Текст книги "Распятые (СИ)"

Автор книги: Алексей Бородкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Annotation

Бородкин Алексей Петрович

Бородкин Алексей Петрович

Распятые

Перед рассветом ажурная глубина неба замутилась, Полярную звезду – а за ней и остальные звёзды – заволокло фиолетовой тиной. Подул южный ветер. Правильнее сказать, ветер пошел: он был подобен океанскому течению, сильному и ровному. Дыхание перехватывало от этого сырого и жаркого потока. В несколько минут вода и воздух слились в единое пространство. На «счастье» проснулся боцман Канниган. Он вышел на палубу и отправился к носу судна (к гальюну), желая вернуть океану «взятое в долг». «Матерь божья!» – пронеслось у боцмана в мозгу и, забыв про своё первоначальное намерение, он бросился к рынде – поднять тревогу, – браня и кляня тупость вахтенного матроса. Над океаном полетел отчаянный звон колокола. «Не сладить!» Матросы прыгали по реям, как перепуганные обезьяны, а у боцмана вертелась мысль, что всё одно со штормом не сладить, и что нужно рубить грот немедля: «Быть может, тогда обойдётся!» – Где капитан? Вахтенный покрутил головой, как испуганный пёс и ответил, что понятия не имеет. – Он напился вчера до безумия... напялил на левую руку кувшин, и объявил, что это его вторая голова... Разговаривал сам с собою... с этой второй башкой... а когда кончился ром... Кончился ром! Канниган сообразил, что раз такое произошло, то капитана следует искать в трюме, в самом низу у погреба для провизии. Судно накренилось, просело, зачерпнуло бортом воды. Кого-то из матросов смыло за борт. Кажется, это был Фернандо Гора, шутник и балагур, любимчик команды. С холодным цинизмом боцман подумал, что дева Мария не оставит беднягу. Жизнь человека в эту секунду не стоила гроша ломанного. Снасти трещали и стонали. Мачту вот-вот должно было сломать у основания. Или вырвать, как гнилой зуб изо рта старухи. Канниган вспомнил о грузе: «Сбросить чёрненьких за борт? Посреди океана? Ха-ха! Пускай поплавают, так у них есть шанс выжить!» – криво осклабившись, он рассмеялся. Старший помощник и два матроса взялись рубить мачту. Топоры метались с предсмертной истеричностью, однако у океана были свои планы на представление. Он занял место в первом ряду и желал, как следует, поразвлечься. Ураган развернул «Галатею» могучими пальцами, будто это был детский кораблик, волна ударила в борт – первая, предупредительная, – второй вал накрыл судно от грот-трюм-рея до ватерлинии, подмял под себя, вдавил в водную пучину. Когда волна отхлынула, на поверхность океана – среди бочек, ящиков и пеньковых канатов – всплыл оборванный парус. Страшное белёсое «тело» колыхалось и казалось телом утопленника, раскинувшего в стороны руки и вглядывающегося в бездну невидящими глазами. «Галатея» перевернулась. Канниган успел спуститься в трюм и пробежал несколько шагов, прежде чем мир вокруг него завертелся, и потолок сделался полом. . Капитан Бартоломью (он дрых к крюйт-камере, прижавшись к верному своему собутыльнику кривому Оглу) вздрогнул и выпустил из рук бутылку. Однако бутылка не покатилась по полу, как это было заведено от века, она заплясала на досках пляску святого Витта, подпрыгнула и полетела вверх. Или вниз? Или вбок? Разобраться капитан не успел, его самого подкинуло и швырнуло на бочку с оливковым маслом, в довершение, приложив головой о бортовую обшивку. – Кто?.. кто здесь? – Очухавшись, капитан зажег спичку, рассмотрел заспанное лицо Огла. Мгла металась по зачумлённым углам комнаты. Где-то в её утробе мелькнула ещё одна – неизвестная – физиономия. Позднее выяснится, что это отец Дэниел, священник. Аббатство святого Албана из Хартфордшира снарядило его в ссылку (официально это называлось просветительской миссией). Лишь только начался шторм, священник проснулся и решил помолиться. Помолиться спокойно, распахнув сердце до самых глубин. Все двадцать два дня пути отец Дэниел чувствовал исходившую от океана опасность – первобытную, неподчиняющуюся Христу угрозу. Греховная эта мысль беспокоила священника, однако не отпускала, несмотря на все старания. Отец Дэниел спустился в трюм в поисках спокойного местечка. Скрипнули петли, в дверь ввалился Канниган. Его сильно потрепало – большую часть пути до крюйт-камеры он пролетел кувырком. Лоб рассекло, из раны текла кровь, заливая глаза и капая с подбородка на куртку. Боцман обтёр лицо ладонью и прохрипел слова приветствия. От размазанной по лицу крови он стал похож на демона из преисподней. Отец Дэниел перекрестился и закрыл глаза, священнику было неприятно, что Смерть явилась к нему в таком богомерзком виде. Впрочем, отец Дэниел ошибался. Он проживёт длинную и монотонную жизнь, и умрёт через сорок лет и шесть дней (считая от крушения «Галатеи»), в своей келье. Окруженный братьями-монахами, которых он давно уже перестанет узнавать, а станет полагать, что он мальчик, ему семь лет, и что он украден цыганами, с намереньем быть съеденным... или для выступления в цирке, например, чтобы ходить по канату. К моменту смерти, отец Дэниел выживет из ума. – Вот, сир! Кажется, ещё дышит. – Канниган оттолкнул ногой ящик и швырнул в образовавшийся просвет тело. Это был Керро Нуччи, мальчишка, стремившийся вернуться к невесте, а потому согласившийся плыть на «Галатее». . «Я поплыву даже на бешеном бизоне! – Нуччи молодцевато сдвинул шляпу, рисуясь перед капитаном и матросами. – Если он доставит меня в Салвадор за две недели». Капитан принял плату и ответил, что быстрее его «ласточки» Атлантику не пересекает ни одна puta (шлюха, исп.), однако на две недели можно не рассчитывать. «Эта зима... коварная». В испанском языке «зима» мужского рода, но мореплаватель говорил о ней, как о женщине. . Капитан Бартоломью мельком взглянул на тело мальчишки и ткнул пальцем в пол ставший потолком: – Дьявол меня раздери, Канниган! Эта посудина всплыла кверху брюхом! – Так и есть, сир! – боцман хрипло рассмеялся. – Чудовищный шторм. Ребята пытались срубить грот, но не успели. – Боцман огляделся, закрываясь от света спички. – Все утонули, сир, остальные подохли! Керро Нуччи пошевелился и зашелся кашлем, он постепенно приходил в сознание, боцман помог парню сесть, затем подтащил мешок с просом и пересадил Нуччи туда. . Буря значительно ослабела, казалось, что зритель-океан, добившись своей задумки и натешившись, утратил к игрушке всякий интерес. Крюйт-камера находилась на самом дне судна, в прежние годы здесь хранили порох (когда «Галатея» щеголяла пушками), теперь эту комнату использовали для хранения провизии. После оверкиля она сделалась верхней точкой судна, и если бы кто-то из выживших умел заглянуть сквозь дерево, он бы разглядел умытое бурей небо, и барашки волн, и печальные последствия кораблекрушения. – Мы превратились в поплавок, сир! Несколько мгновений капитан озирался по сторонам, пытаясь вобрать в себя смысл сказанного, в его глазах мелькали безумные искры, в ярости он сжимал и разжимал кулаки. Двухметровый свихнувшийся гигант – это было поистине угрожающее зрелище. Нуччи почувствовал, как кожа на его затылке леденеет, он с ужасом представил, как капитан хватает его за горло и душит... – Anima Christi, sanctifica me. Corpus Christi, salve me. (Душа Христа, освяти меня. Тело Христа, спаси меня. лат.), – прошептал отец Дэниел. Боцман Канниган ухватил табуретку за ножку и вжался в угол. Он не собирался сдаваться без боя. И только кривой Огл оставался тих и спокоен, он взирал на происходящее с усталым интересом праведника. Дело в том, что Огл был уверен, что он давным-давно мёртв. Он был корабельным плотником и починял (это случилось несколько лет назад) фальшборт на корме. Как и положено плотнику, был изрядно пьян, а посему не заметил, как свалился за борт. Пекло вдруг сменилось ласковой прохладой, солнце всхлипнуло и стало удаляться, колыхаясь и превращаясь из алого в зелёное. Над головой мелькнула тень рыбы. Однако, через сутки (или двое), плотник пришел в себя. Он обнаружил своё тело в трюме, в гамаке; его разбудил помощник капитана, сказав, что «нечего всякому дерьму разлёживаться, пора дело делать». «Я утонул, – понял Огл, – это ясно, как божий день. Я утоп, сгинул и... Кианохет вернул меня в мир живых... для какого-то своего разумения». Совершив такое открытие, Огл стал относиться к своему пребыванию в «подлунном мире», как к событию исключительно временному, а потому не заслуживающему избыточных переживаний. Более всего Огл боялся, что тело его начнёт разлагаться, и остальные поймут, что он покойник. «Будет неловко перед ребятами». – Остынь, Бартоломью. Лучше пропустим по стаканчику. Капитан ответил, что не в его привычках пить со всякой рванью. Затем он обругал последними словами всех святых до седьмого колена, после чего заявил, что ему плевать, как это называется: – Поплавок или буй... пока эта посудина на плаву, я на ней капитан! И я не потерплю бардака! Комнату осмотрели, отыскали свечи, бутылки с ромом, провизию. Ящики, мешки, бочки и коробки распихали по углам, придав запасам, насколько возможно, упорядоченный вид. Вода постепенно прибывала. Боцман Канниган вызвался провести разведку: поднырнуть в трюм, проплыть вдоль борта, если удастся добраться до ахтер-люка. Капитан велел держать ухо востро. – Мне приятно ваше волнение, сир, – ответил боцман, – вот только для него нет повода. Я плаваю, как рыба. Капитан буркнул, что и рыбы тонут, на что боцман поморщился и прочистил сопатку в кулак. Он, действительно, плавал, как рыба. Но и рыбы, действительно, тонут. Канниган родился в море. Его мамаша сбежала из родного Ливерпуля на греческой рыболовной шхуне. Под каким флагом шло судно и куда путь держало, она не знала, знала только, что этим рейсом она попадёт в Испанию. Кто-то наболтал девчонке, что жизнь в Севилье легка и проста, как утренний бриз. До Севильи мамаша так и не добралась, капитан не собирался входить в Гвадалквивир (на берегах этой славной реки расположен город). Девчонку с младенцем высадили в Кадисе, старом ветхом порту, основанном ещё финикийцами. Двенадцати лет от роду, Канниган оставил мать и, забравшись в трюм сухогруза (под завязку наполненного апельсинами), ушел в своё первое плаванье. С тех пор его кривые ноги редко касались суши. Качка, солёный ветер, тесный трюм, вахта и бутылка рома – без этих вещей Канниган чувствовал себя неуютно. Он считал себя другом океана. И не просто другом – приятелем. Канниган знал, что когда-нибудь он утонет – иначе и быть не могло. Представлял, как как-нибудь ночью, «Галатея» попытается обогнуть мыс Горн. Грянет буря, молния ударит в мачту и подожжёт такелаж. И когда обречённое судно полетит на скалы, Канниган выпрыгнет за борт и вернёт своё тело океану. Это было красиво и поэтично. ...Когда ноги увязли в сетях, боцман не сразу сообразил, что происходит. Ему нужно было проплыть через трюм, миновать нижнюю палубу (отпихивая утопленников и лавируя между ящиками), опуститься ниже, к люку – не самая сложная, в сущности, задача. Боцман потянулся к поясу, отыскивая нож – ножа не было. Он потерял его в кутерьме. Пытался выпутаться руками, но только сильнее увяз. «Глупые шутки! – мелькнула мысль. – Розыгрыш... какой нелепый розыгрыш!» Канниган выпустил из лёгких воздух и вдохнул полной грудью воду. Ноги ещё некоторое время толкли сеть, пытаясь освободиться, а на лице уже застыла посмертная маска. Обиженное удивление. . Холст, предназначенный для ремонта парусины, капитан разрывал на полоски, этими лентами конопатили щели в переборках и двери. «Нет щелей – не уйдёт воздух!» – объяснил Бартоломью. – Мы что?.. Мы здесь... – Нуччи боялся произнести слово «навечно», подбирал ему замену. – Надолго? – Это вряд ли, – ответил капитан. – Харчей у нас в достатке, воздуха меньше, думаю на неделю... Но ещё раньше мы перегрызём друг другу глотки. – На всё воля божья! – подал голос отец Дэниел. – Давайте ещё раз попробуем! – Нуччи шагнул к двери. – Нужно попробовать выплыть. – Тронешь дверь, – капитан преградил дорогу, – проломлю башку. – Если Канниган не смог, – заметил Огл, – ты точно не сумеешь. – И пренебрежительно добавил: – Zagal (мальчик, исп.). – На всё воля божья! – повторил святой отец. Некоторое время молчали. Каждый по-своему переживал эти странные невероятные обстоятельства. Густо чадила свеча, чтобы воздух не выгорал, зажгли только одну, самую тонкую. Отец Дэниел сидел с закрытыми глазами, его рука в холщовом мешочке перебирала четки. Кривой Огл размышлял, что с ним теперь будет? Сможет ли он умереть во второй раз? И куда попадёт? Будто услышав эти думы (а, быть может, собственные мысли капитана были сродни думам Огла), Бартоломью предложил не предаваться унынию, ибо уныние – это грех. – Мы славно пожили, – сказал капитан, – и славно помрём. – Он посмотрел на Нуччи; по лицу парня текли слёзы. – Я бы не отказался от десятка-другого лет... чтобы пожить ещё, но раз пучина нас призывает, значит так тому и быть... Ну-ну, держись, парень! Вытри сопли, слякоти и без тебя хватает. Огл почесал в подмышке и сказал, что их ждёт преисподняя. И это обидно. – Чего вдруг, преисподняя? – помрачнел капитан. – Судно погибло во время шторма, мы утонем, и значит, нас ожидает царствие небесное. – Он посмотрел на священника, ища одобрения. – И очень удачно, что среди нас святой отец, он поможет нам переправиться... – капитан взмахнул рукой, будто подбросил мячик, – на небо. Поможете? Святой отец? Я говорю о путешествии в райские кущи, а? – А как же тринадцать дюжин черномазых? – не унимался Огл. – Что булькают сейчас в трюме со вздутыми животами? Среди них были женщины... и дети. – Ну... – капитан задумался.– Такая наша работа – возить рабов. Мы и везли... – Бартоломью нахмурился, впервые в жизни ему попалась задачка, которую не разрешить ни кулаком, ни золотой монетой. – Попали в шторм, на всё воля божья... да, скверное дельце, ребята. Он откупорил бутылку, отпил половину. Сказал, что «по чести судя, царствия небесного нам не светит, ибо изрядно мы нагрешили». Нуччи робко поднял руку, привлекая внимание священника и спросил, каково там? В аду? – Да! – присоединился капитан. – Просветите нас, святой отец! Правду болтают про котлы с кипятком, про пытки и огонь? Я был однажды на службе, так пастор обещал всем грешникам расплавленный свинец в глотку, мать его так... От этих слов мальчишку передёрнуло, он опять заплакал и спросил, быть может, у него есть шанс? – Я... я только плыл на «Галатее»! Я даже не знал, про рабов!

...

конец ознакомительного фрагмента