Текст книги "Дневник белогвардейца"

Автор книги: Алексей Будберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Все очень трудно, когда не хочется вообще ничего делать. Побеспокоиться во время не захотели; подобрать вожжей в то время, когда надо, не сумели, а теперь ахают, что железные дороги являются ареной неописуемых безобразий, заставляющих служащих убегать со станций при приближений воинских поездов.

9 Октября.

 Сумбурный и тяжелый день; усталый, как выжатый лимон, я свалился поздно ночью на свою походную кровать, и целые полчаса Петр возился со мной, отхаживая меня от сильного сердечного припадка. Весь день провел в уговорах полков 70 дивизии, которые присоединились к резолюции Переяславцев и отказались идти на смену 18 дивизии; эмиссары Переяславцев два дня ездили по полкам, митинговали и сманили на свою сторону всю дивизию; всем показалось, конечно, очень заманчивым отбрыкаться от возвращения, – да еще в такую отчаянно скверную погоду,– в неприютные окопы и расстаться с привольной, без работ и занятий стоянкой по деревням, с вечной днем и ночью игрой в карты, с хороводами и гулянками и прочими наслаждениями.

Промотался на автомобиле целый день; начал с 280 Сурского полка, который за последнее время был в относительном порядке и очень умело управлялся молодым командующим Полковником Мисюревичем при очень благожелательном содействии разумного и дельного полкового комитета, помогавшего командиру, где это было надо, и не мешавшегося, куда не следует. Застал собрание всех комитетов полка, выругал их основательно за присоединение к общему выступлению и пристыдил, что такие выкидки равносильны измене. Отвечая на заданные вопросы, обстоятельно объяснил, почему сейчас не может быть мира, и что мы все должны делать для того, чтоб он был поскорее и такой прочности, чтобы нашим детям и внукам уже не пришлось бы больше воевать. Пригрозил, что если будут упираться, то придется употребить силу – теперь жалею, что это сорвалось, так как такие бессильные и немогущие быть приведенными в исполнение угрозы совершенно бесцельны, да и всегда кроме того считал, что пугание угрозой наказания недостойно власти. Застал уже комитеты нового выбора и нового состава; впечатление скверное: старые разумные солдаты забаллотированы и их сменили мрачные серые субъекты из последних тыловых пополнений, демагоги из большевистских вожаков в запасных полках с злобными сверлящими глазами и волчьими мордами. От таких "товарищев" можно ждать чего угодно; двинские большевистские заправилы умело добились смены старых комитетов, которые в этой дивизии являлись для них камнем преткновения в разрушительной деятельности. Я уверен, что при старых комитетах дивизия никогда бы не закинулась даже при условиях стоянки в резерве за Двинском.

Сейчас же все внутреннее, интимное и реальное руководство массами в руках тех, которые, как черт ладана, боятся окопов, стрельбы и прочих жупелов, тылом рожденных: мин и ядовитых газов. Два комитетчика злобно, на самых визжащих тонах выкрикивали, что они уже три года погибают и мучаются в окопах, а когда я спросил сначала их, а после их заминки, их соседей, как давно эти оратели в полку, то оказалось, всего третья неделя. Но во всяком случае мне удалось добиться пересмотра решения и перед отъездом из штаба полка меня заверили, что полк после обеда выступит. Затем проехал в 277 полк; там тоже собрание всех комитетов, состав их новый, такой же злобный и ожесточенный, владеющей массами, которые, хвативши вольного и ленивого стояния в резерве, совершенно не желают месить снова придвинские грязи, лезть в запущенные окопы, работать, нести oxpaнение, ходить в секреты и рисковать своей жизнью, когда впереди столько сладких перспектив.

Какой же я начальник при таких условиях? приказать и заставить я уже не могу; я должен убеждать и уговаривать, чтобы на время замазать то, что лезет изо всех щелей; и для чего все это? ведь успех уговора так же непрочен, как и все остальное. Я базируюсь на долге, требую напряжения и подвига, тащу туда, где раны и смерть, а мои противники сулят блага и наслаждения, спасают от смерти и разрешают от всех неприятных обязанностей.

Говорил до сердцебиения, убеждал, рассказывал и разъяснял; чувствовал, что по-видимому победил данное сборище, но сознавал, что впечатление от моих слов рассеется сейчас же, как люди вернутся в свои роты и начнут рассуждать, слушаться ли командира корпуса и идти в окопы или упереться на своем и продолжать сидеть в деревнях и веселиться.

Жалобы раздавались самые слезливые: и устали мы, и рядов в ротах мало, и босые все, и от голода пухнем; одним словом, обычные завывания русского попрошайки, когда он хочет выпросить побольше. Я по пунктам разбивал все жалобы; заставил сознаваться, что ни босых, ни голодных нет, да и быть не может; цифрами доказал, что на фронте 10 корпусов нет таких так обильно во всем обеспеченных частей, как полки 70 дивизии; большинство возражавших смолкало и исчезало в толпe; старики стали зыкать на клянчивших, уличая их недавнее пребывание в полку и полную неосновательность жалоб на довольствие, но несколько мрачных типов самого зловещего вида продолжали бубнить про сапоги, про прогорклое масло, как про самый законный повод к тому, чтобы не идти на смену. Общий вид вновь выбранных комитетов очень напоминает теперешний Петроградский хлеб – такая же серая мразь; старые разумные солдаты, говорившие о долге, тpeбoвавшие службы и сами показывавшее, как надо служить, всюду забаллотированы, как "корниловцы и старорежимники", а на их место в комитеты пробрались крикливые, прыщавые с зелеными мордами юнцы.

Приехавшие со мной председатель дивизионного комитета 18 дивизии Фашер (очень разумный и стоящий на здоровой почвe солдат) и представители других полков пытались всячески уговорить эту серую, трусливую гущу, но их доводы ударялись как в подушку.

После двухчасовых разглагольствований толпа начала сдаваться; послышались заявления, что их не так поняли и что идти в окопы они не отказываются; вперед полезли остатки старых солдат, и дело начало принимать совсем неожиданно благоприятный поворот. Но все было сорвано одним из наиболее энергичных вожаков, по-видимому, только одетым в форму полка, который, видя, что почва ускользает из под их ног, бросил в самой вызывающей форме обвинение по адресу начальника дивизии генерала Беляева, что он де грозил им, что, если они не пойдут в окопы, то их погонят штыками.

Настроение было мгновенно сорвано, толпа зарычала и с этого времени положение стало безнадежным. В это время в толпе произошло какое-то движение, и один из членов комитета унт.-офицер Морозов, сославшись на какое то заседание, уговорил меня уехать. Только в автомобиле я узнал от шоферов, что в разгар последнего моего успеха большевистские коноводы решили меня пристрелить, но, так как на собрании все были без оружия, то это меня спасло; пока послали за винтовкой, старые солдаты узнали и, когда назначенный для моего истребления комитетчик взял винтовку, чтобы застрелить меня сзади, то старики у него ее вырвали; я же в пылу дебатов ничего даже не заметил.

Вернулся домой совсем разбитым; промотался на автомобиле и в экипаже около 200 верст, да четыре часа говорил и убеждал среди самой напряженной атмосферы.

Дома был ошеломлен и ошарашен получением директивы о предстоящем не позже 20 октября наступлении. Удивляться давно уже перестал, но все же поставил себе вопрос: "каким местом – головой или седалищем думают в Пскове и в Двинске". Возвеличенный южными успехами и революционными лаврами Черемисов и окружающие его идиоты, очевидно, только и способны на то, чтобы родить такую нелепость; ведь, они не могут не знать, что делается в армиях, так как, если наши донесения туда не доходят, то не могут не доходить прямые донесения корпусных комиссаров, которые не скрывают правды, особенно в нашей армии, где на три четверти они офицеры и притом весьма здравомыслящие. Я думал, что в Штарме шутили когда вчера говорили о каком то предстоящем наступлении; ведь, не говоря уже об отвратительном настроении и совершенно развальном состоянии фронта, мы не в состоянии подвозить даже ежедневную трату снарядов и расходуем пока линейные запасы, оставшееся от летнего наступления. Части отказываются идти в окопы для простой смены, а кто то фантазирует приказать им вести напряженную и кровавую операцию наступления; да о последнем и заикнуться сейчас нельзя, так как при современном настроении это может кончиться избиением всех офицеров. Сейчас приходится уговаривать и поднимать все комитеты только для того, чтобы уговорить роту или команду перейти из одной халупы в другую, а тут Псковские Mapcианe требуют наступления.

Я не понимаю совершенно командующего армией, бесстрастно, как автомат, передающего нам к исполнению подобные нелепые и, как он сам отлично знает, абсолютно невыполнимые приказания. Несомненно, что тут часть вины лежит на начальнике штаба генерале Свечине, помешанном на разных стратегических выкрутах вне времени, пространства и всей наличной обстановки.

Несмотря на усталость, набросал короткий, но вразумительный доклад о невозможности исполнения и с офицером отправил в Двинск.

10 Октября.

 Утром срочно вызвали в Штаб армии на совещание всех корпусных командиров. Как обыкновенно, много пустяковых разговоров на нестоящие выеденного яйца темы; длиннее и скучнее всех мямлил и бубнил командир 19 корпуса генерал Антипов, имеющий удовольствие командовать архибольшевистским корпусом; он же высказывался за наступление и уверял, что может занять Иллукст, чему придавал, неизвестно по какой причине, огромное значение. Остальные командиры, из недавно назначенных, видимо боялись скомпрометировать себя на счет «паничности», и поэтому в вопросе о наступлении не говорили ни «да», ни «нет». Болдырев держал себя очень решительно, разрубал все Гордиевы узлы; на заявление командира 27 корпуса, что лошади падают и не на чем подвозить снаряды, Болдырев выпалил: «ну и пусть падают».

На подобные нелепости способны только такие верхогляды и быстролетные карьеристы, которые никогда на своей шкуре, на своих нервах и совести не испытали всех ужасов и всех тяжестей таких положений.

Когда очередь дошла до меня, то я резко, определенно и решительно заявил, что сейчас даже и заикнуться нельзя о наступлении; юлить и молчать не приходится, и мы, стоящие у войск и знающие их настроение, обязаны твердо сказать верхам правду и заявить о необходимости раскрыть глаза и перестать играть в какие-то прятки. Мы тяжко больны, неспособны к боевой работе, и нам нужно спокойствие и отсутствие потрясений; в этом весь оставшийся у нас шанс на то, чтобы справиться с надвигающейся на нас лавиной развала. Никакими самыми грозными приказами и решительностью теперь уже не помочь; сломанной во многих местах палкой нельзя наносить сокрушительных ударов; наша же командирская палка сломана так, что рассыплется на куски при первом ею размахе.

Мое мнение сейчас сводится к тому, что надо распустить армию и оставить только добровольцев, обеспечив их во всех отношениях самым лучшим образом; я, считаю, что останется около миллиона, а этого вполне достаточно, чтобы продолжать оборонительную войну при тех технических средствах снабжения, которые теперь у нас есть. Образовавшиеся кое-где ударные батальоны служат отлично, дерутся геройски и на них надо базироваться; действия этих батальонов во время июльского наступления и при рижском прорыве, где такой батальон 38 дивизии буквально спас все положение, безупречная служба ударного батальона 120 дивизии дают полное право надеяться, что с этими частями мы удержим фронт, особенно если нас не будет трогать и губить тыл. Ведь в этом последний шанс и единственный исход, так как с войсками, в том состоянии, в котором они сейчас находятся, мы не только не можем наступать, но не выдержим даже более слабого удара, чем то было под Ригой и Якобштадтом.

Мне истерически возражал Антипов на тему "не разрушайте организации". Я ему ответил, что как же можно говорить о спасении организации, когда она вся сгнила и сгнившее заражает последние остатки здорового; в катастрофические времена нельзя жить ответами шаблончиками и прогнившей рутиной. Преступно закрывать глаза на происходящее: язва расползается, она захватила последние еще державшиеся части: мой корпус и кавалерию, и я официально докладываю, что мой корпус к бою неспособен, приказов не слушает.

Остальные командиры корпусов одобрительно мне поддакивали, но когда надо было решительно высказаться, то замолчали, и в результате все совещание свелось к толченью воды в ступе.

Болдырев произвел на меня отрицательное впечатление; какой то усугубленный момент былых времен под густым академическим соусом, важен, категоричен, больше, чем надо, хвастается своим опытом, а какой это опыт, мы все в действительности знаем очень хорошо: все больше по части верхоглядного летания по штабам; у него даже нет привычки к огню, что он показал, когда был у меня на участке и шарахался от каждого выстрела. Своего мнения у него нет, болтается, как флюгер на слабой оси.

Пришедшие с тылу газеты совсем скверные; шансы большевиков идут, по-видимому, быстро в гору; для этого теста присланы из Германии хорошие дрожжи и опара на них поднимается чудесная; развал последних остатков государственности идет в тылу на всех парах; дерзость и преступление подняли голову и пируют. Анархия и погромы разливаются по стране широкой волной; реальной власти нет, ибо разговоры и резолюции это не власть; сил и средств борьбы с анархией нет и им неоткуда явиться. Клетки раскрыты, дикие звери выпущены и их поводыри обречены нестись впереди и давать зверью все новые и новые подачки; ни остановить, ни, тем паче, вернуть в клетки уже нельзя. Происходит крах еще небывалого в истории размера, трещат и разрываются все связи, рушатся стены и сыпятся камни повторяется сон Навуходоносора.

Положение так плохо и катастрофа надвигается так стремительно, что теперь и варяги уже не успеют нас спасти, если бы даже и захотели сделать. Понимают ли они хоть сейчас, какими последствиями грозит им их слепота и нерешительность; их представители носятся всюду как потревоженные пчелы, нюхают, соболезнуют, высказывают надежду, что все образуется ...

Филькина грамота, данная товарищу Скобелеву, служить благодатным материалом для издевательства газет; особенно ядовита статья Пиленко, остроумно доказывающая, что первоначально этот наказ был написан по-немецки, а потом уже переведен на русский язык.

11 Октября.

 Первая бригада 70-й дивизии окончательно закинулась: оба полка наотрез отказались исполнить приказ по дивизии о переходе к Двинску для последующей смены стоящих на позиции полков 18 дивизии. Сегодня им повезли приказы и увещевания армейского комиссара, но какая может быть надежда на успех, если товарищи не хотят работать, не хотят подвергать свою жизнь опасности, и знают, что никто уже не может силой заставить их подчиниться приказу. Полгода продержалась моя старая дивизия, но и ей пришел неизбежный конец – воинская часть умерла, а осталось только одно название.

Донес командующему армией и сообщил армейскому комитету, добавив, что в моем распоряжении нет средств заставить эти полки повиноваться. Посылая это донесение, пережил тяжелые минуты, так как тут не только факт крушения огромной полугодовой работы, но и мане-текелъ-фарес для всего будущего, исчезла последняя ничтожная иллюзия на возможность задержать летящую вниз колесницу, и теперь весь вопрос только в том, насколько далеко до дна и что окажется там на дне. Конечно, все это было давно неизбежно, но со свойственной человеку слабостью, я продолжал цепляться за возможность какой то передышки и чуда.

Погрузился в текущие письменные дела и весь день был терзаем интендантом, контролером и прочими бумажными скорпионами; приходится продолжать махать крыльями, хотя душа от нас давно уже отлетела. Чувствую себя отчаянно плохо; видимо, невероятное нервное напряжение дает себя знать: появились те же симптомы полного surmenage нервной системы, что свалили меня с ног и чуть не свели в могилу в феврале 1915 года.

Вечером несколько отдохнул и забылся на мысе Илга, куда ездил на окончание первого выпуска корпусной офицерской школы; школы эти в виде дивизионных были учреждены по моему проекту, который я послал в штаб I армии еще весной 1916 года; я считал, что это было единственным средством разрешить вопросы об офицерах и исправить те огромные недостатки, которыми болели наши офицерские тыловые школы, выбрасывавшие нам десятки тысяч абсолютно неготовых к войне офицеров; эти школы заботились о внешней выправке, о зубрежке теоретических данных и ничего не давали на практике; выяснилось, что армия не может существовать на офицерах четырехмесячного курса обучения или, как их называли между собой солдаты, на четырехмесячных выкидышах; офицеров этих надо было доделывать, и это можно было осуществить только на фронте; их надо было воспитать, и это могли сделать только сами части, но не прямо в боевой, а в смеси из боевой и прибоевой обстановки. В 70-й дивизии я провел два выпуска дивизионной школы и с отличными результатами. Сейчас кончили курсы офицеры первого выпуска корпусной школы, так как при общем ослаблении нельзя было роскошествовать на несколько школ в корпусе.

Этой школе я дал отличный состав руководителей и преподавателей, и полученные результаты дали мне большое нравственное удовлетворение. В школу шли с неохотой, с предубеждением, а кончили с благодарностью и с глубоким сознанием вынесенной пользы и огромного значения приобретенных практических знаний; в школе под руководством опытных боевых офицеров они прошли все отделы настоящей работы взводных и ротных командиров, стрельбу из винтовок, пулеметов, орудий, бомбо– и минометов; основательно и практически ознакомились со всеми видами и образцами ручных гранат (а их у нас легион, я даже изумляюсь, как можно так хорошо разбираться во всем этом калейдоскопе французских, английских и доморощенных систем и образцов); проделали строевые и тактические ротные ученья и практически прошли весь полевой устав, все основы окопной войны и службы; ознакомились с основаниями войскового хозяйства, войсковой санитарии и разной мелочью – все это основательно пройдено, усвоено и знания проверены. Если бы все это было начато весной 1916 года и начато однообразно по всему фронту, то мы встретили бы революцию с иным составом офицеров, чем тот суррогат, которым мы сейчас располагаем. Конечно, нет оправдания тем, кто ведал подготовкой офицеров в тылу и занимался с юнкерами тонкостями отдания чести и показной белибердой мирного времени.

В 70 дивизии я с самого начала обратил внимание на нравственное совершенствование и на специальное обучение прибывавших молодых прапорщиков и думаю что дивизия держалась так долго в порядке только благодаря лучшему составу офицеров.

Приятно было провести два часа среди офицеров школы, нравственно приподнятых сознанием практической и профессиональной ценности приобретенных ими боевых знаний; прапорщик 280 полка Новиков высказал, что он не знал и одной двадцатой того, что он узнал в школе.

На Рижском фронте немцы не только прекратили наступление, но даже отошли назад на подготовленные позиции, предоставив нам залезть в болота и в совершенно опустошенный район, где развал пойдет несомненно более быстрым темпом; мы бы и полезли туда, если бы не современное состояние фронта, делающее невозможным отдать какое либо распоряжение, связанное с движением вперед в сторону противника. Все пережитое ничему не научило наши командные верхи; а ведь невозможно даже подсчитать те моральные и материальные потери, которые мы понесли за полтора года сидения на идиотских позициях только Придвинского участка, а таких участков по всему фронту были многие десятки (Нароч, Стоход и т. п.).

Рожденная в невоюющих штабах хлесткая фраза, "ни шагу назад с земли, политой русской кровью", пролила целые моря этой крови и пролила совершенно даром. Если бы не лезли за немцами, как слепые щенята за сукой, и вместо того, чтобы барахтаться, гнить и гибнуть в болотах западных берегов той линии озер, которая тянется от Двинска к Нарочу, – остались бы на высотах восточных берегов, то могли бы занимать фронт половиной сил, сохранили бы войска физически и не вымотали бы их так нравственно. Немцы же засели на хороших и сухих позициях, отлично их укрепили, держали на них одну дивизию против наших 3-4; мы сидели внизу, не видали ни кусочка немецкого тыла; наш тыл был у немцев, как на ладони; доставка каждого бревна, подача каждой походной кухни были возможны только ночью, люди лежали в болотах, пили болотную воду. Положение наше было таково, что если бы немцы захотели или получили возможность нас долбануть; то никто из боевой части не ушел бы с своих участков и мы были бы бессильны им помочь, так как все сообщения были по гатям, отлично видным немцам и сходившимся к двум узким озерным перешейкам, прицельно обстреливаемым немецкой артиллерией. Сколько бумаги я исписал на доклады о невозможности нашего положения и о необходимости отойти за озера; помню тот переполох, который произошел в штабе моего теперешнего корпуса, когда я по должности начальника 70 дивизии, вскоре после приема боевого участка дивизии, подал доклад, весьма ярко характеризовавший весь ужас нашего положения; на меня стали смотреть, как на какого то опасного еретика, и очень боялись, чтобы в штабе армии не узнали, что в корпусе есть субъект, позволяющей ceбe исповедовать такие преступные идеи. Но меня это мало тревожило, и в каждом докладе о положении дивизии и боевого участка и при каждом посещении разных высокопоставленных контролеров и гастролеров я неизменно и упрямо бубнил и доказывал необходимость бросить заозерные позиции. Но на все мои доводы я получал один ответ: "ни пяди земли назад", и целый год мы затрачивали невероятный усилия для того, чтобы справиться с теми трудностями, которые давили нас на наших позициях; затрачивали при этом совершенно бездельно, ибо держаться мы могли только в том случае, если немцы нас не трогали (им нужно было спокойствие на этом участке, и они умело водили нас за нос).

12 Октября.

 Дождь и слякоть; неремонтированные дороги напомнили осень 1915 года и обратились в непроезжие топи; какой разительный контраст с 1916 годом, когда в самый разгар осенней непогоды я ездил по своему участку на автомобиле, и когда непроезжими оставались только те немногочисленные, к счастью, у меня участки дорог, на которых работали разные тыловые дорожные организации, умело закапывавшие в землю казенные миллионы и делавшие непроезжими весьма сносные дороги.

Сохранились только дороги, сплошь вымощенные крупным накатником. Настроение отчаянно скверное; 70 дивизия кончена и подошла к общему пределу полного развала, порвав последние, жалкие остатки надежды, за которую я еще цеплялся.

Продолжаются уговоры с посылкой в полки присяжных уговаривателей из армейского комитета, но без результата.

В 120 дивизии 477 полк, находящийся всецело в руках тайного большевистского комитета, отказался идти на смену стоящего на позиции батальона смерти и заявил, что будет стоять за фронтом только до двадцатого октября, после чего все пойдут по домам, так как "довольно быть дураками". При этом полк заявил и нам начальникам, и всем комитетам, чтобы никто и не пытался приезжать их уговаривать, так как все такие "будут немедленно пришиблены". Хорошенькая армия, в которой возможны безнаказанно такие заявления; платные немецкие разрушители могут только радоваться на быстрые и роскошные результаты своих трудов и просить прибавки за успешное выполнение своей изменнической работы. Но неужели верхи не понимают, к чему все это ведет; неужели союзники не видят, что недалеко то время, когда русского фронта не будет и им придется стать лицом к лицу с этой страшной катастрофой.

Всюду идут перевыборы комитетов и всюду проходят только большевики и пораженцы, сделавшиеся идолами всей фронтовой шкурятины; таким образом исчезает последняя ниточка, на которой мы еще держались до сих пор, авторитет выборных комитетов. Мои предчувствия самые мрачные: написал жене, чтобы она ликвидировала немедленно все имущество и уезжала с детьми на Дальний Восток, пока путь еще не завален и не смят теми толпами, которые в ближайшем будущем бросятся домой.

Разбираясь в происходящем, вижу, как умело были выбраны немцами лозунги, брошенные на наш фронт, и основанные на отличном знании нравственного состояния русского народа; такие понятия, как "родина, патриотизм, долг и т. п.", существовали у нас для казенного употребления en masse и для частного в очень ограниченном размере.

Народ, из которого состояла распухнувшая до невероятных размеров армия, был взят в плен теми, кто сумел заманить его обещаниями; русская власть пожинает ныне плоды многолетнего выматывания из народа всех моральных и материальных соков; высокие чувства не произрастают на таких засоренных нивах; забитый, невежественный и споенный откупами и монополией народ не способен на подвиг и на жертву, и в этом не его вина, а великая вина и преступление тех, кто им правил и кто строил его жизнь (и это не Цари, ибо они Россией никогда не правили).

Что могла дать русская действительность кроме жадного, завистливого, никому не верящего шкурника или невероятного по своей развращенности и дерзновению хулигана. Вся русская жизнь, вся деятельность многочисленных представителей власти, прикрывавших Царской порфирой и государственным авторитетом свои преступления, казнокрадство и всевозможным мерзости; литература, театры, кинематографы, чудовищные порядки винной монополии, – все это день и ночь работало на то, чтобы сгноить русский народ, убить в нем все чистое и высокое, схулиганить русскую молодежь, рассосать в ней все задерживающие центры, отличающие человека от зверя, и приблизить царство господства самых низменных и животных инстинктов и вожделений. Все это сдерживалось, пока существовал страх и были средства для сдержки и для удержа. Война положила начало уничтожению многих средств удержа, а революция и слепота Временного Правительства доканчивают это злое дело, и мы несомненно приближаемся к роковому и уже неизбежному концу, к господству зверя. Руководители российского государственного курса забывают, с каким материалом они имеют дело; нельзя распоряжаться скопищем гиен, шакалов и баранов игрой на скрипке или чтением им евангельских проповедей или социалистических утопий.

Керенский и вытащенный им на пост Военного Министра Верховский (весь ценз которого состоит главным образом в том, что его выгнали когда то из пажей) распластываются перед входящими все в большую и большую силу петроградскими советами и уверяют, что в армиях все обстоит вполне благополучно, что там произошла полная демократизация и что, если и остались кое-где темные места, то все это скоропроходящие пустяки. Так читаем мы в газетах и дивимся или слепоте, или бессовестной лжи тех, которые это говорят. Неужели же не достаточно примеров того, к чему приводить ложь, скрывание истины и зажмуривание глаз дабы не видеть правдыи

В Биржевке помещено интервью с комиссаром Северного фронта Войтинским, уверявшим, что в армиях наступил спасительный перелом и что угроза Петрограду исцелила армии и они готовы исполнить свой долг.

Кого хотят надуть эти революционные подражатели Царских Министров; те хоть на этом строили свое благополучие и умножали свои награды, ну а их наследники ради чего стараются? Ведь жизни не надуешь, и обстановка не такова, чтобы ложь была во спасение..

Ведь товарищ комиссар Войтинский врет заведомо, так как я знаю, что на нашем фронте не только начальники, но и корпусные комиссары посылают все время очень правдивые и ужасные по своему содержанию донесения о действительном состоянии и настроении фронта. Товарищ комиссар Войтинский во всех подробностях знает, что целый ряд дивизий и полков отказывается идти на позиции и работать, и, не краснея, говорить газетному корреспонденту, что армии готовы исполнить свой долг.

Чем такие интервью лучше той лжи, которую наши подлецы министры и царедворцы подносили несчастному и слепому Николаю II?

13 Октября.

 Утром случайно вспомнил, что сегодня день первого производства в портупей юнкера в Михайловском артиллерийском училище; 29 лет тому назад мы получили наши первые нашивки и надели офицерские темляки; как далеки и невозвратны теперь все эти времена. 120 дивизия совсем разваливается; полки обратились в кучи митингующей сволочи, руководимой отборными большевиками, и перемежающей свое время митингами и игрой в 66; сегодня они устроили первое на фронте моего корпуса братанье с немцами; к счастью, артиллерия еще держится, батареи открыли огонь и разогнали братающихся; но такие поступки артиллеристов, по-видимому, тоже последние ласточки, так как с одной стороны угрозы пехоты перебить артиллеристов, а с другой заманчивость объявленных большевиками лозунгов сильно поколебали твердость артиллеристов, и те уже начинают говорить своим офицерам, что им невозможно идти против большинства и общего настроения; пока же всем наблюдателям приходится ходить на свои посты вооруженными до зубов на случай нападения хулиганов из состава своей же пехоты.

Приезжал начдив 70, генерал Беляев; у него тоже создается, по-видимому, уже безысходное и ничем не поправимое положение; 277 полк, руководимый присланными со стороны агитаторами, уперся окончательно и отказался слушать уговоры присланных к нему корпусных комиссаров и представителей армейского комитета; на завтра назначена последняя попытка уговорить выступить на занятие позиции наиболее податливый на убеждения 280 полк, сманив его перевозкой на позицию в вагонах, а не походным порядком; надеются, что быть может тогда и другие полки тронутся с места. Хороша армия, в которой воцарились такие порядочки управления! А Псков продолжает возиться с какими то химерами по части наступления; возвеличенный революцией главкосев товарищ генерал Черемисов состязается с товарищем комиссаром Войтинским по части бессовестной лжи и вдохновенно болтает в Петрограде на темы о том, что армии "жаждут наступления и что немцы под давлением наших авангардов начали уже отходить". Каким негодяем надо быть, чтобы дойти до такой лжи!

Развал окутывает нас густым смрадом; каждый час приносит новые, ужасные по своему цинизму сведения об отказах, неисполнении приказов, о требованиях, постановлениях, удалениях и все это на coycе шкурятины, лени. Вся войсковая жизнь стала: солдаты едят, курят и до полного одурения режутся в шестьдесят шесть и в разные азартные игры, проигрывая и деньги, и одежду, и даже продовольствие (преимущественно сахар и хлеб); многие даже не ходят обедать к походным кухням. Говорят, что в одном из предместий Двинска есть школа для подготовки шулеров, где опытные преподаватели за 25 рублей обучают основным приемам своего искусства, а по особой таксе открывают и более прибыльный тайны.