Текст книги "Москва против Мордора"

Автор книги: Алексей Поликовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Это еще цветочки
Мэрия запрещает «Марш свободы», назначенный на 15 декабря 2012. Город полон полиции и войск. Сотни людей с цветами идут к Соловецкому камню… «Вы будете арестовывать нас за то, что мы будем возлагать цветы?» Снова аресты

В три часа дня сквер на Лубянке заполнен людьми. Идут еще и еще – мимо Политехнического музея, вдоль длинного ряда военных и полицейских машин. Тут трехосные грузовики с оранжевыми тормозными колодками под мощными колесами, автозаки с черными стеклами, белые автобусы с личным составом полиции, автомобили «Тигр» с бойницами и серенький уазик-буханка с крестом медслужбы. Силы полиции и внутренних войск расположились в центре Москвы основательно: там и тут стоят группки омоновцев в голубоватом камуфляже, на проезжей части разбита большая синяя палатка-шатер, вдоль тротуара выставлены работающие японские генераторы, к одному из которых ушлый шофер подключил проводами аккумулятор. Ну я понимаю: мороз, батарея села.

Сквер со всех сторон окружен серыми полицейскими цепями. У всех без исключения полицейских личные жетоны с номерами, многие в черных бронежилетах. За бронежилет на спине заткнута дубинка. Я впервые вижу такую манеру носить дубинку, это у них новая мода, что ли? Полицейские мегафоны долбят одно и то же: «Уважаемые граждане! Возложите цветы и проходите к метро! Уважаемые граждане! Акция не разрешена исполнительной властью! Участники акции будут задержаны!» Никто не обращает на них никакого внимания.

Люди с цветами медленно проталкиваются сквозь толпу к Соловецкому камню. Очень много белых роз. Букеты завернуты в газеты, в пергаментную бумагу, в целлофан. У камня их разворачивают и аккуратно кладут. У некоторых нечетное количество роз, у некоторых четное. Я вижу группу людей в темных шубах, которые похожи на обсыпанные мелкими цветами кусты: так много у них роз. Еще есть огромный букет ромашек, по-моему, искусственных, и бесчисленные белые гвоздики. В четверть четвертого весь пьедестал камня уже покрыт этими молчаливыми, тихо отдающими свет, живыми в мороз цветами.

Лозунгов нет, флагов тоже нет, есть просто люди, по внешности которых не скажешь, какие у них взгляды. Стоят женщины-подружки, одна говорит «наши» и имеет в виду КС, и другая говорит «наши» и имеет в виду коммунистов. Девочки в шапках с длинными ушами на мгновение встречаются в толпе и одновременно говорят друг другу одни и те же слова: «Привет, ты как? Нормально! Нормально!» Мужчина в черном берете, имеющий вид доброго волшебника Мерлина, обросший седыми волосами, с белой бородой и усами, с которых свисают маленькие сосульки, держит в руке черный воздушный шарик, подобранный им на асфальте у обувного магазина. Шарик рекламирует обувь, а мужчина рекламирует перемены. На груди у него плакат с фотографиями Путина и Ходорковского, рядом с одной написано: «Отставка», рядом с другой: «Свобода».

Шапки меня зачаровывают. Выставочный ряд ушанок способен поразить Париж. Длинный старик с прилепленной к нижней губе сигаретой имеет на голове роскошный лисий треух, в котором впору ходить по тайге на медведя. Вязаные цветные шапочки девочек с длинными свисающими ушами сами по себе демонстрация за яркий цвет против черно-белой зимы. У одного мужчины прямо на меховую шапку надета фиолетовая пластмассовая шляпа, а еще я вижу двоих, которые, держась за руки, медленно прокладывают себе путь в толпе, чаруя мой взгляд соломенными круглыми шляпами вьетнамских крестьян.

Появляется Удальцов. Все происходит очень быстро. Мирно гуляющая толпа превращается в водоворот. Вокруг Удальцова группируются десятки камер и микрофонов. Едва он успевает встать у камня, как в толпу слева врезается отряд ОМОНа. С удаления десять метров мне видны только их черные сферы-шлемы, которые движутся в толпе, как странные поплавки. Еще через минуту Удальцова нет, пришельцы утаскивают его в свой потусторонний мир допросов, наветов и провокаций. Это беспредел. Он успел сказать только: «Россия будет свободной! Это одиночный пикет!» – и больше ничего не сделал.

Появляется Навальный. Пресса бросается к нему так, словно он сейчас должен объявить об отмене всемирного тяготения или переходе на работу в ЦК КПСС. В ушанке с серым мехом, с неподвижным и абсолютно серьезным лицом, без тени улыбки, Навальный идет с охранником за спиной, смотрит прямо перед собой и не произносит ни слова. Фотографы впадают в экстаз, один маленький, с камерой, которая уже облизывается голубым мертвенным огнем, пихает меня с такой силой, что я едва не даю ему в лоб в ответ. Но останавливаюсь: коллега все-таки! Вообще, в сквере, где присутствуют либерал Немцов и националист Демушкин, агрессивнее всех ведет себя именно пресса, стадом носящаяся за так называемыми випами. Люди с улыбками аплодируют Навальному, а мужчина с матовой бледностью на лице, заработанной ежедневными часами в офисе за компьютером, иронически комментирует: «Навальный, как всегда, загорелый…»

В этом сквере между Лубянкой и Политехом идет постоянная циркуляция людей. Один поток втекает в зажатый полицейскими цепями сквер, другой вытекает из узкого горлышка, созданного полицией. Зачем здесь полиция, вообще непонятно. Зачем окружать сквер и закупоривать его, понять невозможно. Зачем такое количество армейских грузовиков, полицейских автобусов Ford, бронированных автомобилей «Тигр», офицеров в кожанках, автозаков и бесконечных рядов в сером, умом не понять. Мегафоны монотонно повторяют одно и то же, сверху второй час висит вертолет и мигает красным огнем, распоряжения о передислокации отрядов так громко звучат в рациях, что их слышат все присутствующие в сквере. Вся эта военно-полицейская мощь, собранная в центре Москвы против людей с цветами, есть видимое выражение состояния чьих-то мозгов, которое выражается кратким словом: «Неадекват».

Пообвыкнув на сквере внутри полицейских цепей, люди начинают жить нормальной жизнью мирного митинга. В самой гуще толпы, у Соловецкого камня, поднимается российский флаг и гордо веет в сереющем зимнем воздухе, среди мрачных серых цепей. Полицейские стоят в цепях с лицами людей, которым вообще все давно уже все равно. Я понимаю, торчать часами на морозе тяжело и скучно. Серьезный мужчина в кепке, с табличкой «Питер против банды питерских», стоял на краю сквера с самого начала митинга, а вот и новый персонаж: он залез на сугроб, держа в руках две планки, на каждую из которых привинчены по несколько листов ватмана с красными и черными буквами. Это у него агитационная тумба против коррупции. Парень в коротеньком пальто и разлапистых шерстяных перчатках переминается с ноги на ногу. На голове у него красный колпак Деда Мороза, а на плечах российский флаг. Невысокая женщина идет сквозь толпу с медицинской повязкой на лице, на повязке написано: «Нет государственному террору!», а на ее пути девушка раздает цветные листовки: «Срочно разыскиваются честные люди!» У девушки шапка с ушами, хит митинга и зимнего сезона, дубленочка и симпатичное лицо любительницы «Фейсбука», которая о каждом своем действии сообщает еще и в «Твиттере». Это такие, как она, за день до не разрешенного мэрией митинга заполнили «Твиттер» одним сообщением с двумя словами: «Я пойду!»

Никто ничего не боится. Никто не скрывает имен, если спрашиваешь, сообщают без проблем. Многие ходят со значками «Я был на Болотной. Арестуйте меня!», есть значки с Магнитским, есть со словами: «Еще 12 лет? Нет!», а есть и с шифровками: «Типун айхун!» Явлением из другой реальности гуляет меж мрачных полицейских цепей огромное белое яйцо, надетое на человеческое тело в чем-то вроде пестрого узбекского халата. Я заглядываю в окошко в яйце и вижу там лицо и горящую лампочку. У него там внутри уютно! Здороваюсь, яйцо тоже здоровается. На груди у него табличка: «Человек-яйцо просто гуляет!», а на спине тоже табличка: «Человек-яйцо не участвует в несанкционированных митингах!»

Вот такая вывелась порода людей-москвичей в этом году: они стоят, гуляют и общаются в небольшом скверике под недремлющим оком вертолета и ввиду угрожающе маневрирующего 2-го оперативного полка и не испытывают от этого особенного беспокойства. Идет обычная жизнь митинга: старик на двух палках орет на полицейскую цепь, отчего полицейские отводят глаза в сторону, ярый антикоммунист спорит с верящей в светлые идеалы коммунизма, справа возникает культурный адвокатский кружок в составе Марка Фейгина и Виолетты Волковой, а слева является идиот с антисемитскими лозунгами. Его прогоняют. Тема вечера: прав ли был КС, отказавшись от марша по уже проложенным маршрутам. Я хожу в толпе и слушаю. По вечной привычке российского человека крыть власть кроют и власть оппозиционную, то есть КС. Они просто струсили, потому что боялись, что народ не выйдет на марш. Своей глупостью они сорвали марш ста тысяч человек, который так нужен был в годовщину первого митинга и в преддверии процесса над заложниками Болотной. И вместо марша что мы имеем? Вот этот сквер с тремя тысячами человек, в котором нет ни гигантских лозунгов-растяжек, ни мегафонов, ревущих лозунги, ни дирижабля с требованием бесплатного образования, ни веющих флагов, ни колонны левых, ни колонн либералов. Мы заканчиваем год в уже темнеющем сквере, в компании смелых людей, которые не побоялись сюда прийти, но без стратегии, без тактики, без широкого форума оппозиционных сил, зато с невинными людьми, которых забрали в заложники, несмотря на все наши крики: «Один за всех и все за одного!» Мы заканчиваем год без новых идей, если не считать старую похвальбу о том, что посторонись, тут выступает креативный класс. Мы заканчиваем год, так и не объяснив всей России, чего мы хотим, собираясь на московских бульварах и площадях, так и не освободив движение от облепивших его деятелей тусовки и не сделав его движением людей за их насущные права.

Но мы заканчиваем год с движением, которое есть. Его душили и били, а оно есть. Его пугали и называли словами «вы никто», но оно есть. Оно поднялось не по воле вождей, а как вызванный природой подъем воды, который начался и будет продолжаться. «За реакцией следует революция», – со спокойной энергией, но совершенно без аффектации, говорит в направленную на него камеру молодой интеллигентный мужчина. Кто он? Один из бесчисленных клерков этого города, или бизнесмен, делающий свое дело на просторах мегастолицы, или художник альтернативы, творящий свободный виртуальный мир, или учитель, воспитывающий в утреннем классе поколение детей, которые окончательно забудут про то, что такое диктатура и страх? Он может быть кем угодно, главное, что он есть.

Темнеет. Сбоку от всех, одна, стоит пожилая женщина с самодельным плакатиком: «Свободу Владимиру Акименкову, который слепнет в тюрьме». Хоровод людей с белыми лентами – все веселые и молодые, а среди них один седой и смущенный – несется вокруг Соловецкого камня, согревая движением и криком тела и души. Вечер, минус 19, центр Москвы. В седьмом подъезде Политехнического музея замерзшие на митинге люди отогревают ноги и руки, выпивая по глотку из пущенной вкруговую бутылки армянского коньяка. Сюда же забегают омоновцы и полицейские, охрана пропускает их в здание, может, в туалет, а может, у них там штаб, я не знаю. В последние минуты перед полицейским наступлением я проталкиваюсь к Соловецкому камню. Он завален цветами, из горы цветов торчит его коричневая верхушка, рядом с которой сидит кукла в белоснежном одеянии невесты. На постаменте в красных стаканах мягко горят свечи. Прижатый цветами к холодному камню, лежит листок бумаги со словами: «Нет репрессиям!»

День защиты детей
В декабре 2012 года в Америке принят Акт Магнитского, вводящий санкции против лиц, виновных в убийстве юриста Сергея Магнитского в тюрьме. В ответ 28 декабря Госдумой принят закон, запрещающий американцам усыновлять российских детей. VIP-деятели оппозиции не верят, что в условиях репрессий и общей усталости можно вывести людей на улицы. Марш и митинг 13 января 2013 года на свой страх и риск организовывают несколько активисток оппозиции…

Марш начинается. Слева от бульвара по проезжей части идет колонна партии «Яблоко». Я впервые вижу такой организованный, многочисленный, плотно сбитый яблочный отряд. До этого, на других маршах, были одиночки и разрозненные группы с бело-зелено-красными партийными флагами. Первый ряд колонны несет зеленые плакаты, так что проезжая часть представляет собой движущийся ряд высказываний. Все приводить не буду, вот один: «Только террористы меняют детей на преступников!» Впереди колонны идет Явлинский в большой круглой меховой шапке и черной куртке, к верхней пуговице которой привязана длинная белая ленточка. Рядом шагает Митрохин, из-под лыжной шапочки видны коротенькие седеющие баки, под пальто синеют джинсы, заправленные в высокие шнурованные ботинки. Маленькая, сердитая и энергичная женщина с мегафоном дирижирует скандированием. В колонне сплошь интеллигентные лица, интеллигентные бородки, интеллигентные женщины, даже маленький ребенок в розовом комбинезоне, сидящий на плечах у отца, и тот имеет румяное интеллигентное лицо. Скандировать хором не первое умение интеллигента, и поэтому голоса иногда звучат вразнобой. «Позор „Единой России“! Позор КПРФ! Руки прочь от детей!» – некоторые даже не кричат, а повторяют эти слова про себя, словно думают вслух. Но на лозунге «Долой чекистскую хунту!» интеллигентная колонна, осененная яблоком Евы и группы Beatles, издает дружный громкий крик, срывающий мерзнущих голубей с карнизов. Голуби быстро несутся в ледяном воздухе.

Впереди яблочников идут анархисты, перекрывающие проезжую часть красным плакатом: «Прямая демократия. Социальная справедливость». Они идут в веянии черно-красных флагов, среди которых есть парочка новеньких мутантов: черно-розовый, черно-фиолетовый. Видимо, эти флаги символизируют союз анархистов и ЛГБТ. Тут сплошь молодые лица и испытанные глотки, прошедшие тренинг на десятках акций. «Веет, веет черный флаг, государство главный враг!», – объявляют они цепи полицейских в черных тулупах, огромных валенках и шерстяных балаклавах, поверх которых надеты ушанки; затем они сообщают стареньким, приткнувшимся друг к другу домикам бульварного кольца, что «Наше Отечество все человечество!», после чего приходит черед разобраться с властью. Слушай, Госдума, что думают о тебе анархи и автономы, дети улиц, праправнуки Бакунина и Кропоткина: «Депутатов на нары! Детей на Канары!» Слушай, власть, в сознании которой уже поселился вирус по имени Неадекват, дружный вопль московского бульвара: «Защитим наших детей от безумия властей!»

Организаторы марша, в этот раз не профи политики, бизнеса, тусни и гламура из КС, а люди с немедийными именами Мария Орловская, Екатерина Тараканова, Ольга Белкова (это не все организаторы – простите, кого не назвал) просили обойтись без партийных знамен и партийных колонн, потому что в их представлении марш должен стать явлением не политики, а морали: марш людей против подлости и жестокости нового антисиротского закона. Но партийные и групповые флаги все равно есть – оранжевый «Солидарности», белоснежный «Сопротивления», синий со звездами Евросоюза и даже красно-зеленый, с круговыми надписями, которые возможно прочесть, только поднявшись в воздух и крутясь вокруг собственной оси, флаг движения «Портос». Но все-таки флагов партий и организаций действительно меньше, чем на прошлых маршах, потому что все эти сто тысяч человек, за два дневных часа прошедших по центру Москвы, в этот день действительно перестали быть демократами, анархистами, либералами, левыми, правыми – а стали просто людьми, не приемлющими подлость – и шли с самодельными плакатами и плакатиками, с которых звучал их собственный, личный, незаемный, неповторимый голос.

Шла женщина с табличкой, на которой стояло одно слово большими буквами. Так мы его тут и напишем: «СТЫДНО!» Шла еще одна, уверенная в том, что «Путин не любит детей». Шел, останавливался и разводил руки с огромным листом ватмана мужчина в кепи с теплыми ушами, и тогда становилось понятным, почему ватман такой большой – фраза длинная: «Решения о судьбах детей не принимаются по политическим мотивам». Другой на своем плакатике логично замечал то, что почему-то никому не приходило в голову: «Усыновлять детей нельзя – а базу под Ульяновском можно?» Некоторые люди, незнакомые друг с другом и шедшие в разных концах марша, тем не менее вступали табличками и листочками в разговор: «Молчи, наука, и ты, культура, за вас державно мыслит дура!» – «С такой дурой жить себя не уважать!» (отвечал повешенным на спину листом бумаги мужчина в меховой шапке, украшенной сзади толстым хвостом).

Эти таблички, отпечатанные на принтере или написанные от руки, были новым языком городского люда, у которого в эпоху СМИ, приватизированных властью или тусовкой, нет другого шанса публично высказать свою мысль. Это были сто тысяч новых египтян в новый век фараона, изъяснявшихся табличками и шагавших по заснеженному городу, блокированному оранжевыми цистернами, зелеными грузовиками и автобусами с замерзшими стеклами, сквозь которые были видны понурые фигуры греющихся полицейских. Там были не только лозунги, крики, дерзости, грубости, насмешки, оскорбления и призывы, но и слова сомнения, раздиравшего честные души. Я видел одинокого мужчину, у которого на листе было написано: «Идти бессмысленно, не идти безнравственно», – и он сделал вот как: дошел от Пушкинской до Трубной, а потом покинул марш, уйдя в город через полицейский кордон. Зато шли и шли маленькими шажками маленьких ног, обутых в допотопные снегоступы, две женщины, одна пожилая, а другая крошечная старушка в черной потертой шубе. Она несла картонку с неровными краями, заляпанную белым пятном, на которой стояло: «Депутаты, вон из думы!» Старушка была маленькая, как ребенок двенадцати лет, и поэтому картонка в ее руках казалась гигантской. А у второй женщины был плакат: «Старые клячи снова в бою!» На моих глазах к старушке подскочил шустрый фотограф, пощелкал десять раз прямо в лицо и не взял, а выхватил интервью: «Вы против кого идете в бой?» – «За детей!», – очень тихо отвечала она, удивленная его нахрапом, и в углах ее губ на коричневом лице была улыбка.

Всем этим людям, разом занимавшим четыре московских бульвара – Страстной, Петровский, Рождественский, Сретенский – было понятно, что мы добрались до такой точки истории, когда политика перестала быть политикой, а перехлестнула в безумие, в фатальную сухость мозга, в атрофию души, в людоедский бред. «Победившая фашизм страна не имеет права принимать фашистские законы», – было написано на картоне у одной из жительниц великого города, который, единственный в стране, поднимался многотысячной волной против безумия и репрессий. «Тадепуты! Ваш король голый!», – с презрением сообщал депутатам на Охотном ряду мужчина с мрачным лицом. «Чума на обе ваши палаты № 6!», – плыло над толпой, и фракции партий, механически дружно поднявшие руки за постыдный закон, переставали существовать. Перестал существовать борец за социализм г-н Миронов и превратился просто в заводную игрушку господина Путина, с ключиком в спине на три с половиной оборота; перестал существовать господин Зюганов, в механизме которого шестеренка коммунизма каким-то удивительным образом цепляла шестеренку православия; а господин Жириновский никогда и не существовал.

Ни на одном марше из всех, которые я видел, а я видел их все, не было столько инвалидов в колясках, как на этом, воскресном. Первого я встретил еще на Пушкинской, неподалеку от памятника – девочка, сидя в коляске, раздавала проходящим мимо людям листовки. Какой же радостью светилось ее лицо! Девочке нравилось, что так много людей вокруг нее, нравилось, что к ней подходят и берут листовку. Потом я видел взрослого мужчину в инвалидной коляске, который на ходу невозмутимо курил большую трубку. И еще одного инвалида, на этот раз юношу, я увидел на проспекте Сахарова, где волонтеры стояли у прозрачных опечатанных ящиков с прорезями, предназначенных для бюллетеней за роспуск думы. Юноша сидел в коляске, до пояса накрытый белым одеялом в розовых цветах, а лицо его было не видно, потому что он был в коричневой балаклаве, поверх которой была натянута черная шапочка с помпоном. Две ноги в алых кроссовках на липучках торчали из-под одеяла. В прорезь для рта у балаклавы я видел, что его нижняя губа проколота на панковский лад то ли кольцом, то ли булавкой. Он был невероятно крут в своей анархистской маске, шапке с помпоном и с булавкой в губе, и пока я рассматривал его, он невозмутимо вел ручкой в голой руке по строкам бюллетеня, внимательно читая его на морозе в пятнадцать градусов. Он не пропускал ни слова. А потом решительно и спокойно стал писать свои данные в нижней графе.

Было много людей с детьми – дети на плечах пап, дети на руках мам и даже маленькая девочка, уютно раскинувшаяся тельцем в красном комбинезоне в раскладной коляске. Она спала на морозе. А еще больше было взрослых людей, принесших на марш игрушки. Рядом со мной некоторое время шла женщина, у которой на груди каким-то образом были прикреплены два близнеца-медвежонка, оба в белых ленточках. Огромный мужчина, на голову выше меня, да еще увенчанный пушистой – ну просто царской! – шапкой нес в руке коричневого медведя с торчащими вперед лапами. Озорная морда медведя предвкушала жизнь, тогда как белые похоронные цветы за его спиной обещали кое-что совсем другое. Этот большой мужчина с красным лицом, по виду совсем не художник и вовсе не артист, сумел в своей композиции выразить тот вневременной, библейский ужас, о котором кричали, орали и вопили десятки плакатов, начинавшихся одним именем. «Иродов закон. Закон уродов против детей», – говорил плакат невысокой девушки в скромной шубке и серой шапочке, у которой джинсы снизу были украшены двумя свисающими кисточками. На ее плакате были цветные фигурки детей, в которых изначально не было ничего страшного, но которые, вырезанные из журнала или книжки, превращались в олицетворение потерянности и смертного одиночества на снежном белом листе.

Это был удивительный марш по ледяному городу, марш десятков тысяч людей вдоль полицейских кордонов, в которых стояли в основном полудети с растерянными лицами, некоторые зачем-то в бронежилетах, а один, длинный, почему-то в модных черных очках; марш вообще-то не очень громкий, но периодически взрывавшийся громкими криками: «Позор! Позор!», и марш чистый, то есть незамаранный ни дрянью тусовки, ни фальшью гламура, ни участием назначенцев крупного капитала, ни руководящей ролью бывшей и нынешней прислуги олигархов. Это был марш, который в нервных бессонных ночах готовили дизайнер Катя и художник Маша, совсем не политические деятели, а просто люди, которым больно и стыдно от подлого закона; и я знаю, сколько нервов они потратили, и как волновались, придут ли люди, и сколько десятков часов провели они в фейсбуке, договариваясь, организовывая, устраивая, готовя, ища волонтеров, оповещая о раздаче листовок. Все Рождество и Новый год они делали это, иногда с тяжелой душой, потому что часто им приходилось идти против сомнений, неверия, цинизма – «Ну придет к вам тыща человек, и что?!» – и против высокомерных дураков, которые всегда появляются на пути каждого, кто что-то делает, чтобы объяснить ему, что он все делает неправильно. А им еще надо было украшать елки в своих домах и готовить стол для близких и печь итальянское печенье! Не знаю, успела ли Маша его испечь! Но вот то, что они точно успели и сумели сделать: показали нам всем, а особенно тем, кто занимает беспроигрышную позицию «все равно ничего никогда сделать нельзя», что сделать можно. Они показали, что вывести людей на улицу в протесте против дикости Ирода и жестокости его слуг могут не обязательно статусные персоны, выкормленные ТВ, а просто люди. Показали, что если нас не устраивают випы, КС, сомнительные лидеры, карьеристы-оппозиционеры, замаранные соглашательством журналисты, превращающие оппозиционное дело в распивочную виски с представителями власти – то мы все можем сделать сами.

«Верните нам нашу страну!» С таким плакатиком шла молодая женщина. Но нельзя двадцать лет спать, а потом проснуться и за один день вернуть себе страну. То, что потеряно за двадцать лет сна и обмана, придется возвращать в долгом марше. Все эти марши по улицам и бульварам на самом деле один марш. В другой библейской истории, не про Ирода, действительно была пустыня, был вождь и сорок лет времени – но главное там то, что был народ, который шёл! Гулким ритмичным звуком больших белых барабанов сопровождали воскресный марш по морозной Москве несколько мужиков в волчьих шкурах, наброшенных на дюжие тела. Они шли, в серых шкурах на белоснежных рубашках, не чувствуя холода, эти странные русские волки, гулом барабанов призывающие к национализации всего, что есть у нас на земле и в земле; а вокруг них плыли на высоких палках портреты тех, кто голосовал за закон против сирот, перечеркнутые словом «Позор!». И вдруг среди этого выводка плоских и неживых лиц осветилось одно, человеческое. Парень нес портрет Ганди. Ганди был в чем-то легком, летнем, но он не чувствовал мороза и с улыбкой смотрел на огромное шествие людей в шубах и шапках, шагающих по проспекту академика Сахарова. Ганди явно не знал, что такое русская зима, но Ганди явно знал, что такое мирный, упорный, неостановимый протест людей, которые никогда не отчаиваются, никогда не устают и в конце концов всегда приходят к победе.

Портреты депутатов заканчивали свой путь в мусорном контейнере с надписью «Для отбросов», стоявшем на тротуаре. Со странной важностью, словно не понимая своей судьбы, они смотрели из мусорки, а напротив них стояла толпа и молча смотрела на них. В толпе ходил мужчина с косой в руках и в черном балахоне, на котором спереди и сзади было написано «Коррупция». Из-под балахона торчали остроносые туфли с серебристыми цепочками. Тут же поблизости был человек с надетым на голову картонным ящиком, с трех сторон оклеенном мыслями о текущей ситуации, соображениями о жуликах и ворах и сообщениями для депутатов. «Исаев, мы запомним твою мор_у!», – гласил текст одного из сообщений, в котором буква «д» была корректно выпущена. А на тротуаре до последнего стоял человек в желтом жилете и натянутом капюшоне с плакатом: «Богородица, Ирода прогони!»