Текст книги "Гиперболоид инженера Гарина. Аэлита(изд.1959)"
Автор книги: Алексей Толстой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Штуфер опять хотел встать, – ноги его никак не держали. Больше от него ничего нельзя было добиться путного. Вольф и Хлынов вернулись в город. За всю дорогу они не сказали друг другу ни слова. Только на мосту, над черной водой, где отражался фонарь, Вольф вдруг остановился, стиснул кулаки:
– Что за чертовщина! Я же видел, как у него разлетелся череп…
67
Небольшой и плотный человек с полуседыми волосами, приглаженными на гладкий пробор, в голубых очках, прикрывающих больные глаза, стоял у изразцовой печи и, опустив голову, слушал Хлынова.
Сначала Хлынов сидел на диване, затем пересел на подоконник, затем начал бегать по небольшой приемной комнате советского посольства.
Он рассказывал о Гарине и Роллинге. Рассказ был точен и последователен, но Хлынов и сам чувствовал невероятность всех нагромоздившихся событий.
– Предположим, мы с Вольфом ошибаемся… Прекрасно, – мы счастливы, если ошибаемся в выводах. Но все же пятьдесят процентов за то, что катастрофа будет. Нас должны интересовать только эти пятьдесят процентов. Вы, как посол, можете убедить, повлиять, раскрыть глаза… Все это ужасно серьезно. Аппарат существует. Шельга дотрагивался до него рукой. Действовать нужно немедленно, сию минуту. В вашем распоряжении не больше суток. Завтра в ночь все это должно разразиться. Вольф остался в К. Он делает, что может, чтобы предупредить рабочих, профсоюзы, городское население, администрацию заводов. Разумеется, ну, разумеется, – никто не верит… Вот даже вы…
Посол, не поднимая глаз, промолчал.
– В редакции местной газеты над нами смеялись до слез… В лучшем случае нас считают сумасшедшими.
Хлынов сжал голову, – нечесаные клочья волос торчали между грязными пальцами. Лицо его было осунувшееся, пыльное. Побелевшие глаза остановились, как перед видением ужаса. Посол осторожно, из-за края очков, взглянул на него:
– Почему вы раньше не обратились ко мне?
– У нас не было фактов… Предположения, выводы – все на грани фантастики, безумия… Мне и сейчас минутами сдается, – проснусь – и вздохну облегченно… Но уверяю вас – я в здравом уме. Восемь суток мы с Вольфом не раздевались, не ложились спать.
После молчания посол сказал серьезно:
– Я уверен, что вы не мистификатор, товарищ Хлынов. Скорее всего вы поддались навязчивой идее, – он быстро поднял руку, останавливая отчаянное движение Хлынова, – но для меня убедительно прозвучали ваши пятьдесят процентов. Я поеду и сделаю все, что в моих силах…
68
Двадцать восьмого с утра на городской площади в К. собирались кучками обыватели и, одни с недоумением, другие с некоторым страхом, обсуждали странные прокламации, прилепленные жеваным хлебом к стенам домов на перекрестках.
«Ни власть, ни заводская администрация, ни рабочие союзы – никто не пожелал внять нашему отчаянному призыву. Сегодня, – мы в этом уверены, – заводам, городу, всему населению грозит гибель. Мы старались предотвратить ее, но негодяи, подкупленные американскими банкирами, оказались неуловимы. Спасайтесь, бегите из города на равнину. Верьте нам во имя вашей жизни, во имя ваших детей».
Полиция догадывалась, кто писал прокламации, и разыскивала Вольфа. Но он исчез. К середине дня городские власти выпустили афиши, предупреждения – ни в каком случае не покидать города и не устраивать паники, так как, видимо, шайка мошенников намерена похозяйничать этой ночью в покинутых домах.
«Граждане, вас дурачат. Обратитесь к здравому смыслу. Мошенники сегодня же будут обнаружены, схвачены, и с ними поступят по закону».
Власти попали в точку, пугающая тайна оказалась простой, как репа. Обыватели сразу успокоились и уже посмеивались: «А ловко было придумано, – похозяйничали бы эти ловкачи по магазинам, по квартирам, – ха-ха. А мы-то, дураки, всю бы ночь тряслись от страха на равнине».
Настал вечер, такой же, как тысячи вечеров, озаривший городские окна закатным светом. Успокоились птицы по деревьям. На реке, на сырых берегах, заквакали лягушки. Часы на кирпичной кирке проиграли «Вахт ам Рейн», на страх паршивым французам, и прозвонили восемь. Из окон кабачков мирно струился свет, завсегдатаи не спеша мочили усы в пивной пене. Успокоился и хозяин загородного ресторана «К прикованному скелету», – походил по пустой террасе, проклял правительство, социалистов и евреев, приказал закрыть ставни и поехал на велосипеде в город к любовнице.
В этот час по западному склону холмов, по малопроезжей дороге, почти бесшумно и без огней, промчался автомобиль. Заря уже погасла, звезды были еще не яркие, за горами разливалось холодноватое сияние, – всходила луна. На равнине кое-где желтели огоньки. И только в стороне заводов не утихала жизнь.
Над обрывом, там, где кончались развалины замка, сидели Вольф и Хлынов. Они еще раз облазили все закоулки, поднялись на квадратную башню, – нигде ни малейшего намека на приготовления Гарина. Одно время им показалось, что вдалеке промчался автомобиль. Они прислушивались, вглядывались. Вечер был тих, пахло древним покоем земли. Иногда движения воздушных струй доносили снизу сырость цветов.
– Смотрел по карте, – сказал Хлынов, – если мы спустимся в западном направлении, то пересечем железную дорогу на полустанке, где останавливается почтовый, в пять тридцать. Не думаю, чтобы там тоже дежурила полиция.
Вольф ответил:
– Смешно и глупо все это кончилось. Человек еще слишком недавно поднялся с четверенек на задние конечности, слишком еще тяготеют над ним миллионы веков непросветленного зверства. Страшная вещь – человеческая масса, не руководимая большой идеей. Людей нельзя оставлять без вожаков. Их тянет стать на четвереньки.
– Ну что это уж вы так, Вольф?..
– Я устал. – Вольф сидел на куче камней, подперев кулаками крепкий подбородок. – Разве хоть на секунду вам приходило в голову, что двадцать восьмого нас будут ловить, как мошенников и грабителей? Если бы вы видели, как эти представители власти переглядывались, когда я распинался перед ними. Ах, какой же я дурак! И они правы, – вот в чем дело. Они никогда не узнают, что им грозило…
– Если бы не ваш выстрел, Вольф…
– Черт!.. Если бы я не промахнулся… Я готов десять лет просидеть в каторжной тюрьме, только бы доказать этим идиотам…
Голос Вольфа теперь гулко отдавался в развалинах. В тридцати шагах от разговаривающих, – совершенно так же, как охотник крадется под глухариное токанье, – в тени полуобвалившейся стены пробирался Гарин. Ему были ясно видны очертания двух людей над обрывом, слышно каждое слово. Открытое место между концом стены и башней он прополз. В том месте, где к подножию башни примыкала сводчатая пещера «Прикованного скелета», лежал осколок колонны из песчаника, Гарин скрылся за ним. Раздался хруст камня и скрип заржавленного железа. Вольф вскочил:
– Вы слышали?
Хлынов глядел на кучу камней, где под землей исчез Гарин. Они побежали туда. Обошли кругом башни.
– Здесь водятся лисы, – сказал Вольф.
– Нет, скорее всего это крикнула ночная птица.
– Нужно уходить. Мы с вами начинаем галлюцинировать…
Когда они подошли к обрывистой тропинке, уводящей из развалин на горную дорогу, раздался второй шум, – будто что-то упало и покатилось. Вольф весь затрясся. Они долго слушали, не дыша. Сама тишина, казалось, звенела в ушах. «Сплю-сплю, сплю-сплю», – кротко и нежно то там, то вот – совсем низко – покрикивал, летая, невидимый козодой.
– Идем.
– Да, глупо.
На этот раз они решительно и не оборачиваясь зашагали вниз. Это спасло одному из них жизнь.
69
Вольф не совсем был неправ, когда уверял, что у Гарина брызнули осколки черепа. Когда Гарин, на секунду замолчав перед микрофоном, потянулся за сигарой, дымившейся на краю стола, слуховая чашечка из эбонита, которую он прижимал к уху, чтобы контролировать свой голос при передаче, внезапно разлетелась вдребезги. Одновременно с этим он услышал резкий выстрел и почувствовал короткую боль удара в левую сторону черепа. Он сейчас же упал на бок, перевалился ничком и замер. Он слышал, как завыл Штуфер, как зашуршали шаги убегающих людей.
«Кто – Роллинг или Шельга?» Эту загадку он решал, когда часа через два мчался на автомобиле в Кельн. Но только сейчас, услышав разговор двух людей на краю обрыва, разгадал. Молодчина Шельга… Но все-таки, ай-ай – прибегать к недозволенным приемам…
Он отсунул осколок колонны, прикрывавшей ржавую крышку люка, проскользнул под землей и с электрическим фонариком поднялся по разрушенным ступеням в «каменный мешок» – одиночку, сделанную в толще стены нормандской башни. Это была глухая камера, шага по два с половиной в длину и ширину. В стене еще сохранились бронзовые кольца и цепи. У противоположной стены на грубо сколоченных козлах стоял аппарат. Под ним лежали четыре жестянки с динамитом. Против дула аппарата стена была продолблена и отверстие с наружной стороны прикрыто костяком «Прикованного скелета».
Гарин погасил фонарь, отодвинул в сторону дуло и, просунув руку в отверстие, сбросил костяк. Череп отскочил и покатился. В отверстие были видны огни заводов. У Гарина были зоркие глаза. Он различал даже крошечные человеческие фигуры, двигающиеся между постройками. Все тело его дрожало. Зубы стиснуты. Он не предполагал, что так трудно будет подойти к этой минуте. Он снова направил аппарат дулом в отверстие, приладил. Откинул заднюю крышку, осмотрел пирамидки. Все это было приготовлено еще неделю тому назад. Второй аппарат и старая модель лежали у него внизу, в роще, в автомобиле.
Он захлопнул крышку и положил руку на рычажок магнето, которым автоматически зажигались пирамидки. Он дрожал с головы до ног. Не совесть (какая уж там совесть после мировой войны!), не страх (он был слишком легкомыслен), не жалость к обреченным (они были слишком далеко) обдавали его ознобом и жаром. Он с ужасающей ясностью понял, что вот от одного этого оборота рукоятки он становится врагом человечества. Это было чисто эстетическое переживание важности минуты.
Он даже снял было руку с рычажка и полез в карман за папиросами. И тогда его взволнованный мозг ответил на движение руки: «Ты медлишь, ты наслаждаешься, это – сумасшествие…»
Гарин закрутил магнето. В аппарате вспыхнуло и зашипело пламя. Он медленно стал поворачивать микрометрический винт.
70
Хлынов первый обратил внимание на странный клубочек света высоко в небе.
– А вот еще один, – сказал он тихо. Они остановились на половине дороги над обрывом и глядели, подняв головы. Пониже первого, над очертаниями деревьев, возник второй огненный клубок, и, роняя искры, как догоревшая ракета, стал падать…
– Это горят птицы, – прошептал Вольф, – смотрите. – Над лесом на светлой полосе неба летел торопливо, неровным полетом, должно быть, козодой, кричавший давеча: «Сплю-сплю». Он вспыхнул, перевертываясь, и упал.
– Они задевают за проволоку.
– Какую проволоку?
– Разве не видите, Вольф?
Хлынов указал на светящуюся, прямую, как игла, нить. Она шла сверху от развалин по направлению заводов Анилиновой компании. Путь ее обозначался вспыхивающими листочками, горящими клубками птиц. Теперь она светилась ярко, – большой отрезок ее перерезывал черную стену сосен.
– Она опускается! – крикнул Вольф. И не окончил. Оба поняли, что это была за нить. В оцепенении они могли следить только за ее направлением. Первый удар луча пришелся по заводской трубе, – она заколебалась, надломилась посредине и упала. Но это было очень далеко, и звук падения не был слышен.
Почти сейчас же влево от трубы поднялся столб пара над крышей длинного здания, порозовел, перемешался с черным дымом. Еще левее стоял пятиэтажный корпус. Внезапно все окна его погасли. Сверху вниз, по всему фасаду, побежал огненный зигзаг, еще и еще…
Хлынов закричал, как заяц… Здание осело, рухнуло, его костяк закутался облаками дыма.
Тогда только Вольф и Хлынов кинулись обратно в гору, к развалинам замка. Пересекая извивающуюся дорогу, лезли на крутизны по орешнику и мелколесью. Падали, соскальзывая вниз. Рычали, ругались, – один по-русски, другой по-немецки. И вот до них долетел глухой звук, точно вздохнула земля.
Они обернулись. Теперь был виден весь завод, раскинувшийся на много километров. Половина зданий его пылала, как картонные домики. Внизу, у самого города, грибом поднимался серо-желтый дым. Луч гиперболоида бешено плясал среди этого разрушения, нащупывая самое главное – склады взрывчатых полуфабрикатов. Зарево разливалось на полнеба. Тучи дыма, желтые, бурые, серебряно-белые снопы искр взвивались выше гор.
– Ах, поздно! – закричал Вольф.
Было видно, как по меловым лентам дорог ползет из города какая-то живая каша. Полоса реки, отражающая весь огромный пожар, казалась рябой от черных точек. Это спасалось население, – люди бежали на равнину.
– Поздно, поздно! – кричал Вольф. Пена и кровь текли по его подбородку.
Спасаться было поздно. Травянистое поле между городом и заводом, покрытое длинными рядами черепичных кровель, вдруг поднялось. Земля вспучилась. Это первое, что увидели глаза. Сейчас же из-под земли сквозь щели вырвались бешеные языки пламени. И сейчас же из пламени взвился ослепительный, никогда никем не виданной яркости столб огня и раскаленного газа. Небо точно улетело вверх над всей равниной. Пространства заполнились зелено-розовым светом. Выступили в нем, точно при солнечном затмении, каждый сучок, каждый клок травы, камень и два окаменевших белых человеческих лица.
Ударило. Загрохотало. Поднялся рев разверзшейся земли. Сотряслись горы. Ураган потряс и пригнул деревья. Полетели камни, головни. Тучи дыма застлали и равнину.
Стало темно, и в темноте раздался второй, еще более страшный взрыв. Весь дымный воздух насытился мрачно-ржавым, гнойным светом.
Ветер, осколки камней, сучьев опрокинули и увлекли под кручу Хлынова и Вольфа.
71
– Капитан Янсен, я хочу высадиться на берег.
– Есть.
– Я хочу, чтобы вы поехали со мной.
Янсен покраснел от удовольствия. Через минуту шестивесельная лакированная шлюпка легко упала с борта «Аризоны» в прозрачную воду. Три смугло-красных матроса соскользнули по канату на банки. Подняли весла, замерли.
Янсен ждал у трапа. Зоя медлила,– все еще глядела рассеянным взором на зыбкие от зноя очертания Неаполя,уходящего вверх террасами, на терракотовые¹ стены и башни древней крепости над городом, на лениво курящуюся вершину Везувия. Было безветренно, и море – зеркально.
[¹Терракота (итал. «обожженная земля») – 1) изделия из обожженной, неглазурованной глины, 2) коричневый цвет.]
Множество лодок лениво двигалось по заливу. В одной стоя греб кормовым веслом высокий старик, похожий на рисунки Микеланджело. Седая борода падала на изодранный, в заплатках, темный плащ, короной взлохмачены седые кудри. Через плечо – холщовая сума.
Это был известный всему свету Пеппо, нищий.
Он выезжал в собственной лодке просить милостыню. Вчера Зоя швырнула ему с борта стодолларовую бумажку. Сегодня он снова направлял лодку к «Аризоне». Пеппо был последним романтиком старой Италии, возлюбленной богами и музами. Все это ушло невозвратно. Никто уж больше не плакал, счастливыми глазами глядя на старые камни. Сгнили на полях войны те художники, кто, бывало, платил звонкий золотой, рисуя Пеппо среди развалин дома Цецилия Юкундуса в Помпее. Мир стал скучен.
Медленно поворачивая весло, Пеппо проплыл вдоль зеленоватого от отсветов борта «Аризоны», поднял великолепное, как медаль, морщинистое лицо с косматыми бровями и протянул руку. Он требовал жертвоприношения. Зоя, перегнувшись вниз, спросила его по-итальянски:
– Пеппо, отгадай, – чет или нечет?
– Чет, синьора.
Зоя бросила ему в лодку пачку новеньких ассигнаций.
– Благодарю, прекрасная синьора, – величественно сказал Пеппо.
Больше нечего было медлить. Зоя загадала на Пеппо: приплывет к лодке старый нищий, ответит «чет», – все будет хорошо.
Все же мучили дурные предчувствия: а вдруг в отеле «Сплендид» засада полиции? Но повелительный голос звучал в ушах: «…Если вам дорога жизнь вашего друга…» Выбора не было.
Зоя спустилась в шлюпку. Янсен сел на руль, весла взмахнули, и набережная Санта Лючия полетела навстречу, – дома с наружными лестницами, с бельем и тряпьем на веревках, узкие улички ступенями в гору, полуголые ребятишки, женщины у дверей, рыжие козы, устричные палатки у самой воды и рыбацкие сети, раскинутые на граните.
Едва шлюпка коснулась зеленых свай набережной, сверху, по ступеням, полетела куча оборванцев, продавцов кораллов и брошек, агентов гостиниц. Размахивая бичами, орали парные извозчики, полуголые мальчишки кувыркались под ногами, завывая, просили сольди¹ у прекрасной форестьеры².
[¹Сольди (итал.) – мелкая медная монета.]
[²Форестьера (итал.) – иностранка.]
– «Сплендид», – сказала Зоя, садясь вместе с Янсеном в коляску.
72
У портье гостиницы Зоя спросила, нет ли корреспонденции на имя мадам Ламоль? Ей подали радиотелефонограмму без подписи : «Ждите до вечера субботы».Зоя пожала плечами, заказала комнаты и поехала с Янсеном осматривать город. Они ходили из магазина в магазин,– Зоя покупала все, что ей предлагали говорливые приказчики. Наконец ей это надоело.
– Поедем в Помпею, – сказала она.
На автомобиле помчались к подножию Везувия и долго бродили по улицам, освобожденным от пепла.
Зоя кончиком зонта спугивала зеленых ящериц, дремлющих на порогах жилищ, покинутых дветысячи лет тому назад.
– Скучно, вернемся,– сказала она. – Не люблю того, что было, не люблю воспоминаний…
Ужинали в ресторане на берегу. Между блюдами Зоя вставала, закидывала на плечи Янсену гообнаженную руку и танцевала с ничего не выражающим лицом, с полузакрытыми веками. На нее «бешено» обращали внимание. Танцы возбуждали аппетит и жажду.
Когда выходили из ресторана, Янсен спросил:
– Где мне прикажете быть этой ночью – на яхте или в гостинице?
Зоя взглянула на него быстро и странно и сейчас же отвернула голову, не ответила. Входя в подъезд гостиницы, оперлась о каменную руку Янсена. Портье, подавая ключ, скверно усмехнулся бритой черномазой рожей. Зоя вдруг насторожилась:
– Какие-нибудь новости?
– О, никаких, синьора.
Зоя сказала Янсену:
– Пойдите в курительную, выкурите папиросу, если вам не надоело со мной болтать, – я позвоню…
Она легко пошла по красному ковру лестницы. Янсен стоял внизу. На повороте она обернулась, усмехнулась. Он, как пьяный, пошел в курительную и сел около телефона. Закурил, – так велела она. Откинувшись,ждпл телефонного звонка. Представлял…
Но телефон не звонил. Янсен закрыл глаза, чтобы не видеть проклятого аппарата… Фу, в самом деле, нельзя же быть влюбленным, как мальчишка… Кто-то остановился за спинкой его кресла. Янсен открыл глаза. Вскочил. Перед ним стоял Роллинг. У капитана вся кровь ударила в лицо.
– Капитан Янсен, – проговорил Роллинг скрипучим голосом, – благодарю вас за ваши заботы о мадам Ламоль, на сегодня она больше не нуждается в них. Предлагаю вам вернуться к вашим обязанностям…
– Есть, – одними губами произнес Янсен.
Роллинг сильно изменился за этот месяц,– лицо его потемнело, глаза ввалились, бородка черно-рыжеватой щетиной расползлась по щекам. Он был в теплом пиджаке, карманы на груди топорщились, набитые деньгами и чековыми книжками… «Левой в висок, – правой наискось, в скулу, и – дух вон из жабы…» – железные кулаки у капитана Янсена наливались злобой. Будь Зоя здесь в эту секунду, взгляни на капитана, от Роллинга остался бы мешок костей.
– Я буду через час на «Аризоне», – нахмурясь, повелительно сказал Роллинг.
Янсен взял со стола фуражку, надвинул глубоко, вышел. Пересек улицу, спустился к воде. Крикнул:
– Лодку!
Кинулся в шлюпку «Аризоны», сел к рулю:
– Греби, собачьи дети!
Взбежав по трапу на борт яхты, зарычал на помощника: «Хлев на палубе!» Заперся на ключ у себя в каюте и, не снимая фуражки, упал на койку. Он тихо рычал.
Ровно через час послышался оклик вахтенного, и ему ответил с воды слабый голос. Заскрипел трап. Весело, звонко крикнул помощник капитана:
– Свистать всех наверх!
Приехал хозяин. Спасти остатки самолюбия можно было, только встретив Роллинга так, будто ничего не произошло на берегу. Янсен достойно и спокойно вышел на мостик. Роллинг поднялся к нему, принял рапорт об отличном состоянии судна и пожал руку.Официальная часть была кончена. Роллинг закурил сигару,– маленький, сухопутный, в теплом темном костюме, оскорбляющем изящество «Аризоны» и небо над Неаполем.
Была уже полночь. Между мачтами и реями горели созвездия. Огни города и судов отражались в черной, как базальт, воде залива. Взвыла и замерла сирена буксирного пароходика. Закачались вдали маслянисто-огненные столбы.
Роллинг, казалось, был поглощен сигарой, – понюхивал ее, пускал струйки дыма в сторону капитана. Янсен, опустив руки, официально стоял перед ним.
– Мадам Ламоль пожелала остаться на берегу, – сказал Роллинг, – это каприз, но мы, американцы, всегда уважаем волю женщины, будь это даже явное сумасбродство.
Капитан принужден был наклонить голову, согласиться с хозяином. Роллинг поднес к губам левую руку, пососал кожу на верхней стороне ладони.
– Я останусь на яхте до утра, быть может весь завтрашний день… Чтобы мое пребывание не было истолковано как-нибудь вкривь и вкось… (Пососав, он поднес руку к свету из открытой двери каюты.) Э, так вот… вкривь и вкось… (Янсен глядел теперь на его руку, на ней были следы от ногтей.) Удовлетворяю ваше любопытство: я жду на яхту одного человека. Но он меня здесь не ждет. Он должен прибыть с часу на час. Распорядитесь немедленно донести мне, когда он поднимется на борт. Покойной ночи.
У Янсена пылала голова. Он силился что-нибудь понять. Мадам Ламоль осталась на берегу. Зачем? Каприз… Или она ждет его? Нет, – а свежие царапины на руке хозяина… Что-то случилось… А вдруг она лежит на кровати с перерезанным горлом? Или в мешке на дне залива? Миллиардеры не стесняются.
За ужином в кают-компании Янсен потребовал стакан виски без содовой, чтобы как-нибудь прояснило мозги. Помощник капитана рассказывал газетную сенсацию – чудовищный взрыв в германских заводах Анилиновой компании, разрушение близлежащего городка и гибель более чем двух тысяч человек.
Помощник капитана говорил:
– Нашему хозяину адски везет. На гибели анилиновых заводов он зарабатывает столько, что купит всю Германию вместе с потрохами, Гогенцоллернами¹ и социал-демократами. Пью за хозяина.
[¹Гогенцолерны– династия прусских королей (1701 по 1918) и императоров Германии (1871-1918). Наиболее известны: Фридрих II, разбитый русской армией в 1760 году, Вильгельм II, участник первой мировой войны 1914-1918 годов,свергнутый германским народом в 1918 году.]
Янсен унес газеты к себе в каюту. Внимательно прочитал описание взрыва и разные, одно нелепее другого, предположения о причинах его. Именем Роллинга пестрели столбцы. В отделе мод указывалось, что с будущего сезона в моде – борода, покрывающая щеки, и высокий котелок вместо мягкой шляпы. В «Экзельсиор» на первой странице – фотография «Аризоны» и в овале – прелестная голова мадам Ламоль. Глядя на нее, Янсен потерял присутствие духа. Тревога его все росла.
В два часа ночи он вышел из каюты и увидел Роллинга на верхней палубе, в кресле. Янсен вернулся в каюту. Сбросил платье, на голое тело надел легкий костюм из тончайшей шерсти, фуражку, башмаки и бумажник завязал в резиновый мешок. Пробили склянки – три. Роллинг все еще сидел в кресле. В четыре он продолжал сидеть в кресле, но силуэт его с ушедшей в плечи головой казался неживым, – он спал. Через минуту Янсен неслышно спустился по якорной цепи в воду и поплыл к набережной.
73
– Мадам Зоя, не беспокойте себя напрасно: телефон и звонки перерезаны.
Зоя опять присела на край постели. Злая усмешка дергала ее губы. Стась Тыклинский развалился посреди комнаты в кресле, – крутил усы, рассматривал свои лакированные полуботинки. Курить он все же не смел, – Зоя решительно запретила, а Роллинг строго наказал проявлять вежливость с дамой.
Он пробовал рассказывать о своих любовных похождениях в Варшаве и Париже, но Зоя с таким презрением смотрела в глаза, что у него деревенел язык. Приходилось помалкивать. Было уже около пяти утра. Все попытки Зои освободиться, обмануть, обольстить не привели ни к чему.
– Все равно, – сказала Зоя, – так или иначе я дам знать полиции.
– Прислуга в отеле подкуплена, даны очень большие деньги.
– Я выбью окно и закричу, когда на улице будет много народу.
– Это тоже предусмотрено. И даже врач нанят, чтобы установить ваши нервные припадки. Мадам, вы, так сказать, для внешнего света на положении жены, пытающейся обмануть мужа. Вы– вне закона. Никто не поможет и не поверит. Сидите смирно.
Зоя хрустнула пальцами и сказала по-русски:
– Мерзавец. Полячишка. Лакей. Хам.
Тыклинский стал надуваться, усы полезли дыбом. Но ввязываться в ругань не было приказано. Он проворчал:
– Э, знаем, как ругаются бабы, когда их хваленая красота не может подействовать. Мне жалко вас, мадам. Но сутки, а то и двое, придется нам здесь просидеть в тет-а-тете. Лучше лягте, успокойте ваши нервы… Бай-бай, мадам.
К его удивлению, Зоя на этот раз послушалась. Сбросила туфельки, легла, устроилась на подушках, закрыла глаза.
Сквозь ресницы она видела толстое, сердитое, внимательно наблюдающее за ней лицо Тыклинского. Она зевнула раз, другой, положила руку под щеку.
– Устала, пусть будет что будет, – проговорила она тихо и опять зевнула.
Тыклинский удобнее устроился в кресле. Зоя ровно дышала. Через некоторое время он стал тереть глаза. Встал, прошелся, – привалился к косяку. Видимо, решил бодрствовать стоя.
Тыклинский был глуп. Зоя выведала от него все, что было нужно, и теперь ждала, когда он заснет. Торчать у дверей было трудно. Он еще раз осмотрел замок и вернулся к креслу.
Через минуту у него отвалилась жирная челюсть. Тогда Зоя соскользнула с постели. Быстрым движением вытащила ключ у него из жилетного кармана. Подхватила туфельки. Вложила ключ, – тугой замок неожиданно заскрипел.
Тыклинский вскрикнул, как в кошмаре: «Кто? Что?» Рванулся с кресла. Зоя распахнула дверь. Но он схватил ее за плечи. Повалил. Отпихивая ее ногой в глубь комнаты, силился закрыть дверь. Но – что-то ему мешало. Зоя видела, как шея его налилась кровью.
– Кто там? – хрипло спросил он, наваливаясь плечом.
Но его ступни продолжали скользить по паркету, – дверь медленно растворялась. Он торопливо тащил из заднего кармана револьвер и вдруг отлетел на середину комнаты.
В двери стоял капитан Янсен. Мускулистое тело его облипала мокрая одежда. Секунду он глядел в глаза Тыклинскому. Стремительно, точно падая, кинулся вперед. Удар, назначавшийся Роллингу, обрушился на поляка: двойной удар, – тяжестью корпуса на вытянутую левую – в переносицу – и со всем размахом плеча правой рукой снизу в челюсть. Тыклинский без крика опрокинулся на ковер. Лицо его было разбито и изломано.
Третьим движением Янсен повернулся к мадам Ламоль. Все мускулы его танцевали.
– Есть, мадам Ламоль.
– Янсен, как можно скорее, – на яхту.
– Есть на яхту.
Она закинула, как давеча в ресторане, локоть ему за шею. Не целуя, придвинула рот почти вплотную к его губам:
– Борьба только началась, Янсен. Самое опасное впереди.
– Есть самое опасное впереди.
74
– Извозчик, гони, гони вовсю… Я слушаю, мадам Ламоль… Итак… Покуда я ждал в курительной…
– Я поднялась к себе. Сняла шляпу и плащ… Я не заметила, что шкаф, которым была заставлена дверь в соседний номер, отодвинут. Не успела я подойти к зеркалу, открывается дверь, и – передо мной Роллинг… Но я ведь знала, что вчера еще он был в Париже. Я знала, что он до ужаса боится летать по воздуху… Но если он здесь, значит для него действительно вопрос жизни или смерти… Теперь я поняла, что он задумал… Но тогда я просто пришла в ярость. Заманить, устроить мне ловушку… Я ему наговорила черт знает что… Он зажал уши и вышел…
– Он спустился в курительную и отослал меня на яхту…
– В том-то и дело… Какая я дура!.А все эти танцы, вино, глупости… Да, да, милый друг, когда хочешь бороться– глупости нужно оставить… Через две-три минуты он вернулся. Я говорю: объяснимся… Он, – наглым голосом, каким никогда не смел со мной говорить: «Мне объяснять нечего, вы будете сидеть в этой комнате, покуда я вас не освобожу…» Тогда я надавала ему пощечин…
– Вы настоящий человек, – с восхищением сказал Янсен.
– Ну, милый друг, это была вторая моя глупость. Но какой трус!.. Снес четыре оплеухи… Стоял с трясущимися губами… Только попытался удержать мою руку, но это ему дорого обошлось. И, наконец, третья глупость: я заревела…
– О, негодяй, негодяй!..
– Подождите вы, Янсен… У Роллинга идиосинкразия к слезам, его корчит от слез… Он предпочел бы еще сорок пощечин… Тогда он позвал поляка, – тот стоял за дверью. У них все было условлено. Поляк сел в кресло. Роллинг сказал мне: «В виде крайней меры – ему приказано стрелять». И ушел. Я принялась за поляка. Через час мне был ясен во всех подробностях предательский план Роллинга. Янсен, милый, дело идет о моем счастье… Если вы мне не поможете, все пропало… Гоните, гоните извозчика…
Коляска пролетела по набережной, пустынной в этот час перед рассветом, и остановилась у гранитной лестницы, где внизу поскрипывало несколько лодок на черно-маслянистой воде.
Немного спустя Янсен, держа на руках драгоценную мадам Ламоль, неслышно поднялся по брошенной с кормы веревочной лестнице на борт «Аризоны».
75
Роллинг проснулся от утреннего холода. Палуба была мокрая. Побледнели огни на мачтах. Залив и город были еще в тени, но дым над Везувием уже розовел.
Роллинг оглядывал сторожевые огни, очертания судов. Подошел к вахтенному, постоял около него. Фыркнул носом. Поднялся на капитанский мостик. Сейчас же из каюты вышел Янсен, свежий, вымытый, выглаженный. Пожелал доброго утра. Роллинг фыркнул носом, – несколько более вежливо, чем вахтенному.
Затем он долго молчал, крутил пуговицу на пиджаке. Это была дурная привычка, от которой его когда-то отучала Зоя. Но теперь ему было все равно. К тому же, наверно, на будущий сезон в Париже будет в моде – крутить пуговицы. Портные придумают даже специальные пуговицы для кручения.
Он спросил отрывисто:
– Утопленники всплывают?
– Если не привязывать груза, – спокойно ответил Янсен.
– Я спрашиваю: на море, если человек утонул, значит – утонул?
– Бывает, – неосторожное движение, или снесет волна, или иная какая случайность – все это относится в разряд утонувших. Власти обычно не суют носа.
Роллинг дернул плечом.
– Это все, что я хотел знать об утопленниках. Я иду к себе в каюту. Если подойдет лодка, повторяю, не сообщать, что я на борту. Принять подъехавшего и доложить мне.
Он ушел. Янсен вернулся в каюту, где за синими задернутыми шторками на капитанской койке спала Зоя.
