замке... Да, двухместный!

И пустой! Завтра утром на станции встречу жену...

Ослепительный лен дезинфекцией пахнет, невестой,

хризантемою, астрой... Скорее под душ сигану.

И в постель... Ресторан подо мной разъезжается. Двери

дребезжат. Чернота разворочена фарами. Скрип

зимних крепких ботинок. На всяком висит кавалере

длинношерстный зверек... Лимонадом разлить не могли б!

В коридоре проржут фиолетово-рыжие финны.

Вот бы в Хельсинки мне... в некусаемый локоть... как жаль!

Санаторный мирок. Белизна санитарной Альбины.

Ожиданья и дремы едва уловимый миндаль.

МЕРОПРИЯТИЕ

Офицерские сборы... Такой перегар

утром – в актовый зал невозможно войти.

Всё никак не начнут. Десять сорок. Кошмар!

Для чего приказали прибыть к девяти?

Кто бы пива принес?.. Поминутно майор

забегает какой-то, "сейчас, – говорит, –

начинаем..." Еще полчаса. В коридор,

осмелев, покурить выползаем. Горит,

раздирает!.. Намылились, кто понаглей,

озираясь, с вещами уже выходить...

Вдруг обратно всех гонят. "Полковник Палей

вам сейчас доведет..." Ничего доводить

он не может. Он тоже на сборы в Москву

только что улетел... И опять беготня.

Наконец на пятнадцать минут: "бу-бу-бу..."

Записали? Адью!.. И как не было дня.

КОМБАТ

Все-то есть. Потому так и мрачен. Ну невпроворот!

Генеральские даже добыл на меху сапоги.

Сам начПО к нему ходит за мясом, поскольку начпрод,

старший прапорщик, – кореш его. И начальник ВАИ,

тоже прапорщик (издали выглядит маршалом) – "брат"

(так они выражаются)... Мелочи нет, колбасы.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

"Ну-ка, Пурин, гони-ка на свой выходной в Ленинград,

отдохни-ка, дружище, – в ручные таращась часы,

говорит. – Что из дому-то пишут?.. "Любительской" нам

захвати пару палок... Давай-ка иди, оформляй..."

Я – бегом. Как не знать деловой наш бардачный бедлам?

Все в трудах и заботах! Все в мыле! Вот-вот через край!..

Полчаса мне осталось, поскольку обедать он в два

уезжает. И мигом все – деру! Шаром покати.

Капитаны – вприпрыжку. Солдаты – вразвалку. Трава

не расти!.. Наизусть заучили: вернется к шести.

НОВОЕ НАЗНАЧЕНИЕ

«Ну балда! – о Луканине все говорят. – Ну дебил!»

Клички Тумба и Шайба получены им от солдат.

Говорят, что не пьет и не бьет потому-де, что бил,

насифонясь, да так, что едва не сыграл в дисцебат,

оттого завязал... Ну, не знаю... Пудовый кулак

и кошмарная ряшка. Но все же не пьет и не бьет,

Льва Толстого читает, поскольку – природный туляк,

и уставом любого нахала до слез доведет.

На разводах зимою по сорок минут говорит,

что не пьет и не бьет, что крупу не дает воровать,

что к труду приучает, что маршал поблагодарит

за отличную роту его, если здесь побывать

удосужится, что он (по-своему) тоже велик,

как Толстой (тишина!), тягомотный читает указ

в пятый раз (а мороз-то!), абзацы из тоненьких книг

о последствиях пьянства, Козлова зовет "ловелас",

потому что пролаза Козлов и известный хитрец...

Ах, куда же, куда же, куда же я это попал?

Так от пьяниц измучился жутких. И вот наконец

посчастливилось – свой долгожданный нашел идеал!

PROBLEME

Пять пар кальсон (спасибо, Галифе!)

с утра надел и в стужу выхожу.

И ватный шлем ушной на голове.

Весь в пряжках. Весь подобен багажу.

Тюфяк я, тюк натужный, саквояж.

Захочешь брызнуть – дудки! – фиг найдешь.

Вспотеешь, рывшись. Вытащить бердаш,

что Карбышева, страшно из одеж!

К тому же негде. Гласности сродни

вискозный куст и рухнувший забор...

Вот! Вот пропажа!.. Спрячь. И застегни.

С чего вдруг все повылезли из нор?

Лишь театральной люстрою мороз

зажгли, как ожил вмиг партер села:

то лыжник пробежит, то водонос...

Быть может, смерть – не оттепель – прошла?

МЕТЕЛЬ

На первой, лесной, насосной, честное слово, сам

служил бы. А уж зимою – пансионат совсем.

Кто лыжи к пяткам прицепит? Ни "папа", ни я, ни "зам",

ни прапорщики... Умора! К тому же сдувает в семь

меня и "зама", а "папа" тяжеловат на подъем.

И если в нас – центробежность, в нем центростремленье сильно́.

Засядет запорно в роте... А мы в это время пьем

по избам бразильский кофе, глядим, развалясь, кино

по финской программе, курим. Считается, что один

из нас – в лесопильном цехе, другой проверяет все

подсобные подразделенья... Плети кружева, ватин,

всё-всё заноси, ворсистый товарищ, во всей красе

кружись!.. Через час в казарму заявимся – все в снегу,

осунулись от усердья, проверщиков нет верней!

Домой бы нам, дескать, сбегать, чайку бы попить?.. "Угу...

ага... отдыхайте до завтра... еще посижу..." Видней,

конечно, ему. Посиди! У Кострейчука – запой.

От Нермана "Гольден Старом" за десять шагов разит,

бальзамчиком конспиративным... Хрустальный такой покой,

как будто здесь центр вселенной, над нашей дырой разлит.

НОЧЬЮ-1

У солдат не жизнь – рахат-лукум –

за полночь, когда уйдут начальники:

беготня, возня, шурум-бурум

в спальном помещенье, в умывальнике.

В смрадной хлеборезке – чай и плов

для особо избранного общества

земляков. Тишайший Соколов

начал адвентистские пророчества.

Телевизор финскую шизню

выдает. Лежи себе, попыхивай

папироской... Ай, какие ню!

Чуваки какие и чувихи!

Баночный намазывают сыр,

надувают шар в рекламном ролике...

Хорошо, что ночь вокруг, что мир –

ну, за исключеньем малой толики.

ПАМЯТИ АЛЕКСАНДРА

Пышные, но еще упругие, без гнильцы, персидские розы;

и фиолетовые, чуть деформированные ягоды винограда

в тесной, тяжелой грозди; и дремлющие стрекозы

на маслянистых листьях; и мраморная прохлада

анфилады сводчатых залов княжеского дворца в Герате;

и прозрачный проточный пруд под разлитой олифой зноя;

и ландшафт, измятый как после потных объятий

простыня; и узоры топких ковров; и сквозное

кружево парашютов и вертолетов в тугой лазури;

и резная глазурь минаретов, похожих на шампиньоны

силуэтами; и приторные мелодии, о Радже Капуре

напоминающие; и сверкающие на солнце алюминиевые баллоны

для природного газа; и все столетья, что сзади;

и все годы, что впереди, с бессмертием вместе –

называются "Азия" и – неизвестно ради

чего – замыкаются в гроб из оцинкованной жести.

НОЧЬЮ-2

Перед дембелем что за наряды солдатики шьют:

с эполетами и аксельбантами, боже ты мой!

Ночью в роту зайдешь, а в бытовке – такой вот "махмуд"...

Гватемалою дунет, Гаити лиловым, тюрьмой!

То ли маршал Лон Нол, то ли, скажем, Самора Машел.

И другие, такие же, в золоте, из-за угла

начинают выглядывать... И побелеешь, как мел, –

вот туркмен, и зовут его, чур меня, Хафиззула!..

Крикнешь: "Черт подери! Где дежурный по роте? Отбой!

Марш в кровати!" – Улягутся. Ты – за порог, снова – шить...

Хорошо, что хоть эти приятели между собой

фракционные споры пока не смогли заглушить.

ВЕЧЕРОМ

«Герцеговину Флор» закуришь, жаркий коньяк

в рюмку нальешь. А за слюдой – сугроб

чуть ли уже не до форточки и волосатый мрак,

хрупкий фарфор всех марок и серебро всех проб.

А если в роту пойдешь, тесный надев тулуп,

звонким, как статуэтка, сделаешься, – такой

твердый мороз. И колбы дыханья от мятных губ

падают и хрустят осколками под ногой.

А в телевизоре млечном – аквариум ледяной,

зябкие содроганья, шведско-норвежский бред...

Вот где хмельной Валгаллы голубоглазый зной!

Вдрызг капитан Гордейчик пьян. И управы нет.

А посему в его роте – крики и беготня.

Ловят кого-то. О стенку липкий разбит графин...

То ли на воспитанье им не хватает дня,

то ли совсем загрызло однообразье вин?..

Можно пройтись до озера и поглазеть на насос

сломанный, можно в котельной илистый пар вдохнуть...

И хорошо! Самовольщиков нету в такой мороз.

Рыбкой себя ощущаешь в такую муть.

У ДВЕРИ КОТЕЛЬНОЙ

Среди ночи в котельную дверь отворяю – «Playboy»!

На крючок бы закрылись, топчан затащили б за шкаф,

потушили бы лампу!.. В одних сапогах рядовой

Бурлаков... Кладовщица, его оседлав...

Отшатнусь. Слава богу, не видят вокруг ничего

и не слышат за бульканьем, гулом... В смущении дверь

прикрываю... Да пусть. Удивляет лишь выбор его –

тридцатипятилетняя душнозамшелая тверь.

Замуж хочется, вот ведь! Троих по котельным детей

нагуляла ушастых. Остыть не хватает ума.

Скоро дембель. Ликуя, пузато-обиженной, ей

из вагона помашут... Толстовские надо б тома

пролистать. Но куда там! Присоской у роты живет.

Или мужем ей кажется вся подшинельная плоть,

двухгодичная вечная юность? Тяжелый живот

плодоносит, не в силах супружеский долг побороть?

О КРАСКЕ

Что бы еще-то вспомнить о службе в смешливой армии,

в придурковатой Карелии, как бы еще напрячься?

Там и природа какая-то жидкая, грязно-марлевая,

слизисто-элизийская, призрачная, стоячая.

И березняк там какой-то зябкий, алкоголический.

Вот еще шаг – и кончится всякая ойкумена...

Там древесины такое качество и количество,

как в эпицентре тунгусского феномена...

То на плацу вдруг гаркнет глоточным матюгальником

прапорщик, точно чучело, туго набитый ватой.

То замполит притащится, и дураком-начальником

надобно восторгаться с рожей молодцеватой.

Вроде незрелого яблока, вроде железной маски

сводит улыбочка лживая челюсти мне и щеки.

"Пурин, покрась казарму!" (Нет и не будет краски.)

Но пустота: "Так точно!" – в цинковом водостоке...

"Краску тебе пришлем". Краски вовек не будет...

То солдатню гоняешь пьяную, обалделую

до четырех утра... Милые все мы люди.

И никому-то до нас нет никакого дела.

ФЛЮОРОСТАНЦИЯ-1

«Флюоростанция» – слово какое! В строке

не умещается. Все норовит это "о"

шариком теннисным выпрыгнуть... Стрельбище вспомню в леске –

так вот патроны в обойму вставлял: одного

все не уложишь, как если бы пальцев у нас

недоставало, – нажмешь, вылезает другой.

"Флюорографию, хлопцы, проходим сейчас.

Вольно. Заправиться. Форма одежды – нагой

торс. Командирам проверить состав... Становись!

Смирно! Равненье в шеренгах. На месте шагом-м...

Марш! Ногу взяли... и-раз-два!" – И вертится мысль:

словно силлабо-тоническим пишешь стихом...

"Окает" кто там и портит? "Баранов, оглох?

Раз-два-три, раз-два-три... Прямо! Носочек!" Ну вот –

вроде пошло, полетело. И выдох и вдох

уравновешены. Катится, дышит, живет.

ФЛЮОРОСТАНЦИЯ-2

Не страшновато ли, грудь упирая в стекло,

в сейфе стоять на коленях почти что, задрав

вверх подбородок? Германией как понесло!

Францией хрустнуло!.. Или у голого прав

нет? Допризывникам гонор не так ли и спесь

тучные дяди сбивают за красным столом?

Током убьют, как цыпленка? Элизиум весь

внутрь спиритический впустят, как в призрачном том,

помнишь, романе, где гамбургский Коля Ростов

истосковался по доблестной шпаге своей

в высокогорном Давосе?.. О, сколько ходов

у лимфатической памяти, сколько у ней

пор, капилляров петляющих... Новокаин,

анестезия блаженная! Что бы от нас

в липком наплыве косых фиолетовых спин,

рыжих подмышек, ушей оттопыренных, глаз –

и оставалось?.. Где наш отшлифованный строй?

Флюоростанция лишь кофемолкой гудит...

Опустошенно выходят. И курят. Сырой

даже у шуток, какой-то потерянный вид.

ЖАРИЩА

Осатанелое какое лето в Мотке!

В стеклянной трубочке свинцовый Цельсий спятил,

вспотел. Но вытереть лицо ему – пилотки

своей не вытянет из-под ремня приятель.

Ни Реомюр, ни Фаренгейт. Поблажки,

увы, не свойственны надутой загранице.

Зато у нас, хоть прикури от пряжки,

никто не чванится, никто не сторонится.

Вот капитанище наш, до трусов раздетый,

всех-всех желающих зовет с собой бороться.

Какое зрелище! Чудовищной приметой –

овечьи заросли слепого первородства.

Иаков, стерпит кто борцовские объятья?..

На ужин выдана все та же чечевица.

Посудомойщица (мне кажется – без платья)

по залу мечется в халатике, как птица.

Нет, надо выкупаться, как-нибудь встряхнуться.

"Эй, с полотенцами для оргкупанья – стройся!..

Да, можно – в тапочках... Да, можно расстегнуться..."

Все разрешается. И день прожить – геройство.

ОРГКУПАНИЕ

Купанье потных коней представляешь, армии Тамерлана

жадные, гибкие заросли видишь, самшитовые побеги...

Под масленичным знаменем служишь?.. Бежит, горланя,

Азия, прыткие пятки в русый песок Онеги

вдавливая. Освободилась от полинялой ткани.

О, гуталиновый смрад, пасмурный зной Хартума!

Или я в узкоглазом вашем Узбекистане,

шелково-полосатом, в танкерном чреве трюма

сплю? А вокруг цветут Арабские Эмираты

розовогрязноватой накипью нефтеносной...

Уж не мираж ли служба-то? Аты-баты!

Не идиотство ли вид деловито-грозный?

Негоциантом, работорговцем можешь

вообразить себя или Нероном даже!

Только тогда помрачнее еще, построже

нужно глядеть, понаглей – как полковник, скажем.

КЛУБ

Киномеханик Мухтаров миндалевидный взор

свой на меня устремляет, и преданность в нем сквозит:

дескать, нэ бэспокойтс, тварщ лэйтэнант!.. На двор

только я выйду из клуба, завалится, паразит,

дрыхнуть, вместо того чтоб стенды красить. Окабанел!

О, каково ж мне это, как в воду-то глядя, знать?

Но и торчать не хочется, осточертели – мел,

краски. Уж третий месяц мне лень Кириленко снять...

И вообще, наш клуб средневековый Рим

напоминает и тришкин отечественный кафтан.

Пыльный могильник лозунгов. Что за рядно над ним!

Всю черепицу украли. Из батарей – фонтан.

Лучше пойду прогуляюсь. До увольненья в запас

грибов насушу чемодан. Уже и сентябрь в листве.

А к римской громоздкой цифре палочку пусть без нас

преемники пририсуют. И даже, пожалуй, две.