Текст книги "Знамя борьбы"
Автор книги: Алексей Ремизов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Ремизов Алексей
Знамя борьбы
Алексей Ремизов
Знамя борьбы
I
С утра метель. С винтовками ходят – разгоняют. Вчера арестовали Пришвина. Иду – в глаза ветер, колючий снег – не увернёшься.
На Большом проспекте на углу 12-й линии два красногвардейца ухватили у газетчицы газеты.
– Боитесь, – кричит, – чтобы не узнали, как стреляли в народ!
– Кто стрелял?
– Большевики.
– Смеешь ты – ?
И с газетами повели её, а она горластей метели – – Я нищая! – орёт, нищая я! ограбили! меня!
На углу 7-й линии красногвардейцы над газетчиком. И с газетами его на извозчика. А пробегала с газетой – видно послали купить поскорее, успела купить!
– прислуга, и её цап и на извозчика.
– И ты – !
А она, как орнёт, да с переливом – и где ветер, где вой, не разберёшь.
Около Андреевского собора народу – войти в собор невозможно.
– Расходитесь! – вступают в толпу красногвардейцы, – расходитесь!
– Мы архиерея ждём.
– Крестный ход!
– Расходитесь! Расходитесь!
Толчея. Никто не уходит.
Какая-то женщина со слезами:
– хоть бы нам Бог помог! – – только Бог и может помочь – – узнали, что конец им, вот и злятся – – какой конец – !?
– с крыш стреляли – – да, не жалели вчера патронов – – придёт Вильгельм, – поддразнивает баба, – и заставит нас танцевать под окном: и пойдём танцевать! – – большевики устроили: каждый пойдёт поодиночке с радостью – – тут его и расхрястали – – заснул на мостовой – – взвизгнул, как заяц, и дело с концом – Идёт старик без руки и повторяет громче и громче:
– Наказал Господь! – Наказал Господь!
– Что? Что?
– Наказал Господь.
Старуха протискиваясь:
– Что говорит?
– Да наказал Господь и погодку плохую послал.
– комната: от окна к двери покато. Я его едва различаю: такой он прозрачный и вялый, но я в его власти. Он что-то себе задумал: то к столу подойдёт, то к окну. Взял булавку и ко мне: хочет в палец всадить.
Я ему говорю: "Перестань, ну что такое булавка? ну, воткнёшь" – ! уговариваю. – Положил он булавку. И опять ходит. Знаю, что на уме у него ищет что-то, чем бы больно уколоть меня. Подошёл он к столу – а на столе моя рукопись! – да спичкой и поджёг. Не велика, – думаю, – беда, скоро не сгорит! А сам рукой так – и огонь погас. И тут я заметил, что около стола наложены кипы бумаг, смоченные горючей жидкостью. И понимаю, не в рукописи дело, а метил он в эту кипу: перекинет огонь и вспыхнет. А вот и не удалось! Скучный он бродит и такие у него мутные глаза – ищет.
Взял золотое перо – "Ну зачем?" – говорю.
А он как не слышит – он меня за руки: и всадил перо мне в палец.
II
Ёлку не разбирали, стоит не осыпается.
На Рождество у нас было много гостей: Сологуб, Замятин, Пришвин, Добронравов, Петров-Водкин. Достали хлеба – на всех хватило.
Сегодня в газетах об убийстве Шингарёва и Кокошкина:
"– когда они явились в палату, где лежал Ф.Ф. Кокошкин, Кокошкин проснулся и, увидев, что на него нападают, закричал: "Братцы, что вы делаете?!"
Долго разговаривал с Блоком по телефону: он слышит "музыку" во всей этой метели, пробует писать и написал что-то.
"Надо идти против себя!"
После Блока говорил с С.Д. Мстиславским о Пришвине.
– Пришвина так же грешно в тюрьме держать, как птицу в клетке!
– судят Пришвина. И я обвиняю.
"Так что ж я такого сказал?" – не понимает Пришвин.
"Да разве не вы это сказали: "Надо их пригласить: люди они полезные в смысле сахара?"
И жалко мне его: знаю, засудят. Подхожу к Горькому – Горький плачет.
И тут же Виктор Шкловский, его тоже судят.
"А я могу десять штук сразу!" – сказал Шкловский. И вынимая из кармана картошку, немытую, сырьём стал глотать – а из него вылетает: котлы, кубы, кади, дрова, горны, горшки – огонь!
III
Сегодня необыкновенный день: немцы вступают в Россию. Проходя по Невскому, видел, как на пленного немецкого солдата бабы крестились.
В Киеве убили митрополита Владимира.
Я его раз видел – в Александро-Невской лавре на вечерне в первый день Пасхи: он "зачинал" пасхальные стихиры особым московским распевом – "Да воскреснет Бог и расточатся врази его". Всё это надо бы сберечь – и эту "музыку"
для русской музыки.
Да, теперь и я тоже слышу "музыку", но моя музыка – по земле:
"тла-да-да-да-да" голодной песни!
Каюсь, не утерпел, съел просвирку: четыре года берегли, белая, Ф.И.
Щеколдин из Суздаля привёз! А я размочил и съел. И вспомнилась сказка: три чугунных просвирки и надо их сглодать, и когда сгложешь – а я съел!
– мне приносят мои картины: их несут на шестах, как плакаты. Я взглянул: да что же это такое? – квадратиками ломтики – сырая говядина!
– рубиновые с кровью! И подпись: "Бикфордов шнур".
IV
В Москве при заходе солнца из солнца поднялся высокий огненный столб, перерезанный поперечной полосой, – багровый крест.
– мы живём в гостинице и занимаем большие две комнаты. Утром. Слышу, стучат. "Надо, – думаю, – посмотреть!" И иду через комнату, а на полу кровь. Я вытирать – не стирается: большой сгусток – как вермишель.
V
Приходили с обыском красногвардейцы – – Нет ли оружия?
– Кроме ножниц, – говорю, – ничего.
Глазели на мою серебряную стену, усаженную всякими чучелками.
– в Москве в Сыромятниках пруд, и полон пруд блинами – блины, как листья кувшинок. Это нам в дорогу: мы собираемся ехать в Москву.
1. В. Гессен спрашивает:
"А в Петербурге как у вас с прикреплением?"
("Прикрепление" – отдача хлебной и продуктовой карточки в продовольственную лавку: дело очень трудное – надо успеть вовремя, а большая очередь!)
"Н.А. Котляревский, – говорю, – в Академии на чугунной плите чугуном припечатал!" Последняя ночь, завтра в путь. Собрали мы корзинку.
"А как же с блинами?" – жалко бросать. Заглянул я в окно: а на пруду лодки – сетками, как бабочек ловят, блины собирают.
VI
В Бресте подписан мир с немцами.Видел во сне М.И. Терещенко: на нём драная шапка и пальто вроде моего. А сегодня, слышу, его выпустили из Петропавловской крепости. Вчера сбрасывали с аэроплана бомбы на Фонтанке.
– Задавит, – говорят, – нас немец!
И называют число – 23-е марта:
– 23-го марта немцы займут Петербург!
Разбегаются: кто в Москву, кто куда. Улепетнул и Лундберг, чудак!
Третий день, как лежит С.П.: опять припадок печени. Горе наше горькое!
– Ф.Ф. Комиссаржевский сказал, что неделю назад сошёл с ума актёр А.П.
Зонов – помешался над вопросом: какой роман труднее?
И вижу: женщина с провалившимся носом, чёрная, караулит Зонова. Входит Л.Б. Троцкий, подаёт телеграмму – а там одна только подпись отчётливо по-немецки: "Albern"1.
VII
В Москве у Никольских ворот по случаю 1-го мая образ Николы завесили красной материей с надписью: "Да здравствует интернационал!".
"И вот без всякой естественной причины в несколько минут завеса истлела и стал виден образ: от лика исходило сияние".
– Яков Петрович Гребенщиков реквизировал дом на горе. Какая гора, я не знаю: очень высоко, – может, Эверест! И дом так устроен, что часть комнат – под горою и выходят окнами к морю. Мы выбрали себе комнату наверху. И оказалось, что это кухня, только совсем незаметно – без плиты, с особенными шкапами, в которых кушанье готовится само собой:
"Поставь, завинти, а через некоторое время вынимай и ешь сколько влезет"
– объясняет "инструктор" инж. Я.С. Шрейбер.
В кухне Яков Петрович не посоветовал нам селиться. "Берите, – сказал он, – другую комнату: здесь будет вам очень жарко".
И мы выбрали самую крайнюю, с огромным, во всю стену, окном на море. И вдруг шум, с шумом открылось окно. И вижу, подплывает корабль. А из корабля трое во фраках, один на Г. Лукомского похож, а другие – под Сувчинского: тащут какую-то: – совсем пьяная, валится! А меня не видят.
"Затянись!" – говорит Лукомский.
"А наши вещи?" – "Крепче – все".
И вижу корабли – уплывают: корабли, как птицы, а белые – как лёд.
VIII
Я пишу отзывы о пьесах и читаю. И когда читаю, почему-то всем бывает очень весело и все смеются. Написанное откладываю для книги, которую назову "Крашеные рыла".
– в каком-то невольном заточении нахожусь я. Только это не тюрьма. А такая жизнь – с большими запретами: очень много, чего нельзя. Поздно ночью я вышел из своей комнаты в общую. Это огромная зала, освещённая жёлтым светом, а откуда свет, не видно: нет ни фонарей, ни ламп. Только свет такой жёлтый. В зале пусто. Два китайца перед дверью, как у билетного столика. Дверь широко раскрыта.
И я вижу: на страшной дали по горизонту тянутся золотые осенние берёзки, и есть такие – срублены, но не убраны – висят верхушкой вниз, золотые, листья крохотные, весенние. "Вот она, какая весна тут!" – подумал я.
В зал вошли пятеро Вейсов. Стали в круг. И один из Вейсов, обращаясь к другим Вейсам, сказал:
"Господа конты, мы должны приветствовать сегодняшний день: начало новой эры!"
"Господа конты! – повторил я, – как это чудно: конты!"
И подумал: "Это какие-нибудь акционеры: у каждого есть "счёт" и потому так называются контами. А сошлись эти конты, потому что тут единственное место, где ещё позволяют собираться". И, не утерпев, я обратился к Д.Л.
Вейсу (Д.Л. Вейс служил когда-то в издательстве "Шиповник"):
"Почему вы сказали: конты?"
И вижу: смутился, молчит.
"Я об этом непременно напишу!" – сказал я.
"Очень вам будем благодарны, – ответил Д.Л. Вейс, – у нас торговое предприятие".
И вдруг вспоминаю: не надо было говорить, что напишу – писать запрещено!
И начинаю оправдываться; и чем больше оправдываюсь, тем яснее выходит, что я пишу и, конечно, напишу. И совсем я спутался. И вижу: дама в сером дорожном платье – жена какого-то конта. Я ей очень обрадовался: я вспомнил, что эта дама помогала нам перевезти наши вещи сюда.
"И Б.М. Кустодиев тут, – сказала она, – он тут комнату снимает!"
Успокоенный, что дурного ничего не выйдет из моего разговора, я пошёл к входной двери. И тут какой-то шмыгнул китаец – и мы вместе вышли на маленькую площадку – Перед нами огромная площадь – гладкая торцовая. Жёлтый свет. А по горизонту далеко золотые берёзы. Китайцы старательно скребут оставшийся лёд.
"Это в Германии их приучили в чистоте держать!" – подумал я. И вижу, из залы выходит очень высокий офицер, похож на Аусема. Да это и есть О.Х.
Аусем, я его узнал. Но он не признаёт меня.
"Вас надо в штыки!" – сказал Аусем.
А я понимаю: он хочет сказать, что я должен отбывать воинскую повинность.
"Никак не могу!" – и я показал себе на грудь.
"У нас все заняты, – ответил Аусем, – одни орут... да вы понимаете ли:
"орут"?
"Как же, одни пашут..."
И мы вместе выходим в зал.
"Вы из Кеми?" – спрашивает Аусем.
"Нет, – говорю, – я из Москвы".
"А где же ваша родина?" – он точно не понимает меня.
"Я – русский – Москва – Россия!"
"Ха-ха-ха!" – и уж не может сдержать смеха и хохочет взахлёб.
И я вдруг понял: а и в самом деле – какая же родина? – ведь "России"
нет!
IX
В ночь на Ивана Купала (по старому стилю) началась стрельба. Вчера убили графа Мирбаха. Я собрался в Василеостровский театр на "Царскую невесту", один акт кое-как просидел да скорее домой. Стреляют! И когда идёшь, такое чувство, точно по ногам тебя хлещут.
– Восстание левых с-р-ов!
– наверху в комнате стоит около стола Блок.
"Я болен!" – говорит он.
И вижу, он грустный. И тут же Александра Андреевна, его мать, в дверях.
"Лепёшки, – говорит она, – по 3 рубля: два раза укусить".
1 Albern – нелепый, глупый (нем.)
Примечания
БЛОК Александр Александрович (1880-1921). В "автобиографическом пространстве" Ремизова, созданном по определённым нормативам символизма, А.А.
Блок всегда – а в 1917-1921 гг. особенно – занимал чрезвычайно важное место.
"... Нет ни одного из новых поэтов, на кого не упал луч его звезды", писал Ремизов в 1921 г. (А. Ремизов. "Ахру". Повесть петербургская". Берлин. 1922, с.
27.) В этой же книге он вспоминал один разговор с Блоком в 1918 году: "... после убийства Шингарёва и Кокошкина (их, министров Временного правительства, убили матросы-анархисты в больнице. – В.Ч.) говорили мы по телефону – ещё можно было – и Блок сказал мне, что над всеми событиями, над всем ужасом слышит он – музыку, и писать пробовал.
А это он "Двенадцать" писал".
Много лет спустя Ремизов, верный себе во всём, оценил мир "Двенадцати"
на свой лад, как итог движения Блока к... ремизовскому же миру и слову: "Когда я прочитал "Двенадцать", меня поразила основная материя – музыка уличных слов и выражений – подскрёб слов, неожиданных у Блока. В "Двенадцати" всего несколько книжных слов! Вот она какая музыка, подумал я". (Н. Кодрянская. Алексей Ремизов, с. 103.) Но, как и в 1905 году, не приняв названия "Стихи о Прекрасной Даме", пожалев о том, что А. Блок не назвал цикл "Стихи о Прекрасной Деве", Ремизов не принял "книжного Христа" поэмы, предложив свою замену: "Уж если необходимо возглавлять "революционный шаг", надо было – не Христос, а Никола. Никола ведёт своих горемычных. В одной сказке Никола говорит святым о русском народе:
"Пожалел их, уж очень мучаются" – он мог бы идти впереди! Тогда музыка была бы пламенной, народной". (Н. Кодрянская. Ук. соч., с. 104.)
В "Взвихреной Руси" образ Николы угодника – любимого Ремизовым русского святого, "заместителя Бога на русской земле" – проступает сквозь пёструю канву событий и лиц в таких главах, как "Заплечный мастер", "Голодная песня"...
ГРЕБЕНЩИКОВ Яков Петрович (1887-1935). Библиотекарь Петербургской Публичной библиотеки, "василеостровский книгочей". Имя его часто встречается в книгах Ремизова.
ПРИШВИН Михаил Михайлович (1873-1954). Русский советский писатель, для Ремизова – "этнограф", "космограф", человек, наделённый и доверчивостью, "простодушием с хитрецой", и особым звериным чутьём к жизни природы. В книге "Кукха" (Розановы письма) Ремизов не без удовольствия приводит характеристику Пришвина, данную В.В. Розановым: "Из всех ведь писателей-современников – теперь уж можно писать о нас как об истории, – у Пришвина необычайный глаз, ухо и нос на лес и зверя, и никто так живо теперь уже можно говорить о нас и не для рекламы, и не в обиду – никто так чувствительно не сказал слова о лесе, о поле, о звере: запах слышно, воздух – вот он какой ваш ученик Пришвин". (А. Ремизов.
Кукха. Розановы письма. 1978, с. 55.) Позднее в 1953 году Ремизов признается, что "Пришвин, он мне как весть из России, я живу русской речью, слово и земля для меня неразлучны". (А. Ремизов. Мышкина дудочка. 1953, с. 93.)
ТЕРЕЩЕНКО Михаил Иванович (1888-1958). Промышленник. Покровитель Мариинского театра в 1910-1911 гг. Вместе со своими сёстрами – владелец издательства "Сирин". Часто встречался с Ремизовым, автором сценария или либретто балета "Лейла и Алалей", и композитором А.К. Лядовым, художником А.Я.Головиным, балетмейстером М.М. Фокиным и режиссёром Вс.Э. Мейерхольдом. После февраля 1917 года – министр финансов во Временном правительстве.
