Текст книги "Преступление без наказания или наказание без преступления (сборник)"

Автор книги: Алексей Лукшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Высыпавшись из машины, никто не спешил подходить, словно до них не было дела. В зеркало заднего вида и тут же бокового заметил направляющегося парня. «Поцивильней будет этот». Всё дальнейшее сгреблось, как одним махом, в сплошную кучу.

Пассажирская дверь распахнулась, и он услышал потухший возглас:

– Я предупреждала! Ничего хорошего не выйдет.

– Что, шлюха? Выходи, – в возне потонул последний шипящий звук сопротивления, – гнида, мразь, – непонятно, в чей адрес звучало.

Оскорбления с акцентом слились в один звук, фразу, речь. Эдгар захлёбывался, и одно ругательство наслаивалось на другое, матерное.

«Похоже, муж, а если так?» Он пожалел, что не предпринял ничего, пока были в машине на трассе. «Но убегать трусливо я тоже не мог». Он запутывался в желании помочь, но наличие здравого смысла заставляло его, оробевшего, молчать.

Трясясь от страха, Нелли выставила ногу из низкой автомашины и приподняла вторую через порог.

Эдгар выхватил беглым взглядом сверху меж загорелых ног налитой и гладкий треугольник. Это зрелище вдвойне усилило негодование. Вспыхнула буря, и захлестнувший жар страсти попёр наружу волной ещё более разнузданной вседозволенности и агрессии.

Его непонимающие глаза мимолётом остановились на груди жены, опавшей за считанный миг. В осунувшемся её лице отсутствовало понимание. Оно покраснело, отчётливо проглядывали сосуды. Раньше их не было. Глаза набухли и налились багровым цветом.

Свершившаяся перемена производила отталкивающее действие. Белый треугольник, пустая обвалившаяся грудь, невыразительное сменившееся на бледность лицо, воспоминания около гостиницы. Всё это его родную жену, друга, бывшую чуть ли не как мать, братом в одном лице сделало не просто чужим человеком, а врагом. Беспощадным, инородным, ни за грош предавшим и изменившим жизнь и всё, что в ней происходило и должно произойти.

От неё исходил запах чужого, приторного, словно слипшихся потных волос. Вид неприемлемого и отвратительного, как несоразмерно распухшая и расползшаяся опухоль. Слова раздражали хрипловатой и визгливой интонацией и действовали, как собака, готовая укусить.

Нервное потрясение уничтожило напрочь хорошее, благородное, человеческое.

Схватив Нелли за волосы, он поволок её дальше от машины по обочине. Она не сопротивлялась, желая попасть в такт его порывистой хватке и резким движениям. У неё не получалось. Алые колени после ёрзанья по асфальту и грунтовому покрытию почернели. Следом за ними ладони и локти. Застыв на месте и разглядывая её, Эдгар безумствовал.

Стоя на коленях, Нелли повалилась всем телом на землю, обнимая ноги и целуя ботинки, словно, они дарили ей всепрощение. Она просила, умоляла, вымаливала.

– Эдгарчик, Эдгарушка! Прости! Я никогда больше не буду! Никогда. Прости. У меня ничего не было. Не веришь? Ничег-го. Я… Я… Только тебя.

Она торопилась сказать и сбивалась. Хотела в несколько слов вложить все земные смыслы любви. В крике, вопле выразить мольбу о пощаде. Слезами, высыхающими стремительней, чем вода на раскалённом железе, чем убежавшая капля в жарком песке пустыни, выпрашивала помощь у него от него же самого и тех, кто сейчас глядел. Она не видела их, лишь как-то понимая, что есть, как Бог, есть ещё кто-то.

Этот кто-то уже двадцать минут стоял, как предатель. Стоял и взирал на всё невидящим взглядом.

Он попытался что-то предпринять, его оборвали, спокойно и уверенно. В этом спокойствии, уверенности он угадал возмездие и непримиримость. От него зависело, во что обойдётся его молчание и бездействие. Бесславное геройство или сочувствующая здравомыслящая рассудительность. Укор и оправдание бок о бок. Он также причина, следствие и виновник происходящего действия.

У них, у этих двоих порушен мир, единство. То, за что люди отдают жизнь, посвящают себя ей и живут. Живут ради этого. Вот наступил конец. Конец смыслу, который жил в ком-то из них.

Друзья-армяне, не задумываясь, исполняли роль судий, каждый из них. Все мужчины молча, понимая друг друга, стояли, отвернувшись, не смотрели, как муж избивает жену. Им было не наплевать, они переживали. Кто знает, может и сильней. Они-то хоть понимали, что происходит. Но давили в себе заступничество.

Не желая понимать проступок, тем самым оправдывать, а значит, поощрять его. В них не было сил сказать, как правильно. Вышвырнуть вон человека из своего сердца, просто взять и вышвырнуть, не причинив боли и вреда, гораздо сложней, чем обидев, наказав или отмстив ему. Простить же, подавив эмоции, возможно, но присуще людям, облечённым в некую святость. Хотя месть в рассудке имеет право называться силою характера.

Нет, он не бил, не избивал в том понимании, к которому все привыкли. Эдгар трепал и тряс жену, как мочалку, избавляя от неимоверно заполнившейся грязи, считая, что треплет свою никчёмную жизнь, получившую такой конец, сотрясая тем сильней, чем быстрей восстановив на прежнем месте, как сотрясённые мозги в голове боксёра.

Сгусток его злости, обиды, непонимания беспомощно терзал, не отдавая отчёта, чем закончить.

– Дорогой, миленький! – эти слова, будили ещё большую свирепость. – Эдгарочка! Эдгарка! – склоняла она по всякому имя мужа и желая повлиять на него. – Дочь же. А дочь наша? Прости ради неё. Она-то тебе что плохого сделала? Её за что наказывать? Прости ради неё, ради Бога!

Наступила тишина. Все разом уставились. Молчаливо ожидая непонятно чего, все решили: «Наконец-то закончилось». Все облегчённо, тихо, про себя выдохнули.

Лицо Эдгара просветлело, к нему словно беспричинно вернулась ясность сознания. Он сильно и медленно поднимал жену и спокойным, умиротворённым голосом приказал:

– Вставай!

Нелли податливо подалась и как-то внезапно застыла камнем.

Правая рука Эдгара потянулась на пояс за полу рубахи.

– Э, ты чего?

Наблюдатели со стороны потянулись, размышляя, правда это или нет.

Утвердив безвольную жену на коленях, опрокинул ей назад голову, он вновь с безумным отсутствующим выражением зашептал что-то невнятное. Долгим движением приставил ствол пистолета ей в ключицу. Продолжая давить, рука сползала ниже по груди к сердцу. Он не думал о боли, проникая железным дулом в её тело.

Тупые и глухие щелчки не произвели ощущения выстрелов, точно ребёнок нечаянно хлопнул несколько раз неудачно жевательной резинкой.

Руки Нелли сразу отпустили его ноги, она повалилась вперёд на него. Эдгар отпрянул, удерживая её за волосы. Его жена неестественно прогибалась в спине. Он приходил в себя. Испугался. Ему показалось, что падая, продолжая прогибаться, у неё сломается позвоночник. И этот хруст и треск больно резанёт по ушам его и очевидцев. Так сильно изогнулось расслабленное тело.

Разжав пальцы, резко выпустил волосы из руки. Удар лицом о твердыню прозвучал громче, чем щелчки ранее.

Никаких сомнений в исходе. Отскочившая голова от земли, где кость соперничала с жёсткостью утоптанного с мелким гравием грунта.

Страшная и неоправданная смерть одного человека на земле. Нужная или ненужная. Влекущая только страдания и непонимание.

Эдгар сел на колени, отбросив оружие. Бегая на одном месте на четвереньках, раздирая ногти и пальцы о землю, собирал в горсти пыль. Потом замер и, уставившись вдаль, заплакал.

– Зачем? Зачем ты это сделала? Скажи! Зачем?

Из него вырывались глубокие вдохи. Он зарыдал:

– Я же не хотел! Я не хотел. Ты не знаешь, как я любил тебя!

Эдгар придвинул недвижную возлюбленную к себе и поднял её. Положив на колени голову несчастной, прижался к ней. Изо рта капала кровь. Он растирал лужицу крови на земле, смешивая с песком. Хорошо впитываясь, оставались чёрные пятна. Бросив растирать землю, он рубашкой принялся обтирать её лицо.

– Ты! Ты такая хорошая. Я тебя так любил. Зачем… тебе всё… Это нужно было? Я люблю, люблю тебя. У нас было лучше всех.

Эдгар нежно гладил по волосам:

– Знала же, – его трясло, – я дурак! Не остановлюсь. Простить не смогу. Ты! Ты! Зачем?

Ветеран

В начале восьмидесятых годов прошло моё детство. К охоте был не причастен, не слышал и никогда не думал о ней. Но в это самое время мне запомнился человек – дед одного из друзей.

В те годы почти каждый имел родственников, воевавших на фронте. Поэтому разговоры между нами часто касались тех лет.

Детское воспоминание о празднике 9 мая. Некоторые мальчишки в эту пору открывали купальный сезон. Весенняя талость подсушивалась солнцем, в безветренных местах лучи припекали и напоминали о наступлении лета. Деревья зеленились и шуршали, немая живность после зимы выползала на все самые видные места. Повсюду шумно, громко и звонко. Жизнь полна радости, под вечер гремел салют.

В день празднования повсюду встречались участники прошедшей войны. В лицах гордость, торжественность, радость. Воздух словно пропитан каким-то душевным благополучием, весна источала ощущение счастья. Казалось, всем этим наделили нас они, вот эти самые люди. Победители!

Посередине двора расположился вкопанный стол с лавочками. По обычаю того времени, вечерами, после возвращения с работы, мужики играли на нём в домино. Тогда говорили: «Козла забивают». Вот за этим столиком после утреннего парада и поздравлений собирались герои нашего двора во всей своей доблести.

Да, легло незабываемым событием, вот они – герои! На груди сияющие знаки отличия, ордена и медали. Мы воочию зрели, могли подойти, потрогать и поговорить с ними. Среди этих героев был мой дед, и деды друзей и знакомых, о которых знали только мы и гордились ими.

Мой рассказ я начал с охоты и деда товарища, одного из таких героев.

Я всегда находил его жизнерадостным, душевным и искренним человеком. Обычно, общаясь с людьми своего поколения, в его глазах было больше живости. Несмотря на возраст, ему могли позавидовать и более молодые, в умении остро и шутливо сказать. В этот праздник я часто наблюдал такую картину: сначала видишь множество сверкающих наград, а потом уже самого человека. В случае деда Андрея: горстка медалей, один или два ордена скромно красовались на лацкане пиджака. Как рядовым солдатом был призван, так оставался им до последних дней своих.

Дед мой, Иван, относившийся к нему с огромным уважением, как-то сказал с искренним сожаленьем:

– У деда Андрея медалей мало, потому что нет современных юбилейных, а только хорошие, боевые.

Я плохо понимал сказанные слова, но чётко уяснил, все они с войны.

Дед Андрей был высокий, худощавый и жилистый. С возрастом многие люди раздаются вширь, он же, наоборот, в худобу пошёл. Нет смысла перечислять факты из моей памяти, единственно помню, что был он предельно трудолюбив и аккуратен, всё-то у него знало своё место.

Позже, перебирая в памяти события жизни в пору увлечения охотой, я вспомнил о своём герое, как он уезжал в тёплое время года куда-то с ружьём. Для наших ребяческих умов зрелище непривычное и непонятное. Я, будучи соседом, знал, что ружьё немецкое, и уезжает он на охоту рано утром, а приезжает поздно вечером, несколько раз за лето.

Спустя три десятка лет, когда писал рассказы об охоте, я припомнил о том. Набрал телефон моего друга, рассказал о своём интересе и договорился о встрече, надеясь услышать что-нибудь занимательное из охотничьей практики деда Андрея.

За столом в гостях друг удивился моему любопытству и за рюмкой чая поведал историю. Выслушав её, я долго осмысливал, обдумывал и всё-таки решил записать. Как-никак, я видывал много ещё живых фронтовиков, разговаривал с ними, задавал вопросы, ждал рассказов об их подвигах. Но ничего этого не было. О подобных вещах мы читали книги, смотрели фильмы. В жизни часто мы были обделены откровениями, как стало известно теперь.

Во время беседы, оживлённо разговаривая, после очередной чашки чая друг произнёс:

– А знаешь? Мой дед был хороший и порядочный человек!

Я кивнул в знак согласия. Между нами случилась непонятная пауза. Скорее всего, оба вернулись во времена, когда его дед был ещё живой. Каждый своей мерой оценивал его.

– Серёг, – обдумывая слова, обратился я. – Кому интересно, хороший он, порядочный ли. Напишу ему хвалу, читать никто не будет, кроме тебя. А на деле он, может, был лучше, чем я напишу с твоих слов.

Друг вопросительно разглядывал меня, не понимая, к чему клоню.

– Когда мне было пятнадцать лет, подобные мысли не занимали меня. Помнишь? У него ружьё имелось. На охоту хаживал. Расскажи, может случай припомнишь какой.

Я по-дружески слегка пытался расшевелить друга, не задевая его чувств, отчётливо понимая, насколько близок был для него дед. Я предвкушал историю, пусть и самую заурядную.

– Лёха, Лёха… – протянул он вздыхающим голосом. – Дед мой, Андрей Фёдорович Гаврилов, родом из деревни Березняки. В зажиточной семье вырос: огромный дом, большое хозяйство, скотины много держали, поля сеяли.

Перечислять такие факты стало в наше время новомодным течением, где разжиревшие и разбогатевшие начали поиски, утверждая и выставляя чистоту кровей, родословной, притом не научившись понимать, что хорошо, а что плохо. Прикрылись родословием и словно обелились, обсовестились. Беседа о раскулачестве носила неприятный оттенок, который, признаться, мне не по душе. Из вежливости не перебивал.

– Пришёл комиссар с приспешниками, несколько местных здоровых лоботрясов да из соседних деревень помощники-добровольцы. В один день описали имущество, составили протокол и растащили всю утварь, опустошили амбары, погреба, угнали скотину, увели коней. Отца дедовского, несогласного с таким раскладом и принявшего меры (какие, не помнит никто, а впрочем, если после описи заколол корову на мясо, то уже стал расхитителем государственной собственности), забрали с собой как контрреволюционера. Переправили в город, в тюрьму, где через год расстреляли.

Мать и одиннадцать человек детей переселили в баню и в сарай, где держались ранее лошади. Дом же переоборудовали под сельсовет.

На мгновение представил молодого парня, у которого недавно было будущее, довольство, работа, ведение хозяйства, поглощавшее почти всё свободное время, чтение книг, мечтания. И вот тебе: земляной пол, сырость, никакого завтра, не скажешь правды, даже на жизнь сетовать вслух опасно. Есть ситуации, когда ни покаяние, ни предательство, ни подлость не сделает тебя своим для тех, к кому ты пришёл, обратился или бросился в ноги. Отверженных не принимали в колхозы, как бывших буржуев и классовых врагов.

Мольба в ночи, рыдание и слёзы – пустое, всё это вздор, конец. Тяжело, но переосмысливаешь и начинаешь жизнь сызнова, уже тихо и молча.

На деда Андрея как на старшего брата легла забота о громадной семье: кормить и поднимать братьев и сестёр. Через несколько лет, когда один из братьев достиг того же возраста, Андрей переложил на него заботы и отправился в город за своим счастьем, но не один, а с подругой. Незадолго до этого, приписав ей в документах пару лет, после чего поставили штамп в конторе, что они муж и жена.

Так вдвоём оказались уже в городе Горьком, в Канавине, в районе знаменитой Ярмарки.

Затерялись в каких-то бараках, сделав там пристрой, похоже, к таким же, как они сами. На восьми квадратных метрах сколоченный из досок домик, топившийся буржуйкой.

И жизнь наладилась. Не хуже и не лучше, чем у других, потому что другие жили так же.

А сколько лентяев и бездельников народилось в эти годы и ринулось в правящие классы, надели кожанки, а дерматиновые желания быстро перерастают в лайковые, начинают выпячиваться и выпучиваться, что всё-таки переобулись, да и не по одной паре имеют.

– Серёг, оставь эти размышления историкам, пусть они копаются, – перебил осторожно я друга. – Желание жить лучше, хорошо одеваться, иметь что-то вполне объяснимо и понятно. И ты лучше меня об этом знаешь. Мне хотелось бы услышать что-нибудь про лес, зверей, охоту.

Он словно не слышал и продолжал:

– Кстати, мой дед призвался в армию, вроде как все, а попал на «финскую». Выбор пал.

Я с любопытством взглянул на него. Тогда она считалась не войной, а обычным призывом в армию.

– Что о ней рассказывал?

– Что-то. Смутно помню, о «кукушках» разве, но о них всегда говорили, если речь к «финской» сводили. Стрелки-женщины у финнов очень коварными слыли и меткими. О них легенды ходили. А ты что, не слышал о них?

Отрицательно покачал головой. Я удивился подобному факту, о котором не слыхивал. Стало не по себе; много читал о войне, любимые герои с детства в уме вертелись, подражать хотелось, как у всех, наверно, и на тебе.

Ему пришлось по душе рассказать о некоем факте, мне неизвестном, так что он даже немного вырос в собственных глазах.

– После возвращения недолго пожил в радости и удовольствии. А удовольствие заключалось всего-то в том, чтобы друг на друга с любимым человеком насмотреться, работать, да на завтрашний день оптимизма набрать. Началась очередная война. Деда призвали в первых числах июля, двух недель не прошло с её начала.

Представляя такую жизненную круговерть, перед моим взором всплыл образ деда Андрея. С одной войны на другую. Конечно, не один такой. Видя моё задумчивое лицо, продолжая мои мысли, друг произнёс:

– Лёха, а в конце сорок первого, кажется… Эх, не помню точно, где-то в Белоруссии или в Брянских лесах, в окружение попали. Долго выйти не могли. Голодно, рассказывал, было! Замерзали!

Он продолжал говорить, но я не слушал. Когда нас учили в школе, в нас воспитывали военно-патриотический дух. А на самом деле, думается, выглядело иначе. Разве в лесах зимой с ума от голода не сойдёшь? Как-то в силу моего ума воображение рисует вовсе не ягодные и не грибные картины, а солдатика помоложе, да покрупней, словно телёнок на заклании. А иначе не выжить. Костёр согревает день-другой, на третий, глядя на огонёк, уже не станешь сытым.

Недели и месяцы голода, и вдруг… Нет! Не хочется думать, это страшно! С мёртвого снимать портянки и всё остальное, чтоб не замёрзнуть и выжить. Не дай бог, ужасно! Интересно, рассказывая мне, он сам об этом думал? Отстранившись от нашего разговора и включившись снова, я услышал:

– Его призвали водителем и чуть ли не сразу в разведроту перевели. Если бы знать, всё расспросил, а получается, отнёсся с безразличием, урезками только и помню. Знаю, что и за линию фронта ходил за языками.

На памяти снова возник образ боговерующего деда Андрея. Интересно! Злой был, жестокий человек? Там, на войне? Вопрос без ответа. Успевал прощения у Господа попросить? Или потом, спустя годы, замаливал? А может и не думал о том. И верно, такое чаще в те годы было.

Наша беседа превратилась в плавное перебирание фактов и человеческих судеб в этой кошмарной странице нашего государства. Коснулись психологии людей, их религиозности и философии, приобретаемой с каждым прожитым днём.

– А дед выжил на войне благодаря тому, что был трудягой! Кузнецом был, умел лошадей подковывать, тем и спасся.

– От кого? – не понял я.

– В сорок третьем в плен попал!

– Вот так новость, – я выпятил удивлённые глаза и замолчал.

– Дружок у него фронтовой! Панкратов! В разведке с ним служил, всегда вместе, дружили крепко. Не могу в подробностях рассказать. Ты же помнишь деда, что войны касалось, молчун какой. Все годы, что помню. Но! О тех временах всегда молчал.

Про плен ничего не помню, чтоб рассказывал, я ведь тоже маленький был, особого значения не придавал его словам. Помню, однажды заикнулся: «В кино хорошо убегают, по-геройски, но это в кино». А они немца зарезали, машину угнали, где-то остановились, бросили её и прочь бегом, что есть мочи, падали, вставали и снова бежали. Страх не проходил с самого того момента, как в плен попал, тряслись от страха, но делали. Пока до своих не добрались.

– А не помнишь? Хоть небольшие подробности.

– Да нет, – последовало молчание.

– Он же верующий, грех на душу взял! Вот так, всё понимая! Видел перед собой и ножом убил человека осознанно, чтоб самому выжить. Это не из окопа стрелять, это как-то иначе. А рассказывать, значит, вновь пережить. То же самое, наверно, что повторно нагрешить.

– Лёха, дед говорил, что самые ужасные, страшные дни, о которых и вспоминать не хочет, были те дни, когда к «своим» вернулся. Что началось! Как били. Нет, не били, а пытали избиениями и голодом, лишь бы сознались, что они предатели и диверсанты. Кошмар. Ад, сотворённый руками человеческими. И ничего не изменишь. Пока суд да дело, приговор и в дисбат. В дисбате такие, как он, были самым низшим сословием преступников. А значит, смерть. Сказывал, что, будучи худым, его били меньше, раньше заканчивали. Он даже Бога славил, что худощав. Панкратова, который покрепче и коренастей был, всегда дольше избивали. Сознаться в том, чего не было, наговорить на себя легче. Да только! Понимание жизни, поступков и поведения людей сильней заставляет задуматься. И не сознаёшься – интуитивно. Хотя силы и терпение на исходе. Понимаешь, сознаешься – бить будут сильнее, кулаками дух выбьют, напрочь забьют до смерти эти красные дознаватели. Отчего станут довольны, что предателя нашли, предотвратили. И поделом ему.

С интересом и волнением слушал я историю человека, которого я видел каждый день, не подозревая о его непростой жизни.

– В деле у него стояла пометка о профессиях, которыми владел. Среди них кузнечное дело, которым овладел ещё мальчуганом, тогда и научился лошадей на подковы ставить. Знать, потребность случилась, и его через два месяца забрали из «дисбата», ближе к тылу, армии лошадей надо было готовить. В военное время лошадь была боевой единицей, так как каждой пушке практически для передвижения требовалась лошадь, каждой подводе с боеприпасами, а сколько ещё самого необходимого нужно перемещать. Вот где пути господни неисповедимы, улыбка судьбы. А самолёты и танки – это как невидаль солдатская. Где-то были, конечно! Позже узнал, что Панкратова через два месяца всё-таки убили, скорее, забили до смерти.

Во время разговора, поясняя эту историю, он сравнил телосложение примерно так: «Я ведь в деда пошёл. А вот Панкратов! Лёх, как ты – невысокий и крепкий. Историю про Панкратова хорошо помню, всегда на тебя смотрю, ты мне его напоминаешь».

Стало не по себе от того, что мой друг примерил судьбу горемыки Панкратова на меня. Что за сходство нашёл? Почему?

Понял не сразу. Но понял. Иногда, встречаясь и размышляя на тему «жизнь», я произносил какую-то фразу, а может, приводил пример или что-то, что дало повод, провести параллель в уме, воображаемом мире. У каждого человека свой воображаемый мир, мозг рисует представляемые сюжеты в нашей голове. И вот для себя друг что-то нашёл в моих словах, припомнив дедушкину историю. И на!

Панкратовым стал в его представляемом мире я.

Нарастало огромное желание выкинуть прочь из головы историю о Панкратове.

– Что дальше? – умышленно перебил, чтобы уйти от неприятных мыслей.

– В военном билете нет сорок третьего и сорок четвёртого года, будто нет человека в эти годы, ничего не делал, не жил вовсе. Благодарное отечество: нет записи – нет человека.

В конце сорок четвёртого запись появилась, что зачислен в ту же часть, но это наступало время, когда практически уже становилось ясно, что победа на нашей стороне, все армии шли в наступление практически по всем фронтам.

Со слов деда, весной сорок пятого во многих местах война, как таковая, закончилась, и многие части уже не вели боевых действий. Для него война завершилась в Венгрии под Будапештом. 9 мая, когда фашистская Германия признала поражение, многие уже как месяц и больше без боёв только перемещались по территориям других государств.

В наше время дед любил смотреть передачу «Клуб кинопутешественников» с ведущим Сенкевичем. Как он о Венгрии вспоминал: красивейшие места; а что тут удивительного, время года – весна, природа набирает во всей своей полноте силу очарования красоты, а он в это время в прекраснейшем месте, на озере Болотон, мысли о конце войны благотворны, настроение весеннее у всех солдат, офицеров. Напряжённые нервы расслабляются. Да, ощущение счастья в тот миг витало в мыслях, во всех жилках, им пронизывалось каждое слово, каждый взгляд.

Конечно, на разный характер, на разного человека всё действует неодинаково. Многие кичились, выпендривались, артачились. Верно, как всегда прикрывали свои слабые стороны нрава обычной бравадой, наглым гонором, резкостью движений и громким словом.

Расквартированные в большом доме на берегу озера, в живописном месте, с приветливыми хозяевами дома, руки сами тянулись к работе на дворе, что по силам, помогали.

Но было много недобрых слов о захапистых руках, может, и обычных людей и даже достойных. Они обращались в людей хапужных, делались грабителями и мародёрами. Тащили всё, пользуясь таким случаем. К слову сказать, у загрёбистых людей, чем выше звание, тем мягче нравственный стержень.

Мы с другом не осуждали никого: война – понятное дело. Но пришли к единому мнению, что под оправданием «зачем добру пропадать», спрятано много преступных деяний.

Даже спустя столько лет, на государственных уровнях возвращают предметы старины, роскошные коллекции. Нравственность рано или поздно всё равно оказывается выше низменных чувств человеческих.

– Серёг, а у тебя дед с войны трофей принёс?

Вопрос, конечно, был некстати, но я не мог удержаться от него. Он заулыбался, словно ребёнок. Мой вопрос звучал по-приятельски и понравился ему.

– Да. Принёс. Бабушка по этому событию часто над ним подшучивала.

– А что?

– Зажигалку кремниевую и кобуру от немецкого пистолета, думаю, офицерскую. Красивая, изящная, с лоском, – нынче дорогую вещь отличают так от дешёвой, в хорошем состоянии. – А что тащить оттуда? Он ведь на японский фронт переправлен был, и для него война в конце сорок пятого не закончилась, через два дня новый, сорок шестой и новая жизнь. Постоянное ожидание чего-то страшного прошло.

Незначительное время прошло в беседе о годах, прожитых его дедом, а сколько событий, в которых малейшее что-то могло повлиять на судьбу. Колоссальные переживания и усилия нервов выдержать и вытерпеть.

В голову лезли мысли, они текли то плавно, то быстро, кружа и вихрем, а то, поймав что-то важное, вдруг останавливались и не находили покоя.

– Иногда, – продолжал друг уже другим тоном. – дед читает книгу, а я заведу разговор. Он невзначай что-нибудь и расскажет. А помнишь «Они сражались за родину»? Каков Василий Шукшин! Деду особенно нравился. Фрагмент я хорошо помню, про репу, про запах. Не передаёт кино запах, и не выразишь, чтоб человек, не знавший о том, понял, о чём речь идёт. Какой запах стоит в окопах во время боя. Много раз слышал от солдат после боя, что в штаны накладывали непроизвольно, само собой, а бывало уже после боя, напряжение спадёт, расслабился, и потекло. Удивительное дело: во время боя страшно, пули и снаряды свистят, вой стоит, крики, дым, как туман, земля взбудораженная гудит. Но в какое-то мгновение осеняет, что зловоние соседа такое крепкое и своей терпкостью превосходит всё то, что происходит вокруг. Он говорил о том. А новобранцы по нескольку сот человек приходили. Страх и ужас у многих в глазах непроходящий, некоторые подавлены до крайности. Их специально в окопах рядом не расставляли, иначе они могли таких дел натворить в панике. А сколько их не стало в первом бою. Как только начинается бомбёжка, артобстрел в своём апогее. Многие не выдерживали, из окопа выбегали вперёд, но чаще назад. Но дед говорил, что делали бессознательно, словно в этот миг не соображали. Тех, кто бежал назад, находился кто-то, кто застреливал. И так было всегда, в такие минуты могло на многих, как зараза напасть и, не осознавая, броситься за ним. Как безумные, закрывая голову и уши руками, бросали ружьё, раздевались и кидались вон из окопа. Люди с ума сходили за несколько минут, а некоторые из молодняка держались хорошо, шутили и вида не показывали по прибытию. А ещё! Конечно, неправильно о том говорить, он про азиатов рассказывал, не духовитые они. Бой крепчает, они малодушничали, ложились на землю голову закрывали, в общем трусоваты, а то на колени падали и начинали причитать аллаху, вместо того чтоб отстреливаться и вести бой. А потом в глазах страх и вина, что они такие. Лёх, дед про войну так мало рассказывал, не любил вспоминать, он жизни радовался, детей растил, потом внуков и всем помогал, как мог. А я родился, он меня на ноги ставил. Воспитание мне дал большей частью он, с любовью. Жизнь любил, радовался, что у него так всё сложилось, что жив остался. Работал в удовольствие, с работы приходил, обязательно у дома что-то мастерил, летом траву косил, огород, помнишь, какой ухоженный был. А яблони с родины привёз, специально ездил, потом прививал.

Я припоминал деда Андрея, общительного, который всегда рад был обмолвиться словом с проходящими мимо соседями. Старые и пожилые люди обращались к нему починить по дому что-нибудь.

Они с бабушкой богобоязненными, сильно верующими людьми были, в церковь ходили постоянно. Времена-то другие ныне. Вставали ночью и пешком уходили задолго до начала службы, пешком идти далече. А старики ходят медленно. Они постились, как положено, не сквернословили, не повышали голоса, не спорили. Поругать толком не могли. Недовольство молодёжью высказали однажды, придя домой на Пасху. «Крёстный ход идёт, а они на гитаре играют, не поют – орут, пьяные, лица на них нет! К прихожанам с богохульствами пристают».

Я вспомнил, на пасху они всегда самые первые, с кем я христосовался. С тех пор заветные слова, которыми обменивались, передавая яйца, друг другу, навсегда отложились в моей памяти. Они возбуждали какое-то возвышенное чувство своим смирением и терпимостью. Всё это из детства, но как вчера.

Друг мой резко встал ни с того ни с сего. Подошёл к холодильнику, достал бутылку водки и налил себе рюмку.

– Тебе не предлагаю. За рулём! В армию меня забирали, он уже еле ходил. Проводы, пьют водку, едят все, гуляют, как заведено. Он кресло на кухне поставил, как бы посторонился ото всех, тяжело больному пожилому человеку с молодыми на их празднике жизни. В чистой свежей рубашке, поглаженных брюках сидел всю ночь, а мы веселились. Как раньше проводы устраивали? Сколько ящиков водки выпито, так и оценивалась гулянка. До утра сидел, глаз не сомкнул. Огромных трудов ему стоило выйти из дома с утра и дойти до большой дороги, метров сто. Дошёл и встал. Зима, пять утра. Я к нему подошёл, а он дрожит и плачет. Дрожит не от холода, а от напряжения и бессилия, а слёзы текут, первые слёзы, которые я видел у моего деда. «Дед, ты чего? – я взял его за плечи. – Дед! Ну!» Его глаза блестели от слёз и смотрели на меня с грустью, с жалостью и всё понимающим сожаленьем. Глупый малолетка! Я видел и не понимал отчего. «Не увижу тебя больше». Я сжал его плечи, не понимая, что имеет в виду он. В мгновение стал маленьким и хрупким, лицо вытянулось, а глаза что-то видели, чего не видел я. Сколько надо сил, чтобы дойти до этой улицы! Дышал часто, слёзы потекли ручьём, в горле стоял комок, я видел, чувствовал, но не понимал, что он хотел сказать. Если б не комок в горле, мешавший ему говорить!