Текст книги "Писательство – не простое дело"
Автор книги: Алексей Мильков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
Пергарт пространно слушал и сомневался. Он в уме расставлял все акценты по полочкам, но детали в чем-то не сходились, а какие-то не хотели вставать на место. Стоявший перед ними, жующий научный экземпляр вовсе не вписывался в некое строгое математическое или физическое определение по формам и видам – не заплыл жирком, если не считать нормальную защитную корочку, волнующуюся спелыми кожными буграми от земной температуры и давления. Да и эти наплывы… Как понять функциональное назначение двух передних шаровых выпуклостей на груди, заканчивающихся на оконечностях крупными розовыми шариками, покоящихся на светло-коричневых розеточках, как зрелые ягоды на блюдечках?
Пергарт неуютно заерзал на книгах.
– Слушай, братец-сугузняк, надо спешить, мы увлеклись натурными описаниями. Пора делать первые выводы, а у нас еще множество нерешенных вопросов: естественная среда обитания, время линьки, размножение, когда и у кого окот, вязка, пища и регулярность кормления, практическое применение: можно ли на них охотиться или их надо охранять, можно ли на них ездить и возить поклажу? – сказал он и задумался. – Так всё же, кто это: Ольга, Констанция, Тамара, Катюша, Зоя, Пышка? Пора ставить точку и вынести решение. Твое мнение?
– Не могу так с ходу сориентироваться, не хватает еще каких-то существенных данных. Может это – ключ к решению? – вдруг загорелся очередной идеей Макморд. – Тебе что-нибудь говорят слова “девушка” и “женщина”, во множестве разбросанных по книгам? Какая связь: по внутренним или внешним признакам, в физиологии или, скажем, в физиогномике?
– Не вижу никакой! – признался Пергарт. – Но может вот эта фраза прояснит картину окончательно. – Извлеченная из слоя вездесущей пыли черная книга была краями изрядно потрепана, и заглавие на обложке потускнело.
– Любопытно, любопытно! – Макморд засмотрелся на книгу, которую зачитывал товарищ.
– “Когда в девушке просыпается женщина, она готова превратиться в самку, при этом перманентно развивающийся инстинкт продолжения рода толкает ее на множественные или дискретные отношения с мужчиной, несущие в большей части латентный характер”.
– Самка… самка… – напряг буркли Макморд, потом приободрился. – Кстати, вот что сказал по этому поводу уже упомянутый Лев Толстой о так называемой Наташе из романа “Война и мир”:
“Она пополнела и поширела, так что трудно было узнать в этой сильной матери прежнюю тонкую, подвижную Наташу. Черты лица ее определились и имели выражение спокойной мягкости и ясности. В ее лице не было, как прежде, этого непрестанно горевшего огня оживления, составлявшего ее прелесть. Теперь часто видно было одно ее лицо и тело, а души вовсе не было видно. Видна была одна сильная, красивая и плодовитая самка”.
– Что такое самка? – тут же сам собою из Пергарта изрекся вопрос.
Сугузняки совсем запутались в неразрешимой загадке. Слово “самка” им тоже ничего не говорило и не добавляло к сказанному о девушках и женщинах, только усложняло и затягивало экспертизу. Несомненно, одно было ясно, что это была не Тамара, не Пышка. Тогда – кто?
– Требуется эксперимент! – смело высказался Макморд.
– Ты прав, когда ничего другого не остается. Закон любого серьезного исследователя – пока не потрогаешь, пока не пощупаешь – никаких выводов. Плодотворный эксперимент принуждает раскрыться природу во всей своей натуре! – напомнил основной принцип познания Пергарт.
– Точнее, во всей своей ипостаси, – довел до совершенства окончательную мысль Макморд.
– Да, но… – замялся Пергарт.
Но Макморд уже тянулся к образцу присосками. Они наполнились слизью и отблескивали световыми зайчиками.
– Осторожнее! – испуганным голосом вскрикнул Пергарт. – Осади назад. Азарт помутил твой рассудок, и ты забыл о данных нам заповедях, регламентирующих наше космическое задание.
Выдвинутым крючковатым жгутиком он нервно указывал на строчку в новой книге.
Макморд резко отпрянул и прочитал:
– “Неосторожно притронувшись к девушке, не важно при свидетелях или без оных, по закону чести должно немедленно жениться на ней, даже если решительно не настроен взаимно и не питаешь нежнейших чувств”.
Он не думал и минуты.
– Готов поставить эксперимент на себе, экспериментировать – так экспериментировать до конца во имя науки, я женюсь на ней! – Макморду не терпелось приступить к самому ответственному опыту в своей жизни и стать в этой области первопроходцем. Его длинный мерль неуловимо извергся из верхнего отверстия и облизал мерло и он продолжил паниковать. – Но как это сделать? Что значит – жениться? Это связано с большим риском? Вот, например, эта книга доказывает, правда не совсем понятно как, что женитьба устраняет перекосы какой-то практикующейся на Земле половой жизни между особями.
– Чш, чш, это чревато последствиями, а вдруг смертельными, и где гарантия того, что ты не переоценил свои силы? – зашипел Пергарт, которому огромный жизненный опыт подсказывал не торопиться и не делать ничего лишнего. – Подумай прежде, женитьба – это, значит, произвести какое-то физическое, химическое, биологическое, механическое, или иное другое действие по отношению к субъекту. Но насколько оно безопасное и полезное, мы не знаем, а возможно, наоборот, это западня.
Макморд умоляюще сложил вместе щупальца.
– Вовсе нет! Это прекрасный организм, пусть примитивный, но он идеально приспособлен к окружающей среде, и разве цель не оправдывает риск? – Он все еще симпатизировал образцу, упрямо отгоняя непрошеные мысли о возможном неудачном научном результате, интуитивно чувствуя, что от образца вреда никакого и общение с ним не смертельно, а приятно, как бывает приятным взаимное общение даже с самым диким зверем, если его приручить зиглучами.
– О Всевышний Вседоподлиннейший Разум Метагалактики! – завопил Пергарт, его щупалец остановился на нужной странице. – Макморд, ты отдаешь себе отчет? Перед нами чудовище, монстр, вампир! Оно только с виду миролюбивое существо, прелестное создание, пока насыщает свой голодный инстинкт дармовой жвачкой. Без нее неизвестно, какую еще дикость оно выкинет в своей агрессивной необузданности и ярости. Оно опаснее крокта и коварнее мелькеи с планеты Шершея. Известный в ученом мире Некрасов предупреждает всех, дабы остерегались их. Каждое слово его описания вопиет о страшных чудищах:
“Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет!”
Пергарт совсем распалился от негодования. Его слюна так и брызгала во все стороны.
– Ты сможешь подобное продемонстрировать?
– Хотел бы на тебя посмотреть! – возражение было неподдельное.
– Признаюсь, я тоже… не смогу. Если только в защитном костюме…
Макморд был на перепутье, колебался и медлил. Но вот на его широком мерле появилась решимость.
– Желаю провести опыт в полном объеме по расширенной программе.
Его перебил друг.
– Сугузняк ты неверующий, говорю тебе, это веселенькая планетка. Вот еще одно документированное доказательство их смертоубийственности, почему нельзя жениться:
“Женившись на Марье, Иван не успел насладиться сколько-нибудь счастьем в полной мере от молодухи. Стал на глазах хиреть, чахнуть, медленно угасать и в один из ненастных дней отбросил коньки. Злые языки утверждали, что это дело нечистых рук Марьи, погубившей уже четвертого мужа”.
– Вот почему планету обходят стороной пришельцы! – дикий страх парализовал Макморда.
Этот довод был последней стадией отчаяния. Макморд и Пергарт пришли в крайнее возбужденное состояние, они ощетинились, мерла их были суровы и угрюмы, как последний день доэквивембера Сумерты на диске Пикасты.
– О Господи, боже мой! Земляне с катушек съехали! Они что, без царя в голове? Полный каюк! – взбудораженный Пергарт от отчаяния обхватил щупальцами кламу.
– Ёшки-матрешки! Ёлы-палы! Полундра! Рвем когти! Смазываем лыжи, пока не сели в калошу, пока не отбросили коньки! – Оба сугузняка, забыв свой язык, машинально перешли на земную удобную ненормативную лексику. Это, приличествующее моменту, сказывалось их новое приобретение великого и могучего языка под названием русский. Приобщение к нему было, как к родному. Уже не по складам, уже не ломая речевой аппарат.
– Ёкарный Бабай! – выругался Макморд и скомандовал: – Быстрее в корабль, двигатели к пуску, возвращаемся домой! Никто и никогда из сугузняков в путешествиях не подвергались таким смертельным опасностям.
– Эта ужасная, неприветливая, кошмарная, кровожадная, гнусная планета, еще не созрела для контакта! – судорожно изрыгал проклятья Пергарт.
* * *
Не закончив экспертизу остальных земных образцов, космические экспериментаторы Макморд и Пергарт в страхе взмыли в небо, чтобы живыми и невредимыми вернуться через три тысячи шестнадцать галактик в свои родные Большие Сугузняки.
УБЕРИ ТРЕТЬЕГО ЛИШНЕГО
“Вот она, Богом данная Россия!” – Шерлок Холмс стоял у окна, любовался на золоченые купола церквей, вспоминал лондонские туманы и размышлял о российских туманах в юриспруденции и следственных органах.
– Слышал, майор Пронин, вас считают гением столичного сыска, да и всего российского. Когда вы отчаливаете на туманный Альбион в порядке сыскного обмена? – не оглядываясь, спросил он.
– При условии, что только с вами, – расставил акценты Пронин. – Я успею набраться опыта там. Подожду, пока вы поделитесь опытом здесь.
– Хорошо, согласен. Еще одно с вами совместное дело.
– А билет у меня уже в кармане. – Пронин не скрывал удовлетворения. – Думаю, долго не придется ждать.
Холмс побаивался этого русского парня, а точнее, преклонялся перед его уникальной сногсшибательной индукцией, и что дедуктивный метод с его легкой руки может попросту кануть в небытие. Поэтому предупредил:
– Вы уж там, любезный, особенно не усердствуйте, не утруждайтесь, а то выведите всю английскую преступность на чистую воду, меня без работы оставите.
– Ничего, отведу душу, и вам кое-что из громких дел достанется.
– Вы, русские, долго запрягаете.
– Но уж мчимся во весь опор.
“Странный разговор”, – подумал Пронин, но Холмс неожиданно спросил:
– Интересно, майор, не в службу, а в дружбу, признайтесь, когда вы в последний раз задумывались о бренности человеческого существования? Таков неумолимый рок судьбы, предначертание природы. Попользовался льготами, предоставленными тебе жизнью, и освобождай место под солнцем следующему поколению. А я всегда об этом думаю, даже когда ложусь спать.
– Гм… – Пронин не уловил глубокого смысла.
– Что, непонятно? Преступность как была на высоте, так на уровне и остается. Вас не удивляет, что каждое третье преступление в России, я не хочу акцентировать – в варварской стране, связано с убийством или покушением на убийство? А наша бренность говорит о том, что в любую минуту мы можем оказаться жертвой даже собственной сиюминутной беспечности. Не так ли? – Холмс продемонстрировал мальчишескую улыбку, правда, несколько сдержанную.
– Гм… – опять не нашелся сказать Пронин.
Холмс и майор Пронин одновременно услышали свист закипающего электрического чайника и вместе сделали машинальное движение, чтобы выдернуть шнур из розетки. Пронин конвульсивно дернулся и побледнел.
– Ну, что я говорил? – загремел Шерлок Холмс. – Это в подтверждение только что приведенной мысли!
– Почему вас не ударило током, а меня шандарахнуло? – почесал затылок ошеломленный Пронин.
– Да это же элементарно, Ватсон! – засветился лучезарной улыбкой Холмс.
– Не заговаривайтесь, Холмс, – охладил его пыл Пронин.
– Ох, извините за банальную тавтологию с именем Ватсон. Причина ясна. У вас, майор Пронин, сырые потники в сапогах, а я не далее, как сегодня, поменял носки.
– А вот вы и не правы! Почему вы думаете, что электричество не может ударить по другой причине?
– Виноват, майор, ошибся. Как-то мои библиографы подсчитали, что в своей жизни я обманулся всего четыре раза и один раз женщиной.
Разговор бы продолжался в том же ироническом ключе, но внизу раздался звонок.
– Что-то случилось? – спросил Пронин.
Холмс тоже насторожился.
– Кто-то настойчиво звонит в наш офис? Догадываюсь, нетерпеливый посетитель.
– Кто может прийти сегодня? – Пронин взглянул на часы. Сказывалась профессиональная привычка отмечать время.
– Кажется, этот необъявленный визит очень даже кстати, возможно по поводу недавнего убийства редактора одного уважаемого, как у вас в России называют, толстого журнала.
– Да-да, я уже тоже ознакомлен с заключением судебно-медицинской экспертизы. – Пронин раскрыл толстую папку и продолжил выяснение: – Которая гласит, что пространство между нижней частью теменной кости и верхней затылочной размозжено зубилом.
– А вы не обратили внимания на фотографии? – Холмс ткнул на них пальцем. – Характерная деталь: убитый, откинувшись, сидит в кресле на бок. И вот тут меня не покидает чувство неопределенности, что, несмотря на раздробленный череп с оставленным в нем зубилом углублением, у редактора безмятежное выражение лица, словно он до самого последнего момента перед смертью инерционно принимал правила какой-то известной, много раз повторяемой, приятной только ему игры. – Не отличаясь набожностью, Холмс прочитал губами короткую молитву о спасении души раба божьего.
В майоре заговорил аналитический ум.
– Я этого не заметил, – стал убеждать он, – но что прибавляет к следствию такой малозаметный штрих? Хуже, что фиксатор не взял отпечатки пальцев, и улик, кроме глубоко засевшего в голове зубила, никаких. И список посетителей неполный, секретарша в тот день отпросилась по личным делам.
– Есть улики, майор, или нет их, дело обещает быть интересным, и наша задача, моя, как частного детектива и ваша, как представителя российского уголовного розыска, повысить коэффициент полезного действия. Вы, бывшие контрразведчики, тоже теперь повернулись лицом к нуждам народа, а то кругом мерещились для вас шпионы да резиденты иностранных разведок и до обычной уголовщины руки не доходили.
В комнату вошел молодой человек лет тридцати с небольшим, интеллигентного, немного куртуазного вида. Крупная голова и курчавые волосы. Брюнет, красавец. Шляпу он повесил на крючок. По тому, как он вошел, как вешал шляпу, его манеры отличала изысканность, а острый взгляд его необычайно сиреневых глаз выражал полное желание найти прочную истину.
– Глаузер, писатель, – представился он.
– Мы слушаем вас, молодой человек, чем можем быть полезны? – Холмс церемонно поклонился. – В этом доме можно быть до конца откровенным.
Речь Глаузера была взволнованной, но убедительной.
– Я знаю, что вы занимаетесь расследованием убийства редактора и мой долг помочь следствию. У меня есть неопровержимые доказательства – кто убийца. Понимаете, этот случай произвел на всех жуткое впечатление, и я всё это время пытался найти разгадку случившемуся. И не могу отделаться от смутного чувства страха, неужели это сделал мой лучший друг? Это такой удар для меня! Лучший друг! Какой талантливый писатель! Возможно, эта дневниковая запись прольет свет на загадочное преступление? – Глаузер вынул из дипломата листки.
– Так, чьи эти записки? – повертев их в руках, спросил Холмс.
– Я и говорю, моего лучшего друга, тоже писателя Александра Авлентьева.
– Поподробнее можно?
– Мы с убий… – Глаузер немного отдышался. – С Сашей Авлентьевым были дружны с детства, вместе ходили в одну группу детского сада, потом в один и тот же класс, далее выпускной вечер, литературный институт – отделение прозы. И после института были неразлучны, прямо закадычные друзья. Наши пути-дороги не разошлись, пересекаясь постоянно на творческой ниве… Даже, смешно сказать, влюбились в одну и ту же смазливую девчонку.
Записки были поспешно написаны от руки, без подписи, адреса и даты, в три странички. Холмс стал читать вслух:
– “Я пришел к редактору со своей только что законченной повестью, в которой главная героиня, обласканная мною, то есть сиречь автором, и всеми возможными техническими средствами современной литературы, была славная и общительная девушка Ниночка. Повесть была с элементами автобиографии, поэтому писалась горячо, на одном дыхании, а все выстраданные чувства, которые испытывал к Ниночке, я направил, как прекрасные цветы, строго по ее адресу. Ниночка, тем не менее, металась между мной и аспирантом Глаузером (на самом деле больше всего на свете она любила мороженое). Я так натурально выписал образ, так полюбил свою героиню Ниночку, что, если бы некоторые истории имели сослагательное наклонение, а художественные произведения оживали, я бы на ней непременно женился. Даже развелся, если бы того требовал финал повести или я был бы женат на другой, слово джентльмена, тем более мне было больно смотреть, как она тяжело переносила одиночество, не справляясь с большими порциями мороженого. Но, увы! Выбран был неимоверный нестандартный вариант. Повесть кончалась тем, что каждый из нас троих дал обет безбрачия по невозможности разрубить гордиев узел…
По мере того, как редактор перелистывал рукопись, читая для быстроты по диагонали, на его лице все явственней проступала брезгливая усмешка.
– Свежо, но не реально! – сразу же осадил он меня. – Что за странная сепаратная сделка – ни вашим, ни нашим, каждый остался при своих интересах. А где традиционное разрастание конфликта, где столкновение сильных, на грани фола, характеров. Где, я спрашиваю, кровопускание, наконец. Решительный Отелло тебе бы не простил мягкотелости и малодушия! Ишь вы, воинствующие миротворцы и миролюбцы, этакие сюсюкающиеся гусары из любовного треугольника, галантно презентующие друг другу любимых женщин.
Во мне проступал протест, но я не мог выбрать момент, чтобы возразить в таком стремительном потоке его красноречия. И все же я сумел вознести свой глас вопиющего в пустыне.
– Пожалуйста, пример! – перебил я его. – Какая реальность заставляет льва уживаться в клетке в обществе с лисицей, а кошку с мышкой?
– Чепуха, вздор, неудачный пример! – заносчиво возвысил голос редактор. – Введи еще одного льва или еще одну кошку, не корми, и от такой равновесной идиллии останется кровавое место.
– Но я не считаю себя “кровожадным” писателем, – заметил я. – Это против моих литературных принципов. Также не применяю ненормативную лексику.
– Смотря как ты с ней поведешься и как отреагирует общественность. Будешь молодец, если тебе удастся не получить по шапке, – На этот раз редактор был весь боевая готовность доказать моё литературное отступничество своим вибрирующим дискантом, а я не мог вставить ни слова. Слова его врывались в уши барабанным грохотом. – Ты обязан держать читателя в напряжении, заставлять его думать, сопереживать, ставить себя на место того или иного героя, из которых один отпетый, беспринципный двурушник, негодяй, скрывший свое неблаговидное прошлое, что уже два раза женат и не платит алименты. Другой, в противовес, честный и благородный холостяк, немного странноприимчивый псевдоискатель. Почему бездействует чаша весов? Почему у тебя герои в поступках на одно лицо? Почему они расшаркиваются ножками друг перед другом? Почему? Почему? Почему?
– Это легко объяснимо! – пытаюсь вклиниться в его эмоциональный поток. Но разве остановишь цунами.
Рушился необыкновенно сильный образ с таким трудом воспетой мной нестереотипной Ниночки (на самом деле она преспокойно вышла замуж за другого и уехала в чужой город, чего я ей, не ответившей взаимностью, естественно, не мог простить, так как выходящий замуж литературный прототип терял для меня ореол привлекательности и интерес, как слишком простецкий образ для читателей. Хотя я знаю, на такое мнение Ниночка совсем начихала).
– Не оправдывайся! Отнюдь! – устало сказал редактор, чтобы с новой силой обрушиться на меня. – Убери в финале третьего лишнего, убери, убери! Вложи в руки стилет так, чтобы мороз по коже. Этого требуют законы жанра.
Выбора не было, я уже знал, на что иду. Пусть будет так, как редактор хочет. А хочет он немного нимало: между мной и Ниночкой, между читателем и книгой не должно быть третьего, которого надо убрать, как только можно, и лучше зверским способом.
– Хорошо. Пусть прольется кровь! – сказал я и подумал: “Да простит мне читатель минутную слабость!”
– Чудесно, чудесно! – сквозь бессознательные хрипы воскликнул редактор, когда большое четырехгранное рубило опустилось на его голову.
“Он так хотел”. Каюсь, я убрал этого третьего лишнего, выполнив предсмертную просьбу покойного”.
Холмс закончил читать и помахал листками перед глазами на просвет.
– Не редактор должен был умереть, а я, – заявил писатель Глаузер.
– Но вы же живой! – Возгласы Холмса и Пронина были одновременно направлены к посетителю.
Писатель Глаузер сохранял невозмутимость.
– Есть статья Уголовного кодекса, – сказал он. – “Покушение на преступление и приготовление к преступлению”. Всё так и случилось. Смерть редактора произошла не по ошибке. Авлентьев не контролировал себя. Редактор попал под горячую руку.
– Понятно! – произнес великий сыщик. – В основе конфликта вражда двух ухажеров. Началась она, как водится, из-за женщины. Разрулить противоречия здравого смысла не хватило. В девятнадцатом веке эти интеллектуалы пошли бы на дуэль.
– А возможно такое, что один из ухажеров хотел другому утереть нос? – ухватился за мысль майор Пронин. – Такое в конкурентной борьбе случается.
– Вполне, если эта Ниночка, как и ее достоинства, Авлентьева интересуют постольку-поскольку через призму его эгоистичной целенаправленности. В этой истории всё произошло естественным образом и последовательно, как в рассказе.
– Рукопись на экспертизу? – спросил Пронин, когда Шерлок Холмс отложил листки.
– Нет, не надо, я не сомневаюсь в подлинном авторстве.
– Тогда ничего не понимаю! Что всё это значит? Вы хотите сказать, что… – Пронин не скрывал крайнего удивления.
– Да-да, не думаю, что это ловкая подделка.
– Но эти писатели – мастера мистификаций, Бог знает, что позволяют себе: постоянные экстравагантности, сумасшедшие изыски, соревнуются друг с другом в изящной словесности! Какая-то чушь, просто мистика!
– Никакой мистики! Не исключаю, что Авлентьев и есть преступник.
Неожиданно прозвучала уверенность до этого молчавшего Глаузера:
– А я даже не сомневаюсь. Поэтому и пришел сюда, чтобы следствие не пошло по ложному пути.
– Нет ничего обманчивого, чем слишком очевидные факты, – засомневался Пронин.
– С Авлентьевым всё понятно, – произнес Холмс. – И есть один штрих не в его пользу.
– Слушаю, – навострился Пронин.
Тонкости дедуктивного метода так и выпячивались из знаменитого сыщика.
– Утверждаю, убийца зашел сзади, и редактор позволил ему это сделать. В одном случае.
– В каком?
– Если редактор пальцем показывал на многочисленные несуразности в тексте.
Холмс обратился к посетителю:
– Вопросы к вам, господин Глаузер, как часто вы печатаетесь?
– Можно бы чаще, да у нас в России не отработана практика частных издателей, – угрюмо буркнул он.
– Вам нравится ваше занятие?
– По крайней мере, оно не позволяет мне расслабляться на всякие там глупости, связанные с бездельем.
– А вы не пробовали собирать марки?
– Мелко! Это претит моему вкусу.
– Редкая преданность. Спасибо, что пришли, – Холмс на прощание пожал писателю руку и вдруг, не отжимая еще пожатие, левой рукой резко поднес к глазам Глаузера разложенные веером фотографии. – А почему зубило, а не, предположим, молоток?
– Я не понимаю существа вопроса.
