Текст книги "Гулящие люди"
Автор книги: Алексей Чапыгин
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 44 страниц)
Аграфена глядела внимательно на Сенькин профиль с горбатым носом, сказала:
– Гляжу вот, Гришенька, на тебя – и по голосу ты, а по обличью будто мой Иван Бегичев… И, и… что сделали проклятые солдаты, как с ними на кружечной ходить стал… знаю все…
– Мы с тобой, Дмитревна, чужие, едино тебе, какой я… Был бы мужем, тогда переменная рожа досадлива…
– Ух ты, пропадай все… И так долго таила. Хоша ты, Гришенька, сны мои рушил – обличье сменил, да уж и такого тебя люблю! Столь люблю, что готова аже любодейчичей[160]160
Любодейчич – незаконнорожденный.
[Закрыть] плодить, пущай лакиньей[161]161
Лакиния – кобылица, позже – гулящая баба (XII—XIII века).
[Закрыть] лают…
– Я не люблю тебя, Аграфена Дмитревна, едино лишь – уважаю за порядню дома.
Она придвинулась к столу ближе:
– А не люби, да приласкай!
Сенька не успел ответить. С речки Коломенки через сад прошли двое рослых датошных.
– Несет черт гостей! Это к твоему черному, – сказала Аграфена и быстро ушла.
Сенька сел на лавку.
Солдаты вошли как хозяева, не снимая железных шапок. Один, подходя к столу, взглянув на Сеньку, сказал:
– Тот!
– Верно? Значит, ладно!
– Тут, брат, вишь, баба была – уплыла… принесла водки, оладей паровых, а мы выпьем и закусим!
– Перво допросим!
– Торопиться некуда – дело в железной шапке!…
Они были в ватных тягиляях нараспашку, под тягиляями серые кафтаны с кушаками, за кушаками у каждого по три пистолета. Сабель и мушкетов при них не было. Один сел за стол, другой на лавку с краю стола. Стали пить и есть – выпили всю водку, съели оладьи, хлеб и рыбу, тот, что за столом глубже сидел, спросил:
– Где твой черный капитан?
– А вы завсегда так?
– Как?!
– Жрете, не спрашивая хозяев?
– Это ты, что ли, хозяин?!
– Да хотя бы я!
– Ого!
– Видно, что не солдаты, а ярыги – на торгах да кабаках обыкли грабить!
– Ах ты, рыжая собака!
Сидевший за столом выволок пистолет, взвел кремневый курок, дуло направил на Сеньку.
– Не грози пистолем, ярыга, убери!
– Я те уберу! Ты убил Шмудилова?
– Сказывай!
– Кого?
– Того самого – государева слугу?
– Сказывай! Шел будто пьяной, а как я завернул…
– Убери пистоль! Нажрались, уходите.
– Мы те уйдем! Сенька встал.
– Он самой, широкоплеч, сутулой…
– Сказывай, где вор, черной капитан?!
– Дуй в ноги – скажет! А то я…
Другой тоже протянул руку к пистолету. Сенька круто прыгнул в сторону, солдат выстрелил, пуля прошлась по груди Сеньки, шлепнулась в стену. Сенька сделал прыжок к столу, ударил кулаком того, кто стрелял, сверху по железной шапке. У стрелявшего пошла из носа и ушей кровь – шапка села на глаза, пистоль, стукнув, упал.
Другой засопел, вскочив, ловил Сеньку за горло, – Сенька сунул его кулаком ниже груди, солдат присел, откинувшись на стену, съехал на пол, железная шапка, зацепив лавку, соскочила, покатилась прочь, а солдат пополз. Сенька пнул его, хрустнули кости – угодил под ребро, он взвыл и перевернулся навзничь. Стрелявший сорвал с головы шапку, шапка стукнула о стол, со стола упала кружка. Извернувшись к окну, хлюпая кровью, ломал оконницу, силился закричать «караул» – мешала кровь, голос срывался.
– Не доел еще! – крикнул Сенька.
Со звоном посуды и треском стола за воротник тягиляя выволок солдата, размахнув, кинул головой об угол печи. Остановился, слыша стон у порога, слова, похожие на бред:
– Спаси на-а-с…
Сенька шагнул, вытряхнул армяк, лежавший на лавке, на пол стукнул шестопер.
– Тебя надо!
Когда добил, кинул трупы солдат к печи, вспомнив, нагнулся– тому и другому всунул за кушак глубже их пистолеты. Подумал:
«На снег волочь, народ соберу – увидят… помешают уйти».
В избе темнело. Он смутно увидал – за печью блестит кольцо ставня в подполье.
– Так!…– Подошел, открыл окно в полу, перетащил трупы, сунул под пол, оглядел избу, нашел шапки и туда же кинул. Поискал, пригибаясь к полу, – не оставили ли солдаты из ярыг еще примет, и, кроме крови, ничего не нашел. Опрокинутый набок стол поправлять не стал, только передвинул тяжелый шаф из угла на ставень под пол. В сенях умыл лицо и руки, оделся, а когда переходил шумную, брызжущую ледяными искрами плотину мельницы, решил:
– В избу, на кладбище! Там ночую, пожду, придут… оттуда, сказал он, пойдем…
Когда поднялся на берег и его встретил ветер в лицо с колючим мелким снегом, спохватился: «Вот, черт, с возней рог забыл!»– торопливо ощупал себя, нашел за пазухой, но в рогу замерзла вода. Пошел скоро. Порошило снегом разогретую боем грудь, и спину холодил панцирь. С неба почти прямо на него сквозь белую муть мутно светил месяц.
– Не уйтить бы мимо? – Остановился мало и снова шел…
Сенька спешил, но все ему казалось, идет тихо. Шел ровно, а теперь стал спотыкаться и догадался, что попал на кладбище.
Под ноги попадались зарытые в снег могильные плиты. Увидал рощу деревьев малорослых в инее. Стал оглядывать кругом: заметил крест, потом другой и много крестов, скрытых доверху снегом. Он выбрал место повыше, начал прислушиваться и наглядывать избу, избы не увидал. Сняв шапку, пригнулся к земле – слух у Сеньки был звериный, глаза зоркие.
– Ежели пришли, то заговорят!
Долго слушал, недалеко услыхал гул, будто из могил идущий… «Ага! Тут, близ…» Вглядываясь в белесый, волнуемый ветром сумрак, заметил в балке как будто крышу избы. Пошел туда, попал на тропу, тропа запорошена снегом, но ясная, она повела его вбок и назад. По тропе пришел к дверке в снегу. Стены избы, тоже крыша были густо облеплены снегом, оттого и на малом расстоянии не видны. За дверью ему почудились голоса, и даже как будто кто на струнах тренькал, он мало устал, но, остановясь, почувствовал, как панцирь жжет холодом грудь и спину. Стукнул тяжелым кулаком в двери избы. Голоса и звуки струн смолкли. Сенька повторил удар в дверь, от его удара ветхие доски задребезжали… Теперь слышал, будто кто стоит за дверью, – услыхал дыхание скрипящее и прерывистое. Еще раз ударил Сенька, тогда за дверью голос спросил:
– Хто крещеной?
– Не опасись, отвори слуге Таисия.
Дверь была заперта железным заметом, замет упал. – Един ли ты?
– Один буду!
Уцепил Сеньку за полу армяка, повел…
В избе, куда вошли, полутемно, свет заставлен чем-то, только вверх к черному потолку струилось мерцание многих огней.
– Сядь ту!
Сенька сел на лавку у двери, с ним рядом сел старик, белела борода. Два других, таких же старых, сидели ближе к огню. Один перебирал струны инструмента, тихо наигрывая плясовую песню.
Сеньку знакомо поразил запах в избе – он был тот, когда первый раз с Таисием пришли в избу Бегичева, изба пахла хмельным и одеждой нищих. Вглядываясь, стрелецкий сын увидал среди избы хоровод не то юношей, не то голых женщин. В мутной полутьме было не разобрать. За столом, призрачно отсвечивая, сидели три старухи в черном. Хоровод кружился, голые ноги мягко наступали на доски пола, иные, кто плясал, боролись меж собой.
– Да пустите меня! – вскрикнул женский голос. Старик, тот, что отпер и привел Сеньку, строго сказал: – Безгласны будьте!
Спустя мало свет открыли, десяток свечей, увидал Сенька, горели на столе, а между подсвечников были расставлены яства: мясные, рыбные и сахарные. Посередине стола большая кадь с пивом и во многих кувшинах вино. Таисий стоял в кутневом[162]162
Шелк с бумагой – бухарская ткань.
[Закрыть] кафтане распахнутом, под кафтаном белело голое. Он был только лишь в кафтане и шатался на ногах. Его поддерживали под локти две молодые женки. Когда открыли свет, женщины нагие хватали с пола черные смирные кафтаны, накрывались ими от шеи до пят. Одна лишь, молоденькая, стройная, плясала кругом Таисия, женщины ей говорили сердито:
– Бешена!
– Укройся!
Старик от дверей медленно двинулся к средине избы – он тоже был одет в смирный кафтан, – сказал глухо:
– При огне быть нагим отвратно!
Надернув к плечу длинный рукав кафтана, ударил плетью голую плясунью. Она, быстро уловив на полу свой кафтан, накрылась. Старик спросил:
– Кто тьму пробудил словом?
– Твоя дочь!
– Все она же!
– Обнажи спину!
Плясунья открыла стройную спину, сбросив кафтан до пояса. Старик наотмашь сильно взмахнул плетью, ударил ее по спине, прибавил:
– Дважды рушила завет братства – помни! – Пряча плеть, спустив почти до земли рукав кафтана, поклонился Таисию: – К тебе, атаман, сказывал – слуга…
– Григорей! Да как ты нашел нас!…
– Шел, шел и нашел…
– Дать ему братский кафтан!
Тот же старик, который впустил, повел Сеньку в прируб.
– В ночь тело подобает держати нагим… телу надобен отдох!
Сенька с большой охотой разделся – холодный панцирь в тепле был нестерпим.
– Все уды умыти подобает! – Старик привел его к куфе, в куфе была чистая теплая вода. Умывшись, стрелецкий сын утерся тут же висевшим рушником.
Старик накрыл его тонким без подкладки черным кафтаном. У ворота Сенька застегнул на крючки одежду.
– Иди на пиршество!
Старик пошел впереди Сеньки. Когда вошли в избу, Таисий крикнул:
– Завечаю пришельца ко мне избрать князем!
Старик снова подошел к Сеньке, повел его к столу, налил ковш вина.
– Пей, не рони капли!
Вино было настояно на каких-то травах.
Когда выпил Сенька, теплое пошло по всему его телу, отогрелись грудь и спина.
– Таисий! – сказал Сенька. – Мне быть не хочется тем, кем был ты…
Таисий молчал, только переменился кафтанами, за Таисия ответил старик:
– Братство велит – не перечь ему!
И тут же погас огонь или просто был закинут черной и синей тканью.
Когда раскрыли огонь, Ульку-плясунью женщины от Сеньки тащили за волосы. Она была нагая. Старик снова наотмашь ударил ее плетью, сказал сердито:
– Дочь, бойся – третий раз своеволие…
Запахнув кафтан смирный – прежний был на Сеньке, – Таисий подошел к столу и, не разжимая губ, перекрестил яства и пития. Все полезли на скамьи к столу, кроме старцев: того, что принимал Сеньку, и тех, которые сидели на лавке, поочередно негромко играя на домре.
Все пили, ели – брали руками – мясо, рыбу, сласти, хлеб руками ломали, ножей не было. Пуще всех пил вино Таисий. Сенька также много пил, больше, чем всегда.
– Скажи, как нашел нас?
– Ждал тебя… туга напала… чаял, ты покинул меня…
– Живой не покину… мертвой ино дело…
– Думал, убили… пришли имать тебя, да и меня заедино ярыги земского двора, в датошных солдат одёже…
– Как ушел от них?
– Двое их было – убил! В подполье сунул…
За столом стало шумно и весело. Таисий встал с ковшом вина в руке, крикнул галдевшему люду:
– Пью, братие, за моего друга Григорея!
– Григорея?
– Григорея!
– Мы, Архилин-трава, пьем за тебя!
– За тебя и его-о!
Когда унялся шум, Таисий продолжал:
– Враги наши, ярыги земского двора, следили за нами, особо за мной, и помешали бы пути нашему!
– Ой, беда – ярыги земского двора…
– Да где они нынче? Архилин-трава, скажи!
– Он убил их! Пьем за него…
– Пьем!
– А коли похощет, и спим с ним, мы любодейчичей не опасны!
– Нам любодейчичи любезны!
– Больше подадут!
– Мене с крестцов и от церкви гонят.
Среди нищих женок, уже изрядно поблекших, плясунья Улька была самая младшая и не по ремеслу красива, хотя ранние морщины у рта старили ее немного. Улька выскользнула изза стола, пробралась к Сеньке сзади, сказала тихо:
– Говори им, ночью чтоб с тобой!
Сенька молчал. Таисий, хотя и пьян, но привычно слышавший и понимавший смысл слов, ответил:
– Снова отец ударит плетью! Поди на место и жди.
– С кем он будет спать?
– С тобой, я обещаю…
Улька исчезла. Когда напировались, старик, глядевший за порядком и правилом братства, сказал громко:
– Братие, изберите жен и идите в прируб… время поздает! Ведайте все, кочет едва всплеснет крылами, приду будить… старицы лягут в избе.
– Мы князя хотим!
– Его, его – князя!
– А я и она – Архилин-траву!
Плеская из ковша вино, поднялся Таисий, закричал:
– Сей ковш, последний пью, – за князя нашего братского пира, и по уставу он сам изберет жену.
– Пущай глаголат!
– Пу-у-щай!
– Встань, Григорей, скажи!
– Если без жены нельзя, то иму Ульяну!
– Всё ее? Ульку!
– Кого?
– Да, слушь ладом – Ульку!
– Ее?… Ее… су-у-ку!
– Ульяной назвал… У… ул…
Утра еще не было, но в избе копошилось, крестилось в углу, ползало перед большим медным складнем на лавке с восковой зажженной свечкой. Когда все, кроме Сеньки и Таисия, помолились, то сели за стол доедать остатки, допивать недопитое хмельное. Теперь ели и пили старицы и старцы вместе.
От стола задвигалось по избе в сумраке серое, полосатое.
Лишнее прятали в прируб – в подполье, иное в сумах заплечных. На всех мужчинах кафтаны с кушаками лычаными, кафтаны из клетчатой и полосатой кёжи[163]163
Кёжа – плотная пеньковая ткань.
[Закрыть], женщины в рядне. Если старику, отцу Ульки, казалось, что одежда чиста, то об нее терли котлы и сковороды, прокопченные в печи.
Сеньку обули в липовые ступни[164]164
Ступни – лапти.
[Закрыть], под рваные портянки женщины навернули ему суконные, теплые, приговаривали:
– Одеется князь-от наш!
– А не наш он! Всю ночь Улькин был…
– Она, бабоньки, ужо с им все наше братство сгубит!
Сеньку кончили одевать – шестопер окрутили куделей, приладили к веригам железным с крестами, весом два пуда три гривенки[165]165
Гривенка – мера веса; различалась большая гривенка, величиной в фунт, и малая, в 1/2 фунта.
[Закрыть], надели на кафтан под черную рваную однорядку:
– Ой, и едрен, не погнется!…
В руки дали шелепугу суковатую, на плечи вскинули суму рядную, в ней в хламе морхотливой одежды был заверчен и его панцирь.
Руки после еды не мыли, как вчера на ночь было, – вытирали о подолы и полы рухляди.
Вышли крестясь:
– У-ух, вьюжно.
Вьюга с ветром заметала гладкое поле, когда-то сенокосные луга. Шли как по мосту, нога не вязла. Таисий приказал:
– Пойте!
Гнуся и срываясь голосами, запели.
Да тихомирная милостыня
Введет в царство небесное,
В житье вековечное…
Улька держалась о бок с Сенькой, если встречался буерак или канава, он, подхватив за локоть девку, прыгал, увлекая ее. Старухи с клюками переползали рытвины, старики часто вязли, тогда им помогали другие. На их пути в поле солдаты на дровнях возили бревна выморочных изб и амбаров, иные, разрыв снег, рубили мерзлую землю кирками, другие выкидывали мерзлые комья на снег в сторону.
Нищие, подходя, пели:
Еще знал бы человек житие веку себе…
Своей бы силой поработал,
Разное свое житье-бытье бы пораздавал —
На нищую на братию, на темную, убогу-у-ю…
– Калики идут! – копая землю, сказал один солдат. Другой пригляделся, прислушался, ответил:
– Вижу и слышу! Куда их черт несет по засекам-то? Еще стрельцам доведут… Эй, вы, пошли в обрат!
Другой перестал копать, слушал пение:
Да тихомирная милостыня
Введет в царство небесное…
– Ну?
– Чуй-ка, во што! Пущай пробредут… Увидят работу, не осмыслят, чего для робим… Хлеба на Коломне стаёт мало, и нам прибыльнее… чуешь?
– Чую, черт с ними, хлеба впрямь мало – зорена-таки Коломна.
– Не лай их, они святые!
– Ну, святые они такие – глядят востро, у гузна пестро и с хвостиком! Пущай идут.
– Можно ли, служилые люди, нам ту шествовать?! Остановились, закланялись.
– Куда приправляете, убогие?
– А на Коломенску дорогу, что-те на Москву-у!
– Вот ту, краешком проходите, не оборвитесь в яму и не пугайте, прямо идите – вон на тот лес, там и дорога…
– Сохрани вас господь!
– По душу вашу добрую за здоровье помолим-си-и! Прошли засеку, запели:
И за то господь бог на них прогневалси-и…
Положил их в напасти велики-е…
Вышли на дорогу, а как двинулись по ней верст пять– стрельцы на конях, встреча неладная и страшная. Старцы засуетились:
– Вот-то беда наша! Напасть…
– Спаси сохрани… – крестились старухи. Таисий оглянулся на них, приказал:
– Пойте! Успокоились и запели:
И за то господь бог на них прогневался-и…
Положил их в напасти великие,
Попустил на них скорби великие
И срамные позоры немерные…
– Эй, убогие! Стопчем, убредай в сторону! Нищие, увязая в снегу, побрели в сторону.
Стрельцы кое проехали, иные остановили коней, десятник стрелецкий спросил:
– Куда путь наладили?! Нищие, убредая, пели:
Злую непомерную наготу, босоту,
И бесконечную нищету,
И недостатки последние…
– Куда бредете?
– На Москву, служилые государевы люди!
– Кто ваш старшой, выйди на дорогу. Таисий вышел, подошел к лошади сбоку.
– Кормильцы, поильцы, нищеты обогревальцы! – кричали нищие.
– На Москву с округи надо по отписке от воеводы.
– Есть она у меня, старец дал! – сказал Таисий. Вынув из-за пазухи из-под кушака плат, развернул, подал бумагу. Десятник, пригнувшись на седле, бумагу принял.
– На Москву, родимый, сказывают, в Китай-город, бредем…
– Патриарх указал – в Кремль никого не пущать и в Китай, гляди, не пустят…
– Уж и не ведаем, как будем…
Десятник пробовал читать бумагу, да не справился с чтением, крикнул:
– Эй, воин в бумажной шапке, плыви сюда!
Подъехал в стрелецком, полтевском кафтане белом подьячий, увешанный у седла многим оружием:
– Чего остоялись?
– Да вот по твоей части, а я не пойму – хитро вирано – бумага от воеводы на проход убожих…
Подьячий взял бумагу, бойко пробежал по ней глазами, оглядел подписи и печать.
– Все ладно! Грамота Дворцового приказа, тот приказ, меж иных дел, ведает и нищими, а тут зри-ко: нищие «верховые богомольцы…»
– Этакая-то рвань?
– Ништо! От великого государя, коли вверху будут, одежу дадут…
Стрелецкий десятник сказал Таисию:
– Ты чего, старец, лжешь? Сказывал, бумага от воеводы! Таисий кланялся, стоял без шапки.
– А неграмотен я, служилые люди государевы, дал мне ее старец при конце живота своего, указал: «Сведи, сыне, паству мою в Китай-город…» Я завет его соблюл, солдаты грабили, да усухотил бумагу, а што в ей писано, мне темно есть!
– Грамота подлинная! – Подьячий, водя, по воздуху пальцем в перщате, нищих считал, указал на Сеньку: – То и есть скорбный языком и ушми?
– Он бедный, а вериги на себя налагает не в сызнос никому нашим… сестра его тож безъязычна!
– Десятник, надо бы им вожа дать! Нищие, оно и не все може государевы, то дьяку Ивану Степанову на деле зримо будет, только по дороге им идти не можно – пушки везут, конные едут и стороной дороги поедут, стопчут их…
– Я втолкую им, как не по дороге идти! – сказал один стрелец.
– А как?
– Да вон туда! Сперва мало лесом наискось, потом будет поле, а поле перейдут, проходная дорога падет и околом о Москву-реку…
– Вот ты гляди! Никакого им вожа не надо, убредут с песнями…
Стрельцы двинулись дальше. Подьячий передал бумагу Таисию, строго наказав:
– Паси, старец, грамоту! С ей не то в Китай-город, в Кремль пустят…
– Спасибо, господине дьяче!
Подьячий, которого назвали дьяком, довольный, отъехал. Нищие, уходя в лес, запели:
Да тихомирная милостыня
Введет в царство небесное…
Вышли из лесу, подхватила опять белая равнина без пути… Ветер налетал порывами, закрутило снег, и тот, кто шел впереди, в белом тумане провалился в балку.
Сенька Ульку взял на руки, побрел, распахивая тяжестью своей неглубокий снег чуть не до земли. За ним брели уже легко Таисий и молодые бабы.
Старики, выходя из рытвины, благодарили!
– Спасибо тебе, молодший!
На выходе из балки Улька поцеловала Сеньку в ухо, а когда от щекотки он пригнул голову к плечу, еще раз поцеловала в губы.
Старицы ворчали:
– Рушит устав, сука!
– Окажем миру укрытое скаредство наше – тогда што?
– Да, што! Богобойны люди наплюют нам и отшатнутся…
– Надобе изъять ее! – сказал старец, последним выбредая из балки. – Не перво деет так…
На ровном месте, кинув сумы полукругом, все, кроме Сеньки, Ульки и Таисия, сели отдохнуть.
Старцы окликнули Ульку:
– Подь к нам!
Таисий с Сенькой отошли вперед, но, видя отдыхающих, остановились. Старцы велели Ульке встать в середку полукруга, старики, отдыхая, молчали, другие не смели говорить раньше древних.
Таисий сказал:
– Ну, брат, ладят судить твою временную женку, должно за целование!
Сенька оглянулся:
– Пойду я, Таисий, заедино руки марать, перебью эту сволочь, как кошек!
– Мы без них попадем в Москву, да скрываться надо будет… с ними везде станем вольно ходить, все знать!
– Ночью на кладбище я не искал жену, мне дали эту девку, стала она, не ведаю на долго ли, моей… своих в обиду не допущу! Пойду…
– Остойся, чуй, у них правило – в тай чини блуд, пьянство, но кто всенародно окажет свое бесстыдство – убивают…
– Не велико бесстыдство… клюнула в губы.
– Ты горяч, я холоднее – пойду я…
– Поди и скажи им!…
– Я знаю, что скажу!
Таисий подошел к кругу. С сумы, лежавшей на снегу, встал отец Ульки, шагнул к Таисию, подавая топор, руки у старика дрожали, глаза слезились, сказал:
– Атаман, убей… Едина она у меня дочь, но круг велит – поганит устав…
Он вложил в руку Таисию топор.
Улька низко опустила голову, лицо стало бледно как снег, пятна намазанной сажи резко пестрили лоб и щеки.
– Убей стерво!
– Сука она!
– Архилин-трава, убери с очей падаль! Таисий взял топор, заговорил спокойно:
– Устав ваш ведом мне, он свят и строг, и не должно его рушить никому.
– Убей суку!
– Убью, только вам всем тогда брести в обрат на Коломну!
– А то нам пошто?
– Пошто на Коломну?!
Все поднялись со своих мешков на ноги. Таисий так же невозмутимо продолжал:
– Мой брат, старцы, любит его дочь! – Он лезвием топора указал на старика. – Убьем женку, Григорей уйдет на сторону… у нас зарок – не быть одному без другого…
– И ты уйдешь, Архилин-трава?!
– Уйду и я… под Москвой еще застава, она вас оборотит, так легче вам брести в обрат от сих мест, чем от Москвы!
Старцы заговорили:
– На Коломну не попадем…
– А и попадем, там смертно…
– Архилин-трава, убей суку!
– Молчите вы, волчицы! – замахали старицы на молодых.
– Мы отойдем… посоветуем – жди! – сказали старцы, и все трое отошли в сторону.
Таисий с топором в руке ждал.
Сенька тоже стоял не двигаясь.
Улька стояла по-прежнему, только по лицу у ней текли слезы.
Старики подошли, сели на свои мешки, один сказал:
– Атаман, ватага старцев порешила тако – Улька идет меж стариц и будет в дороге с ними ж везде… Коли Григорей избрал ее – той воли мы ни с кого не снимаем… А в городу, где добрый постой уладим, там и пущай сходятся для ложа…
– Мудро рассудили! Пусть будет так.
Все поднялись, навесили мешки, и ватага побрела с пением:
Не прельщуси на все благовонны цветы,
Отращу я свои власы
По могучие плечи,
Отпущу свою бороду по белые груди…
