Текст книги "Вниз по Уралу"

Автор книги: Алексей Толстой

Что это? Го-го-го… Сильный, торжественный, весенний крик… Го-го-го… Ближе из-за леса… И на угасшем закате очертания трех больших птиц – разведчики-гусаки… Пронеслись над озером, вернулись и с плеском где-то сели в тени… Минута – и гоготом, шумом крыл полнится небо. Садятся стая за стаей. Веселый крик. Озеро кипит от всплесков. Кажется, вот, вот они, но ничего не видно – садятся в тень. Справа – длинная вспышка огня, сейчас же – вторая… Грохот выстрела… Плеск и шум снимающихся стай… Мне на стволы несется огромная черная тень. Сердце остановилось. Нажимаю скользко холодную гашетку…

Валериан Правдухин
ГЛАВЫ ИЗ КНИГИ «ГОДЫ, ТРОПЫ, РУЖЬЕ»

По старым местам

Много раз собирался я побывать в Урало-Каспийском крае. Снова глянуть на Каленовский поселок, побродить по родным и памятным с детства местам. Вернуть на момент самую счастливую пору своей жизни. Осуществить эту мечту мне удалось лишь в 1927 году. Второго августа, в дни открытия осенней охоты, наша компания двинулась на лодках от города Оренбурга.

Мы проехали водой километров полтораста – до казачьего поселка Кардаиловки Оренбургского уезда. Там недели две скитались по степям и лугам, охотились за дудаками, утками, стрепетами и кроншнепами.

Из Кардаиловки я выехал уже один. В Илецком городке сел на автобус, ходивший те годы до Гурьева. Побывал в Нижне-Уральске, пробрался в низовье реки Урала, заглянул в Каленый, прожив там всего четыре дня.

Моя поездка была разведкой. На следующее лето та же компания снова погрузилась на лодки в Кардаиловке и поплыла вниз по Уралу. На этот раз нам удалось добраться до Каленого.

Там мы прожили дней десять. На воде мы были около полутора месяцев. Проехали на лодке не меньше тысячи километров…

Сегодня мы с Георгием[6]6
  Сын старой каленовской казачки Матрены Даниловны, спутник автора по охоте и рыбной ловле летом 1927 года. (Составители.)


[Закрыть] бездельничаем: не задаваясь никакими целями, с утра осматриваем заповедные места, памятные мне с детства. Идем прежде всего к дому покойной теперь казачки Матрены Васильевны. У ней мы жили первый год в Каленом. Саманный серый дом без крыши пережил свою хозяйку. Сохранилась даже завалинка, – мне кажется, та самая, где мы, дети, сиживали по вечерам, слушая сказки. Здесь вот, под крыльцом, жил у меня одно лето белый суслик Альбинос…

На кольях полуразрушившихся плетней так же, как двадцать пять лет назад, сидят вороны, ища глазами воровской добычи.

Идем на Ерик. Берега его мне хорошо знакомы. Под этим небольшим яром я чуть было не утонул однажды зимой, провалившись сквозь лед. Ерик был нашим катком. Мы любили бегать на «коньке». Именно – на коньке. У нас у всех был всегда лишь один конек, привязанный на левую ногу, на правой же были прикреплены особые железные рогульки – «базлук». Ими мы отталкивались и скакали по льду.

Думаем сегодня с Георгием отправиться к вечеру на Сазанчу поудить сазанов. Так называется место на Бухарской стороне Урала, заводь под большим яром, где искони стануют сазаны. Еще в прошлом году Георгий с братом налавливали по десятку крупных рыб за день. Я давно поостыл к рыбалке, но сазанов и мне хочется поудить.

Нынешний год страшно засушлив. Казаки уверяли нас с вечера, что червей нам не найти. Мы старательно облазили все места, рылись по огородам, под полками в банях, в роще на берегу Ерика, – червей нигде не оказалось. Тогда мы решили бросить это безнадежное занятие и отправиться в луга с ружьем, без удочек. Я захотел взглянуть на те места, где мы когда-то охотились с шомполкой. Теперь уже миновали те доисторические времена, и я числюсь заправским охотником. У меня английская бескуровка «Джеффри», и даже Георгий раздобыл себе центральную двустволку. Правда, ее стволы всего-навсего сорока сантиметров длины, у нее потеряно цевье, и я не решился бы из нее стрелять, но и она – чудо в сравнении с нашими прежними ружьями.

Мы оседлали малолеток аргамаков и тронулись за Ерик.

На речушке плавало под камышами с десяток чирушек, но мы не хотели задерживаться и прямиком выехали на луга. Я всю дорогу сильно жалел, что не было со мной моего пойнтера Грайки: куропатки то и дело с треском вылетали из-под ног лошадей, уносясь в ближайший лесок. Утрами и вечерами они всегда выбегают пастись на широкие поляны. Похоже было на то, что мы проезжаем полосой заповедного питомника.

Кроме куропаток, мы выпугнули две стайки стрепетов, переселившихся к осени на луга из увянувшей степи. А подальше от поселка увидели одиночку дрофу. Я попытался было подъехать к ней, но птица оказалась крайне осторожной и тотчас же взлетела и умахала за лес. Три раза спрыгивал я с лошади, когда вылетавшие стайки куропаток опускались на землю на наших глазах, но только раз мне удалось снова поднять их на воздух, – так быстро убегали они, скрытые густой травой. Я сбил пару серых птиц, к большому изумлению Георгия, никогда не видавшего стрельбы в лет.

Через час мы въехали в лес и увидели огромное плесо темной Новой старицы. Стаи уток плавали и летали над озером, но все они были недоступны для выстрела. Мы проследовали дальше, к Поколотой старице, вокруг которой я знал много удобных для охоты котлубаней. Георгий тянул меня на самую старицу, уверяя, что там тысячи уток. Я знал, что он говорит правду, но берега старицы заросли густым камышом, ширина ее больше двухсот метров, и уток там не возьмешь. Я уступил настояниям молодого казака единственно из любопытства. Спутав жеребят и оставив их пастись на лугах, мы тихо подошли к берегам старицы. Сквозь густые заросли куги видны были сотни лысух и кряковых уток, мирно копошившихся на воде. Георгий полез в камыши по колено в воде и, высмотрев стаю уток поближе, выстрелил. Какой гвалт поднялся над старицей, сколько крыльев зашелестело над нашими головами! Я выбрал одну из стаек кряковых и пустил в них два заряда, но, видимо, поспешил: утки благополучно миновали меня, и только потом одна из них невдалеке кувыркнулась через голову на зеленый луг. Георгий бегал по камышам, ловя подбитую чернеть. После выстрела утки расселись посредине старицы, и мы, полюбовавшись ими, двинулись дальше.

Около тальника я услышал вдруг резкий металлический крик серой куропатки, – лунь настигал одну из них, перелетая за ней через кусты. Скоро хищник камнем опустился в траву и, видимо, схватил куропатку. Когда я подбежал поближе, лунь медленно поднялся с земли и, недовольно вращая желтыми глазами, низом полетел в сторону. За ним со звоном поднялась куропатка; я пустил им вслед два заряда мелкой дроби. Куропатка, теряя мелкие перья, кубарем завертелась в воздухе. Лунь взметнулся от удара, тряхнул судорожно крыльями и порывисто умахал за лес. Спина у куропатки была сильно расклевана хищником, и она едва ли выжила бы и без моего выстрела.

В километре от Поколотой старицы мы наткнулись на лощину, залитую мелкой водой, поросшую лопухами и утиной травой. На воде чернели комочки уток самых различных пород. По илистому берегу расхаживало до десятка неуклюжих, высоких голубых цапель. Здесь были луговины старых бахчей, теперь покрытых водою. Между двух полос воды шла невысокая гривка, поросшая старым, сухим камышом. Под прикрытием камыша мы вплотную подобрались к уткам. Их было несколько сотен. Юркие, пискливые чирята шныряли между лопухов; величавые шилохвости с длинными шеями медленно плавали по воде; жирные тяжелые кряковые копошились в тине; светлые крохали вертелись посредине озера; чернеть и серая утка большими стаями дремали на берегу. С минуту я удерживал Георгия от выстрела, стараясь вдоволь налюбоваться таким редким сборищем птиц. Затем я шепнул ему: «Бей!» Он предложил стрелять вместе, но я снова повторил свое приказание. Тогда он пустил заряд за зарядом в уток, оставив на месте пару тяжелых кряковых. Утки не поняли, откуда в них стреляли, и в беспорядке заметались над камышом. Одна из цапель чуть не задела своими длинными ногами за мою голову. Не меньше десяти раз успел я выстрелить по уткам, выбирая удобную цель. Мне посчастливилось сделать подряд три дуплета. Когда, перевернувшись в воздухе, шлепнулась на воду третья пара длинных шилохвостей, Георгий, загоревшимися глазами следивший за моей стрельбой, не выдержал и дико заорал:

– Ну и лихо же вы стреляете! Урру!…

Георгий сильно сетовал на меня, что я не позволял собирать уток немедленно после выстрелов. Черные коршуны вились над озером, опускаясь в траву за подранками. Цапли несколько раз возвращались на старое место. Пара черных бакланов медленно проследовала по направлению к Поколотой старице. Где-то за лесом, видимо на песках Урала, гоготали гуси.

В сумерках Георгий отправился за жеребятами. Вернувшись через полчаса, заявил, что лошадей нет. Передохнув, снова ушел на поиски.

Вставала вечерняя заря. Стаи уток, одна больше другой, со свистом проносилась надо мной, многие стремительно шлепались в воду. Я пустил по стаям заряды крупной дроби, оставив на случай два патрона про запас. В окрестностях бродило, по рассказам каленовцев, немало волков. Кругом стоял стон от кряканья уток, писка птиц и жирных вздохов лягушек. Вода на озерце была сплошь покрыта перьями и кровью. Но это отпугивало только кряковых. Опустившись на воду, они в ту же секунду с испуганным кряканьем поднимались столбом вверх и быстро улетали.

Скоро вернулся Георгий с жеребятами. Нагрузив на седла полные мешок и сетку, мы шажком двинулись лугами без дороги. Густая синяя тьма обнимала нас со всех сторон, сверху раскинулась звездная ширь; снизу, с земли, поднимались знакомые издавна мне луговые запахи трав, болотных цветов. Куропатки, взлетая то и дело, пугали нас и наших лошадей. В стороне густо забунчала выпь. С Урала протянули к степным озерам тяжелые гуси. А около Ерика очень низко пролетели блеснувшие под лунным светом белые лебеди.

Скоро впереди блеснул первый огонек: недалеко поселок. Вместе с огоньками до нас долетели бодрые звуки песни, знаменитой в крае «Уралки». Это пели молодые казачата, возвращавшиеся с лугов. Сотни раз я слышал и раньше эту песню. Слова ее довольно наивны, едва ли песня является народным творчеством, в ней чувствуется искусственность и сочиненность, но мотив ее необычайно красив и глубоко гармонирует с характером казачьей жизни, с природой – широкими степями, отлогими берегами Урала, всегда открытым горизонтом полей. Это любимейшая песня казачат. Мы всегда распевали ее, возвращаясь по вечерам с рыбалки.

 
Кто вечернею порою
За водой спешит к реке,
С распущенной косою
С коромыслом на руке?
 

Волнообразные, широкие, заливисто-нарастающие звуки песни доносились до нас все яснее. Они были среди каленовских лугов так обычны, как вот эта тихо гаснущая в далекой степи заря. Казалось, что поют не те люди, а сама природа источает из себя свою своеобразную мелодию:

 
Ясно вижу взор уралки,
Брови лоснятся дугой,
На груди неугомонной
Кудри стелются волной.
 
 
Это ты, моя землячка,
Узнаю твои черты,
Черноокая казачка,
Дева юной красоты…
 

Сколько лет и сколькими людьми распевалась по уральским степям и лугам эта песня!

Теперь ее поют все реже и реже. Скоро, вероятно, ее сменят уже другие песни, с новыми словами, как старую жизнь и прежних людей сменяют иные люди и другая жизнь. Старинные песни казачьи уже исчезают по станицам, и вечерами я слышал, как молодые казаки и казачки пели песни, принесенные в этот край из Центральной России…

Последний рейс

В следующем году[7]7
  1928 год (Составители.)


[Закрыть] мы проплыли по Уралу на лодках около тысячи километров. В Кардаиловке, куда нас дотащили от Оренбурга двугорбые верблюды, погрузились мы на лодки в конце августа. В здешних краях сентябрь и октябрь – лучшее время года: комаров уже нет, спадает удушливая жара, поспевают овощи, яблоки, созревают знаменитые илецкие арбузы и ароматные уральские дыни.

Трудно оторваться от города. Мы положительно похищали людей у их жен, из их квартир. Мы бежали, как малолетние заговорщики. Пока не сели в лодки, мне все казалось, что вот кто-то задержит нас. Наша поездка походила на путешествие юношей, начитавшихся Фенимора Купера и тайно удиравших от родителей и педагогов. Лет через пятьдесят человек, вероятно, будет уже не в силах покидать каменные мешки и уходить без цели в природу. Разве что на курорты, жалкие приукрашенные человеческие загоны, томительно скучные для здорового человека…

Урал бежит среди широких степей. Ширина его не больше полутораста метров, обычно даже меньше. Берега повсюду однообразны, но приятны. Русло его очень извилисто. Один берег, куда ударяет течение, крут и обрывист. Другой – отлогая полоса чистого песка. Река повертывает; яры перебрасываются на другую сторону, пески бледно желтеют всегда против яров.

Если вы спросите казака: «Далеко ли до поселка?» – он непременно ответит: «Десять яров».

Берега реки до поселка Каленого, где кончалось наше путешествие, покрыты кустарником и чернолесьем: талами, чилигой, ежевичником, шиповником, ветлой, ольхою, осинником, дубняком, вязом и осокорем. Леса отходят от берега на версту, две, редко дальше. Только под селением Бурлин тянется в степь на десятки километров знаменитый в тех краях Бородинский лес. По сакмарской стороне кое-где поднимаются небольшие возвышения, к Уральску и они постепенно переходят в равнинную степь. По прибрежным лугам – масса разнообразных озер, речушек, стариц, заливов, затонов, ериков, проток.

На двух лодках нас выехало семь человек и моя собака, пойнтер Грая. Впереди шла большая лодка «Ленинград», – в ней сидят пятеро. Позади плывут двое наших компаньонов на меньшей – «Москве», обычно именуемой «Москва-товарная». Имелись наскоро слаженные паруса; у нас – косой, у «Москвы» – китайский, прямой.

Гребем мы в две смены: каждому приходится махать веслами часа по три в день. На нашей лодке – четыре весла, сменяемся по двое; на «Москве» – пара весел, там гребет один человек. Встаем обычно с солнцем, рыбачим, охотимся, готовим себе пищу. Дичи и рыбы у нас всегда вдосталь. Мы иногда даже меняем дичь и рыбу на хлеб, арбузы, яйца. Редко-редко выпадают малодобычливые дни. Да и странно было бы, если бы мы сидели без рыбы и дичи. У нас шесть дробовых ружей, есть винтовка – автомат-винчестер. Много рыболовных снастей: недотка – маленький бредень для ловли животки, несколько переметов, жерлиц, лесок и, наконец, – вероятно впервые на Урал, – мы привезли спиннинг.

За восемнадцать дней до Уральска мы раза три делали дневки для передышки. Особенно хорошим станом оказалось устье притока Урала Утвы, против села Бурлин, у белых меловых гор. Здесь мы хорошо поохотились на серых куропаток, встретили тетеревов, стреляли уток, ловили щук, судаков и сомов.

Долгое время Павел Дмитриевич не мог ничего поймать на спиннинг. Мы трунили над его мудреной, заморской снастью. Но пришел и его час.

Выехали мы утром против поселка Требухина на перекат, Урал здесь разбивается на два рукава. Пробираемся у берега по глуби. Смотрим: на перекате бьется какая-то рыба. Подъезжаем ближе. Жерехи то и дело выскакивают на поверхность, поблескивая серебристой чешуей. Я предложил стрелять рыбу. Но Павел Дмитриевич взялся за спиннинг. Не успел он кинуть с размаху длинную лесу в воду, как жерех уже сграбастал блесну. Началась борьба. Жерех оказался побежденным. Все схватились за блесны. Но спиннинг здесь действительно показал себя: за три часа было поймано с помощью его около пятидесяти жерехов, причем в среднем рыба была не меньше четырех фунтов. О, как засиял наш скромный спиннинг! Да и мы все после этого прониклись уважением к английской удочке. Казак, пришедший к нам на стан из Требухина, долго рассматривал спиннинг и качал с удивлением головою. Мы смеялись:

– Закажи себе у кузнеца такую.

Погода все время стояла жаркая, безоблачная. Мы ехали днем в трусах, с обнаженными торсами. Ночью было похолоднее, и кое-кто из обладателей тонких байковых одеял жаловался на свою судьбу. Но скоро мы приспособились и к ночной прохладе: стали настилать в палатку сена. За все время только раз проливной дождь загнал нас в казахский аул. Но и тут нам пришлось спать в своей палатке.

С облегчением мы выбрались снова на Урал. Снова поплыли по голубым волнам. Впрочем, далеко не бесспорно, что на Урале – голубые волны. Утрами они розовеют от легкого прикосновения широких степных зорь, будто в сине-зеленом стекле их вод загорается теплый румянец. Днем, когда с Бухарской стороны дуют ветры, они делаются сизыми и взмывают вверх прозрачно-свинцовыми гребнями. Вечерами они темнеют ласковой темью, а ночью блещут самыми разнообразными отливами, смотря по погоде. Но постоянно из их глубины просвечивает легкая голубизна сизовато-седого оттенка. Старый Яик не устает встряхивать своими древними лохмами.

Полмесяца мы плывем на лодке вниз по Уралу. Мы не спешим. Разве можно торопиться, когда стоит изумительная погода: круглый день в вышине раскинут широчайший голубой шатер безоблачного неба, согретого щедрым, жарким солнцем. Вот оно, первобытное большое счастье: плыть по голубым волнам, калить обнаженное тело на солнце, не отрывая глаз от степных ширей Бухарской стороны и кудлатых зеленых деревьев, бегущих по правому сакмарскому берегу. Радостно следить за веселой игрой беспечных птиц, слушать жирное кряканье уток, тонкое позвякиванье кулика-воробья и вертлявого песочника, задушевное воркованье вяхирей, горлиц и клинтухов, ночами – задумчивый переклик-посвист неторопливого кроншнепа. По утрам и вечерам – дремать под грустный бред курлыканья журавлей, под звонкие выкрики красивых пеганок и разжиревших, ленивых лысух. Синицы, дрозды, сороки и воронье кричат с песчаных берегов разными голосами. Строгие хищники провожают с высоты наш бег острыми глазами. Жалобный чибис ни на минуту не перестает грустить над поемными лугами. В темную полночь с гор вдруг донесется робкое пробное завывание волчиного выводка, тоскующего по открытым местам, где пасется скот. Сумерками мы с фонарем в руках пробираемся по сизой теми вод, ставим на ночь переметы, слушаем мягкие всплески судаков и сазанов, игру хищных щук, бойких жерехов по перекатам, шорохи вспугнутой мелкой рыбешки в заливах; а на заре с волнением вытягиваем на бечеве жадных темных сомов, соблазненных жирными кишками кряковой утки, насаженными с вечера на удочки… Но нет ничего лучше на свете, как, устав за день от игры весел с водою и искупавшись, сидеть у костра на песке, варить уху или похлебку из дичи, спать под ометом пахучего сена, проснуться на заре и, очутившись снова во власти солнца и неба, плыть и плыть по голубой воде, радостно наблюдая переливы волн, слушая хоры пернатого царства: красноногих куликов-сорок, серых авдоток и голубых цапель.

К станицам, расположенным у яров Урала, мы обычно подъезжаем с песнями.

 
Последний рейс, моряк, плыви,
Пой песни, пой!
По звездам путь ты свой держи,
Пой песни, пой!
 

У большой станицы Рубежки гурьба разноцветных казачек заводит в ответ нам свою песню:

 
Солнце скрылось за горою,
Стоит казачка у ворот
И в дальний путь смотрит с тоскою,
Слезы льются из очей.
 

Повертываем на речушку Рубежку, поднимаем паруса. Певцы наши вдохновляются. Голоса их звучат громче, возбужденнее. Казачки, сидя у плетня огорода, начинают голосить протяжнее, заунывнее:

 
– О чем, о чем, казачка, плачешь?
О чем, голубушка, грустишь?
– Как мне, бедною, не плакать.
Велят мне милого забыть.
 

Причаливаем к берегу. Начинается веселый торг. Бабы несут нам яйца, масло, ребята тащат арбузы, дыни. Я нахваливаю свой товар: кряковых уток, куликов, – вымениваю на них у девчат овощи. Лакомимся жирным каймаком, намазанным на хлеб, едим сахарные красные арбузы, зубоскалим с веселыми казачками, расспрашиваем казачат об охотничьих, рыболовных местах и, отчалив от берега, снова запеваем, на этот раз нашу собственную песню[8]8
  Слова В. Калиненко.


[Закрыть]:

 
Наш путь далек, тверда рука.
Пой песни, пой!
Как друга встретит нас река.
Горька полынь и сед ковыль.
Верблюд идет, вздымая пыль.
Томит безводье, пышет зной.
Дрофа в степи зовет на бой.
Ружье не дрогнет на руке.
Мы не вернемся налегке.
Сазан в подводной глубине
Сверкает золотом на дне.
Струна на спиннинге звенит,
Смелее, не порвется нить.
Очаг – костер, палатка – дом,
И город стал далеким сном.
Мы пьем за счастье наших дней,
Теснее круг, друзья, тесней![9]9
  Припев повторяется после каждой строки песни.


[Закрыть]
 

По черному высокому яру за нами идет группа казачек. Вслед нам несется новая песня:

 
На берегу сидит девица,
Шелками платье себе шьет.
Работа чудная по шелку,
У ней шелков недостает.
 

Звуки наивной песни тихими волнами, как зыбь, бегут к нам по водам покойной речушки.

Девки идут, сцепившись хороводом, покачиваясь из стороны в сторону под размеренные переливы песенных стихов:

 
– Моряк любезный, нет ли шелку
У вас немного для меня?
– Вот как не быть такой красотке,
Чего угодно вам спросить?
– Подайте шелку разноцветна
Самой принцессе платье шить.
– Прошу, красотка, потрудитесь
Ко мне на палубу войти.
 

Мы сдерживаем лодки, зацепившись за коряжину. Слушаем песню, по-видимому, вызванную в памяти певиц нашим появлением. Смеемся над наивным рассказом о похищении девицы моряком, который ставит себя, донского казака, выше герцога и графа. Весело ударяем веслами по воде и снова выезжаем на Урал. Сзади от станицы доносится смех, взвизгиванья, крики. Ветерок ударяет по парусам. Лодки ложатся набок и с шумом бегут по волнам. Впереди пылает закат.