Текст книги "Срез времени (СИ)"

Автор книги: Алексей Борисов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Внешний вид старинного здания производил приветливое впечатление, порождая мысли о том, что история его наверняка была полна красоты и радости, как сказка, рассказанная добрым дедушкой у камина. Давно не мытые окна особняка уже не сияли, отражая солнце, но выглядели словно живыми. Росшие везде цветы, гигантские лопухи и крапива у порога, стебли вьюна и пятна зеленого мха на камне словно провозглашали близость и родство с Флорой, как будто это человеческое обиталище, в силу своего преклонного возраста, обрело почетный титул дома изначального, как вековечные дубы или иные подобные вещи, обласканные нескончаемым долголетием. Любой прохожий, обладающий хоть капелькой живого воображения, проходя мимо дома, оглянулся бы не раз и не два, чтобы как следует его рассмотреть. Здесь не было модной сейчас лепнины, бус и всяческих ангелочков. Отсутствие мелких деталей отнюдь не портило фасад. Напротив, хищно выступающие контрфорсы, даже позеленевшая медь, окружавшая составной дымоход камина, глубокая тень нависающего балкона, арочные окна, придававшие зданию вид если не роскошный, то по-старинному элегантный, и толстый виноградный стебель лозы, на который они выходили, – всё это говорило о простоте и надёжности, и именно о ней подумал бы любой прохожий. Он заметил бы все эти особенности и почувствовал бы, что под ними сокрыто нечто более глубокое, недоступное взгляду. Он решил бы, что особняк был прибежищем упрямого старого солдата, который умер много лет назад, благословив перед смертью мечом и щитом все его залы и комнаты. Благословение это проявлялось в честности, умеренности или даже аскетизме, а также в полнейшем счастье, которое было завещано всем потомкам вплоть до сегодняшнего дня. Да что там говорить, в доме чувствовалась душа.

– Сколько Вы хотите за дом, Конрад Карлович? – спросил я.

– Я стар, – старик прокашлялся, опираясь на трость, – сыновья пали на боле брани, жену я схоронил, да и сам мечтаю о скорой с ней встрече, но смерть не берёт меня. Деньги мне уже не потребуются. А вот окунуться бы напоследок в самый опасный, самый глубокий омут страстей – в войну. Сможете помочь?

– Нет, – ответил я, – Вы не найдёте в себе сил сесть в седло, не удержите ни саблю, ни пистолет, да что там, даже не увидите в кого надо стрелять.

– При Кунерсдорфе я стоял на Шпицберге! – со злостью воскликнул и стукнул тростью хозяин дома. – Знаете, что это значит?

– Знаю, Конрад Карлович. В каждой войне случается свой Шпицберг, и как бы не назывались эти высоты, спускаются оттуда либо со щитом, либо на щите.

– Тогда Вы меня поймёте, – абсолютно спокойным голосом произнёс он.

Я отошёл от старика на шаг, смерил его взглядом и произнёс:

– Отныне Вы начальник штаба третьего отряда Народного ополчения Пореченского уезда. Прошу приступить к выполнению своих обязанностей с девяти утра завтрашнего дня. Штаб назначаю здесь, в этом доме. Честь имею.

Уверенной походкой, как залп картечи по пехотному каре, Конрад Карлович прошёлся по крапиве, провёл рукой по висячему замку, сняв паутину и поплевав на ключ, вставил его в замочную скважину. Дверные петли жалобно скрипнули, словно почувствовав приступ ревматизма, хозяин налёг на дверь плечом и со словами: 'шесть лет здесь не был' распахнул её.

Дом – нет! 'Упрямый старый солдат', только так я буду его называть, – ожил; вдохнул свежий воздух в свои комнаты-лёгкие и чихнул, поднимая пыль у порога.

(некролог о смерти Стефана Митоша (Смит))

Как потом написали в газете: 'умер таинственной смертью'; ага, такой таинственной, что я бы скорее поверил в нежелание есть сторублёвые ассигнации, чем в асфиксию от передавливания трахеи. Однако редактор наверно посчитал, что хэштэг 'подавился сотенной' окрасит страницы его печатного издания в цвет лимона. А так и о происшествии сообщил, и интригу для пытливых умов оставил и приличий не нарушил. Довольно странно, как факт смерти человека зачастую дает людям лучшее представление о его характере, добром или же злом, нежели все его деяния при жизни среди тех же знакомых людей. Смерть является столь искренним фактом, что обличает любую фальшь, выдает всю пустоту характера. Это пробирный камень, который доказывает чистоту золота и обнаруживает позор грязного свинца.

(любовные сцены 14+)

И в этот миг, исполненный сомнений и переживаний, соткалось единое чудо, без которого меркнет существование всякого живого. Блаженство, которое делает все вокруг правдивым, прекрасным, священным, окутало куполом нашу пару. Они не ведали ни о чем печальном и несущественном. Они преобразили свои чувства, воссоздав в соединённых душах райский сад. Да, любящим сердцам это позволено, ибо они истинные его обитатели.

(Визит Жульет с требованием выкупа за Анну Викентьевну)

Степан проводил гостью в кабинет бывшего хозяина. Вне всяких сомнений, она была прекраснейшим цветком империи, воплощением её духа, высшим выражением утончённой грации и пронизанной интеллектом чувственности.

– Я слышал, что поэты именуют Вас Венерой Победительницей, – сделал я комплимент.

На её милом лице показалась едва заметная тусклая улыбка. Это было больше похоже на эскиз улыбки, так сказать маленький взнос в счёт большого долга, который она обязалась оплатить. Уголками губ она как будто говорила, что была бы рада улыбнуться по-настоящему, но у неё нет на это ни времени, ни желания, так как знает все наши дальнейшие действия наперёд, и это вызывает у неё скуку.

– Не стану обсуждать решимость вашей милости, без сомнений, оправданную, однако я не хотела бы вовлекать в лишние стычки ни себя, ни Вас с Вашим достойным другом, так что, не обессудьте. – Жульет уселась в кресло напротив меня. – Я предпочла бы встречаться с Вами совсем при других обстоятельствах, но у меня слишком много забот и мало времени. А теперь к делу. Я пришла за настоящим штуцером, и видит Бог, сегодня я его получу.

– Вас чем-то не устроил штуцер, полученный в амбаре? – удивлённо спросил я.

– Не время острить, месье. Кроме меня, здесь это никто не оценит. Я смотрю, у Вас на столике часы. Пожалуйста, переверните. Спасибо. Когда весь песок ссыплется, штуцер должен быть у меня в руках.

– Что Вы ещё захотите иметь в руках? Может, секретную карту империи, которую так ищет Лористон?

– Я всегда получаю всё, что захочу. А чтобы подстегнуть Ваше рвение, напомню: с мадам Ромашкиной остались мои люди. Они настолько несдержанные, что даже в моём присутствии позволяют себе вольности. Рассказать, что случится, если я не появлюсь вовремя?

– Расскажите, мне будет интересно послушать. Я вот, пока не могу представить, с чего мне начать: то ли раздеть вас и обварить кипятком ноги; то ли сначала выколоть вам глаз?

– Вы ненормальный? – испуганно произнесла Жульет.

– Девочка, не в уме оказалась именно ты. Вместо того чтобы просто купить у поручика его штуцер, пусть даже за фальшивые ассигнации, которыми тебя изрядно снабдили, ты начала совершать ошибку за ошибкой. Сначала послала каких-то бандитов, а затем сама попыталась исправить свой промах и ещё больше накуролесила. Неужели ты до сих пор не поняла, что тебе надо молиться всем святым, дабы только выйти отсюда живой.

– Шутите! Это хорошо. – Жульет справилась со своим неожиданным испугом. Холодное презрение и ненависть исказили её прекрасные черты, и она принялась обличать меня, разумно выбирая стиль нападения, нежели защиты. – Почему Вы так невежливы в обществе дамы? Безосновательно злы и пытаетесь говорить о разных мерзостях? В прежние времена Вы умело оживляли общество у Градоначальника своими шутками, да и в одном известном амбаре повели себя на редкость галантно, хоть и необычно. Я с пиететом отношусь к необычным людям.

'Поверь, уж я-то постараюсь соответствовать этому образу, – подумал я, протирая крупное зелёное яблоко платком, – отвлечь бы тебя на секунду. Кто знает, что ты там в своей голове припрятала'.

Момент настал буквально сразу же. Жульет продолжала нести всякую чушь и, не вставая с кресла, нагнулась к отвороту сапога (карманов у неё что ли нет?), пытаясь что-то достать, когда я стремительно закрутил платок вокруг яблока и получившийся кистень обрушился на голову гостье. Безусловно, бить женщину даже в такой ситуации не совсем правильно (Жульет и в голову не могло такое прийти), но в своё оправдание могу лишь сказать: я действовал с минимальным для неё ущербом. Причём при явной угрозе своей жизни – спрятанный в её сапоге стилет тому подтверждение. Кстати, обещания даме надо выполнять, где там шнурок для вызова? Ага, вот он. Хороший дом у Есиповича и, главное, комнат много.

Буквально звенящая тишина прервалась стуком молотка по чему-то мягкому и влажному, а за этим раздались громкие и продолжительные вопли. Затем вой и крики уже не прерывались. Свыше четверти часа тянулись жуткие терзания, пока леденящие душу свидетельства агонии не стихли до неразличимых стонов и слабых всхлипов, от которых мороз пробирал слушателей до костей.

И опять все смолкло. Дверь в оружейную комнату медленно раскрылась, явив взору Жульет тело её любовника Альхена, бывшего чиновника казённого завода, привязанного к стулу с высокой спинкой. Пытки исказили его черты и превратили в самое пугающее зрелище, какое может представить человек. Капли холодного пота, выжатые перенесенными страданиями, проступили на посиневшем от вздутых вен лбе и увлажнили перекошенное лицо. Остро пахло испражнениями и горелым мясом. Глаза, выкатившиеся из орбит, и растопыренные пальцы без ногтей словно укоряли её, допустившую подобное.

– Меня интересует, – произнёс я, – в какой комнате особняка в Шмолино Вы держите Анну Викентьевну. И ответ я хочу получить в течение этого получаса, пока готовится группа захвата. Через пять минут смогу пообещать лишь безболезненную смерть.

– Вы негодяй! – крикнула Жульет, переминаясь босыми ногами.

– Тимофей, мой вопрос ты знаешь. Принимай клиентку. И да, передние зубы говорить не мешают, но могут укусить.

Я взял стоящую в углу железную кочергу, загнутую на конце буквой 'г', оценил баланс и с размаха, словно в руке оказался клевец, всадил в макушку привязанному к стулу предателю.

– Быстрая и безболезненная смерть, – прокомментировал я свой удар.

– Она не в особняке! – завизжала Жульет, как только рука Тимофея схватила её за шею. – В особняке засада. Её заперли в конюшне, в чулане конюха.

– Продолжай, – сделав знак Тимофею отпустить даму.

– Мне нужны гарантии, – всхлипывая, проговорила Жульет.

Француженка польских кровей рассказала достаточно много. Уверен, во все тёмные дела своей службы она никого посвящать не собиралась, но даже полученного откровения хватило бы на немедленную смерть. Воистину, под личиной ангела скрывался дьявол. Не спорю, ей было за что мстить, и в какой-то момент я даже проникся её рассказами, сопереживая и понимая неотвратимость и правильность содеянного. В каждом из случаев она показывала мотивацию своих поступков с такой стороны, что, ставя себя на её место, волей-неволей начинал осознавать: поступил бы так же. Ибо из всего услышанного выходило, что справедливость явно на её стороне и лишь стечение роковых обстоятельств заставляло её совершать неблаговидные поступки. Если б я не представлял характер Жульет и ее пылкую страсть к расчёту и манипуляции, то не смог бы противостоять ей и четверти часа. Восприимчивое воображение ее постепенно разжигалось, она бессознательно вступала в эту привычную для нее сферу, осваивалась в ней и почти незаметно входила во вкус новых, неведомых ей доселе ощущений. Она умело поддерживала в собеседнике мысль, внезапно мелькнувшую перед ним, что она раскаялась, и встала, наконец, на путь истинный, что до сих пор она жила поддельной жизнью, теша своё самолюбие, а не сердцем и душою. 'Вот оно, настоящее-то счастье, – твердила она мне, – делить жизнь с человеком благородным, возвышенным, отдавать себя всю, без остатка, черпать свои наслаждения в одних чистых источниках первобытной простоты. Как слепы женщины, которые предпочитают пустой блеск свой в свете мирному счастью, которое они могут доставить любимому человеку! Я пренебрегала своим настоящим назначением. Судите меня!' Впрочем, всё это похоже на откровения рецидивистов, маньяков, насильников и убийц, – ищущих себе оправдания. И когда я предложил Жульет оформить всё сказанное на бумаге или вновь оказаться в известной комнате, из неё словно вылетел стержень воли.

Вечером мы уселись за стол в гостиной и стали держать совет.

– Ситуация сложная, – говорил Полушкин. – Это не простые наёмники, они все из одного полка. Гвардейцы Макроновского. Тот иуда с казённого завода, Пономарёв, много чего про них рассказал. Помните, когда наши уже подходили к мятежной Варшаве, случился бой под Кобылкой, и Александр Васильевич взял пленными почти тысячу. Думаете, они долго разгребали снег в Сибири? Так что они здесь больше за идею: 'Литва от можа до можа', чем за деньги.

– Спасибо, что просветили, Иван Иванович. Значит, станем планировать со всей тщательностью, – только и сумел я из себя выдавить.

– Вы полагаете, что и я взялся бы за это дело просто так, с налёта?! – усмехнулся Полушкин. – Милый Вы наш Алексей Николаевич, если б я мог только с ружьём и саблей, я бы давно очистил весь уезд от каторжного сброда. Даже наше приключение месячной давности было по большому счету пустяковым дельцем. Теперь же нам предстоит своего рода состязание, я бы даже назвал его благородным поединком. Когда мы попытаемся проникнуть туда, куда, по хвастливым уверениям мадам Жульет, посторонним все пути заказаны, супротив нас встанут первые сабли. Взять штурмом это гнездо, оплот ублюдка Понятовского, например, является для меня вопросом чести, но для осуществления такого замысла потребуются полдюжины отставных солдат моей роты и две недели тщательной подготовки, в то время как с Анной может произойти непоправимое. Вполне возможно, что у Жульет есть подельник, следящей за ней, и если он уже несётся во весь опор в Герцогство, сообщить, что что-то пошло не так, тогда поверьте, всё станет бессмысленно.

– Безусловно, этот вариант также нужно рассмотреть. Теперь, что мы знаем? Противник прекрасно вооружён и имеет боевой опыт. Их тринадцать, включая старого привратника, сына Понятовского и двух его цепных псов: Ярослава и Леха. Они ждут нас, и, скорее всего, каждый аршин усадьбы доставит нам неприятность. Но иного выхода у нас нет.

– Дело будет не из легких, – пробурчал Полушкин. – Уж поверьте мне.

– Но что с того, дорогой мой Иван Иванович, что с того? Урзернская дыра также считалась неприступной, однако русское оружие праздновало викторию на Чёртовом мосту. Мужчине свойственно стремиться к подвигу, а иначе, зачем нам жить?

– Предпочел бы пока не прыгать выше головы, – рассмеялся Полушкин в ответ, – а подвиги совершать исключительно в других местах.

– А придётся, насчет этого не сомневайтесь, – ответил я. – Давайте-ка я введу Вас в курс своей задумки и сообщу то, что вы упустили. Я полагаю, что все трудности вполне преодолимы. В системе охраны усадьбы всё же есть одно уязвимое место: пристрастие к горячительным напиткам внебрачного сына Понятовского. Кстати, как отзывалась о них Жульет, пьют они все, но хозяин и телохранители – как фавны, что несколько упрощает нашу задачу. Причём Ярослав и Лех чередуются как собутыльники, и один из них всегда трезв. Надо хорошенько присмотреться к ним и ни в коем случае не спешить. Сдаётся мне, они не только в качестве кампании приставлены к байстрюку. Однако это не помешает нам послать им несколько 'заряженных' бутылок. Вполне возможно, что наклюнется с десяток вариантов, как можно провернуть это дельце, так что мы даже сможем выбирать. Это значит, что в любом случае за домом надо будет понаблюдать как минимум пару дней, поскольку могут открыться обстоятельства, на разрешение которых уйдет куда больше времени. Далее, меня интересует некий пан Збышек, о котором упоминал Понамарёв.

Около одиннадцати часов возле именья внебрачного сына Понятовского появился всадник в сопровождении тарантаса.

– Здесь ли обосновался великовельможный пан Понятовский? – поинтересовался я, слезая с лошади.

– Как прикажете доложить? – спросил старик-привратник.

– К нему в гости, холера ясна, прибыл пан Сигизмунд Жулиньский из Вильно.

Привратник скрылся за дверью, а спустя минут пять появился какой-то толстяк, опоясанный саблей, в сопровождении другого толстячка с бегающими глазками. Поприветствовав и представившись, я завязал разговор.

– Ещё в Варшаве до меня доходили слухи о необыкновенных способностях одного благородного шляхтича напиваться на славу и оставаться на ногах после гарнеца токая, и так как из всех друзей в столице не нашлось никого, кто был бы достоин сесть с ним за один стол, то он уехал сюда. Я вот, сам не против пропустить бутылочку другую и подумал: а не приехать ли мне к нему и всё выяснить самому?

– Вот как... – Понятовкий икнул. – А ступай ка ты прочь! Ты видимо сам не знаешь, к кому пришёл.

– Ха, так я и думал, – поправляя тряпку на ящиках с зазвеневшими бутылками, – брехали всё про благородного шляхтича. Ни силы в нём нет, ни здоровья. Поворачивай Янык тарантас, да поехали обратно в Варшаву.

Понятовский сверил меня глазами с головы до ног и насмешливо сказал мне:

– Ты что ж, любезный! Вздумал шутить со мной? Посмотри на самого себя: ведь тебя можно скорее покласть в гроб, чем допустить до бутылок. Ни живота доброго ни носа красного, да и речи ведёшь, словно москаль какой-то.

– Осмелюсь доложить, великовельможный пан, – сказал я, – у нас в Вильно есть старая поговорка: не суди о женщине по чепцу, о коне по сбруе и о человеке по наружности. Вероятно, до слуха вашего дошло уже, что все мы, обитатели Вильно, с постоянным усердием следуем примеру, так блистательно подаваемому нам предками, но, не хвастаясь пред остальными, – горделиво добавил я, – смело могу сказать, что во всём городе нет никого, кто бы решился помериться со мною за бутылкой. Да хоть на сто дукатов готов поспорить.

Тучность, заплывшие глаза, красный нос и багровые щёки вкупе с хриплым пропитым голосом выдавали в шляхтиче знатного выпивоху, действительно обладающего искусством пить, супротив которого шансов за застольем у меня не было. Кабы не свойства 'чёртового ядра' со всевозможными отравлениями, я бы и не рискнул.

– Мы сейчас увидим, правду ли ты говоришь, – сказал Понятовский и приказал своему собутыльнику Качинскому принести свой любимый кубок, в который вмещалась кварта, сбросил на землю тряпку и, выхватив бутыль, ловко с помощью сабли избавился от пробки, налил его до самых краёв, выпил и передал мне.

– Ну, это не дурно, – оценил я поступок. – Впрочем, и для меня самого это пустяки, – наливая и выпивая. – А вот сколько ты можешь выпить таких кубков?

– Сколько? – взревел шляхтич. – Да за каждый выпитый тобой, я выпью три. А ну! Стол и стулья сюда! Живо!

Вскоре во дворе появилось требуемое. С моего разрешения из тарантаса вытащили несколько ящиков, и попойка началась. Кубок переходил из рук в руки, Понятовский в точности исполнял сделанное им предложение, а между тем вокруг стола стали появляться зеваки. Они как тараканы выползали из дома, хлева, конюшни, даже из леса появились двое. И наконец, я увидел, как свисающая лапа вековой ели стала совершать колебательные движения. Всё, время. Заложница найдена и в безопасности, а сейчас настало время поквитаться.

– Ох! Не могу больше, – тяжело дыша, произнёс я.

– Вильно, Вильно... Слабаки! – радостно заорал Понятовский. – Не пить толком не умеют, ни языка польского не знают.

– Держать в себе тяжело. Опоппотойду, – произнёс я, заплетаясь в буквах, – без меня не пить.

– Иди, иди. Только не здесь! За конюшню иди.

Зайдя за бревенчатый сруб, я услышал Полушкина.

– Все здесь. Двоих прижали на дороге и одного в конюшне. Держите револьверы.

– Иван Иванович, старик-привратник и второй охранник. Я их не видел.

– Тимофей с братом в дом полезли, – рассеял мои сомнения поручик, – поэтому и не видели.

– Тогда начали.

Понятовский с компанией так и остались во дворе, ожидая развязки недавнего спора. Сам же он уже охотно рассуждал о сотне дукатов, доставшихся хоть и не столь легко, как он предполагал вначале, но всё же и не с такой сложностью, как, например, при игре в картишки. Бравада рассеялась внезапно. Со второго этажа особняка вместе со стулом и частями оконной рамы вылетело стекло, а вслед за этими событиями высунулся старик-привратник с окровавленной головой и заорал:

– Москали! Казимир беги!

Двор тут же потонул в дыме и грохоте от выстрелов. Я разрядил по толпе первый револьвер, сунул за ремень и сразу же из-за спины выхватил новый, быстрым шагом смещаясь в сторону от дыма. В ответ защёлкали кремневые курки, и уже уходя в перекате к конюшне, я заметил несколько вспышек сгорающего пороха, вырывавшегося из дул пистолей. Прав был Иван Иванович: побывавшие не в одной кручине гвардейцы Макроновского действительно являлись хорошими бойцами: не стушевались и моментально организовали сопротивление. То место, где я только что находился, было прошито пулями. Ориентируясь практически по ногам, мне пришлось стрелять больше по наитию, чем по ясно видимой мишени. Три выстрела в пелену дыма, и со стороны скрывавшегося за конюшней Полушкина прозвучал слившийся в единый звук раскатистый бабах! Пятеро ветеранов поставили окончательную точку в этом коротком бою. Во дворе лежало десять человек, вместе с нанятым кучером Яныком, который, едва почуяв опасность, спрятался под тарантасом.

(Анна в плену у Жульет и Понамарёва)

Плотный мешок слетел с её головы одним рывком, и кто-то больно, со словом: 'la poupouille ' толкнул в спину. Анна упала на колени и закусила от боли губу. С трудом сдерживая стон, она услышала, как хлопнула дверь, и кто-то подпёр её, то ли палкой, то ли ещё чем-то. 'Презренна не смерть, – проговорила она, подбадривая себя, – а страх этой смерти'. После абсолютной тьмы она осторожно раскрыла глаза. Скудно обставленная комната, освещённая единственной свечой с отражателем, вдруг показалась ей роскошными чертогами, как будто перед её широко раскрытыми глазами сейчас разворачивался огромный и прекрасный мир. Здесь была сбитая из досок кровать, табурет, грубая тумбочка и, самое главное, полный кувшин воды. Она осторожно подошла к нему и уже хотела припасть к зауженному горлышку и утолить жажду, как резкий и неприятный запах ударил ей в нос. 'Они хотят меня унизить, сломать, – подумала Анна, – я лучше умру от жажды, чем стану пить мочу!'. И почувствовав, что за ней подглядывают сквозь щели досок двери, схватила кувшин и выплеснула содержимое, стараясь попасть потоком нечистот в ненавистные глаза ей тюремщика.

Вопли вперемежку с отборной бранью возвестили о правильности выбора прицела. Затем всё смолкло, и через какое-то время погас огарок в противопожарной вазочке, погрузив конуру помимо тишины ещё и в темноту. Анна перестала ориентироваться во времени: утро сейчас или поздний вечер, уже было несущественно. Время стало делиться на смену её караульных, добрых и злых. Первые могли зачерпнуть и передать немного воды из лошадиной поилки да перекинуться парой слов, а злые не делали и этого. Кормить пленницу никто не собирался, и если бы не несколько корок хлеба отданные охранником, то фактически её бы уморили.

На вторые или третьи сутки заточения от двери убрали подпорку, и внутрь зашёл прилично одетый молодой человек с очень недобрым взглядом, держащий в руке то ли вилы для сена, то ли ухватку для горшков. Не говоря ни слова, он схватил Анну за волосы и прижал её шею этим предметом к стене. Теперь, даже захоти, она не смогла бы причинить никакого вреда подонку, чем тот сразу же воспользовался.

– Альхен, деликатнее, – вдруг раздался женский голос. – Не испорть товар.

– Помогите, – хрипя, попросила Анна.

– Конечно помогу, моя душенька. Я только за этим сюда и пришла.

(летальность)

Между нами зажглась свеча на изящном фарфоровым подсвечнике. Огонёк дёрнулся от лёгкого ветерка, занавеси на окнах закрыли белые сумерки, и низкий старческий голос поплыл надо мною. Пахло ромашкой и какими-то луговыми цветами, а Авдотья Никитична продолжала перечитывать вслух письмо от Сашеньки. Неровные строки с трудом поддавались близоруким глазам, и вкупе с тяжёлым дыханием отражали то гнетущее содержание письма, от которого сердце матери вздрагивало. Бумага выскользнула из пальцев, и руки опустились на скатерть. Ноги её давно опухли, она поставила их на пуфик перед собой и как бы забыла о них. Но сейчас она попыталась встать и растерянно посмотрела вниз, недоумевая, отчего они не слушаются. Нитроглицерин уже не помогал. Да и мало что помогло бы сейчас. Она уходила, плавая в сладкой дремоте, где какие-то тени двигались навстречу усталым её глазам, брали её за руки, и медленно покачивая на невидимых волнах, уводили в далёкую-далёкую страну, в то время как я сверхъестественным усилием сдерживал себя, дабы не расплакаться, держа её ладони, остывающие и невесомые.

Именно так, с некой благодетельностью природа подает отчаявшемуся своему дитя чашу забвения всех страданий. Как её называли древние? Кратир с летейской водой – испив из коего, стирается в душах память о том, чего прежде желали и к чему стремились. А если нет ни памяти, ни желания, есть ли смысл жизни? И не резонно ли позволить Танатосу взмахнуть мечом, отдавая прядь волос?

***

(заседание общества купцов, которое я не мог слышать)

Над Днепром бушевал ураган, чёрные тучи сыпали молниями, и даже могучие деревья трясло от грохота и резких порывов ветра. В это самое время на лестнице послышался быстрый топот ног, и дверь залы распахнулась настежь обеими половинками. Собранные на экстренное заседание купцы второй гильдии настороженно уставились на дверь.

– Кто посмел? – просипел один из сидящих.

Однако же, это был тот, кого все с нетерпением ждали: не иной кто, как Барсук. С его тёмно-коричневого плаща катились крупные капли дождя; шляпа была надвинута на самые брови, и он, не сняв ее, торопливо вбежал в залу, оставляя на красном персидском ковре следы мокрой грязи. Бродящие на его бледном лице мутные глаза выражали явный испуг, грубые слова так и слетали с дрожащих губ.

– Пусть Бог проклянёт мою душу! Они утопили Марка. Расстреляли из пушек и утопили. Четыреста тысяч фунтов! Четыреста тысяч.

Он отдышался тяжкими и долгими порывами и, наконец, бросился, или, лучше сказать, упал, в кресло, беспокойно озираясь кругом, будто боясь преследования. Бесчисленные вопросы посыпались на него со всех сторон, но он ничего не слушал, никому не отвечал. Потом он быстро вскочил, схватил за руку Лиса и увлек его на другой конец залы, чтобы изъясниться наедине. Все шепотом и знаками выражали свое изумление, не спуская глаз с парочки. Барсук говорил тихо, но с жаром. Лис слушал, внимательно, но недоверчиво; скоро, однако ж, улыбка сомнения слетела с его лица, – оно померкло постепенно и, наконец, побледнело как полотно... Они безмолвно стояли с минуту, потом, глядя друг на друга, одновременно произнесли:

– Клянёмся! Лейтенанта Макрона утопить.

Наконец Барсук угрюмо сжал руку Лису, вынул нож, и под светом канделябра порезал себе и ему ладонь, и оба вышли вон, не удостоив ни словом, ни даже взглядом собрание.

– Кто-нибудь может мне объяснить, что здесь происходит? – поднимаясь с кресла, спросил Ёж.

– Муж племянницы Жозефины, капитан таможенного корвета не получил своей доли и поступил соответственно. Потопил судно с товаром.

– Я не про яхту Марка. Слава Богу, голубиная почта работает исправно, и решение по этому поводу принято. Я про Лиса.

– Ааа, так ты не в курсе, – Змей потянулся к кружке и отпил пива, – Марк ухаживал за Машей, а она требовала особого внимания: наряды, украшения. А это кое-чего стоит...

– Любая женщина требует внимания. Маша была на яхте, – просипел вечно простуженный Сова, – и это уже дело личное, а не общества.

– Тут ты не прав, Сова. Обществу брошен вызов. – Ёж подошёл к шторе и сквозь лазейку посмотрел на улицу: Барсук и Лис садились в экипаж. – Макрона поставили по нашей просьбе, и если он осмелился поднять хвост, то этот хвост должны обрубить только мы. Следующий, кто придёт на его место, это должен помнить. А теперь о печальном. Наши товарищи сообщают, что произведены огромные конфискации, как на самой территории Франции, так и за её пределами. Берн, Франкфурт, Цюрих лишились до трёх четвертей 'особых' товаров. Пострадали склады в Штутгарте, Мюнхене, Дрездене, Гамбурге, Лейпциге. К нам они имеют лишь посредственное отношение, но для полноты картины Вы должны это знать. В Бремене вообще всё к ебе... спалили, и прямой убыток в тридцать две тысячи рублей семнадцать копеек. Штеттинский амбар не пострадал, откупились и всё вывезли. Предлагаю повысить чин Митрофана на один клык и называть отныне Перст.

– Поддерживаю, – Сказал Змей и вслед за ним в положительном решении высказались остальные.

– А вот в Кюстрине и Данциге при даче мзды пропал не только товар, а ещё и наши люди. Хлопок вернут, а за жадных дураков по пятьсот рублей серебром придётся выложить. В франках естественно. Что б им в Фаларисовом быке побывать. Этих предлагаю лишить по два клыка, имён и штраф в общество по тысяче рублей.

– Я против! – высказался Сова. – Пусть мне пропорют брюхо, но без Лиса и Барсука вырывать клыки и лишать имён нельзя. Только впятером, так издревле повелось.

– Тогда с Хряща и Потроха лишь денежный штраф и дождёмся слов наших братьев.

– Что станем делать с гостем из Калькутты? – подал голос Змей.

– Одни несчастья через него, – пробурчал Сова.

– Так ли? – с сарказмом спросил Ёж. – А кто ещё месяц назад предупредил, что области между Эльбой и Рейном отойдут французам? Меня опечалил не сам факт, что эти идиоты Никита и Пётр не смогли найти нужный подход, а то, что были предупреждены заранее и ничего не предприняли.

– Но всё же? – напомнил Змей о своём вопросе.

– Добрые люди донесли, что в кирпичных домах производят какие-то предметы, а это означает, – Ёж сделал глоток пива, – что рано или поздно ими станут торговать. Думаю, нам стоит получить свою долю и в следующий приезд гостя поставить перед ним этот вопрос.

– Поддерживаю! Поддерживаю!

(Ромашкин в Лондоне)

Экипаж на Лондон покинул Ипсвич в пять с четвертью утра и лихорадочно устремился на юго-запад. Постепенно укорачивались тени в каменистых пастбищах, а косые лучи восхода золотили широко раскинувшиеся, но редкие леса и окрашивали болота и запруды в желтоватый цвет. Земля графства Саффолк несла на себе печать первых дней осени, однако больше ничего в тех местах, которые проезжал Ромашкин, не напоминало об этом. Ничего, кроме яблок в листве фруктовых садов, листве густоватой, плотной, дающей все основания думать, что плоды всё ещё не поспели; ничего, кроме высоких, ярких кустов золоточника, или как он здесь назывался – Golden-rod, росшего у основания плотин на Гиплинге, которые могли похвастаться разве что голыми каменными стенами. Здесь было изобилие золотых полей ячменя – тут и там встречались разбросанные снопы и, как следствие, уже малочисленные стада овец. Пейзаж можно было бы назвать скудным, если бы не нежность плавных линий горизонта и мягкий воздух, который иногда сменялся туманом, и пустынные бухты Ривер Оруэл, в которых сентябрьским утром вода искрилась голубизной. Андрей Петрович не раз слышал, что Темза в народе именовался не иначе как 'отец Темз', а вот как прозвали Ривер Оруэл, спросить стеснялся, да и не у кого было. Также он знал, что это место называли Гипесвик и, наконец, именно здесь стояла знаменитая статуя Ипсвичской Богородицы, которую в годы Реформации отправили в Лондон для сожжения. Ещё во время учёбы в университете ему рассказывал уроженец Саффолка, что ипсвичи души не чают в этом месте, потому как убеждены, что здешний чистый воздух, как никакой другой, способствует скорому восстановлению сил. Впрочем, всё, что для этого было нужно, находилось во многих местах на земле – это вера в Бога, здоровая вода, размеренная жизнь, почитание традиций и посильный труд. Так что утверждение сие являлось как минимум спорным. А вот что не вызывало сомнений, так это чрезмерная любовь портовых служащих, да многих других обывателей юго-востока острова, к элю и чесноку. В этом ему скоро пришлось убедиться лично.