Текст книги "Обыкновенная прогулка"

Автор книги: Алексей Корепанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 3 страниц]

Возня утихла, и только листья продолжали падать на тропинку, покрываясь на лету лабиринтом белых изломанных линий.

– Стрелять в крайнем случае, – напомнил Эдгар и двинулся дальше, внимательно глядя по сторонам.

Хотя какой случай считать крайним?

Тропинка делала крутой поворот налево. Командир отвел ветви, осторожно шагнул вперед и махнул своим спутникам. Перед ними открылся неглубокий карьер, заполненный знакомыми желтыми глыбами. Возле одной из них, на горке каменной крошки, лежал отбойный молоток. Они постояли немного у края карьера, опять молча переглянулись и направились дальше.

Тропинка все вела и вела их вглубь рощи, и привела наконец к ручью. По темной воде плыли, кружась и натыкаясь на берега, широкие бурые листья. А на другом берегу стояло обыкновенное ведро. А еще дальше выглядывала из-за деревьев оранжевая стена домика.

…Да, они были первыми гостями заброшенного поселка, вспоминал потом Эдгар, возвращаясь с товарищами к кораблю и одновременно сидя у телевизора. Да, они были первыми гостями маленького уголка Земли, очутившегося в головокружительной дали от зеленых земных лугов. За два часа они многое увидели и поняли. И то, что поняли они, было печально. Сжималось сердце при виде уютных оранжевых домиков среди незнакомых деревьев, перехватывало дыхание от клумб, заросших астрами и георгинами. И земная сирень сплеталась с бурыми ветвями деревьев чужой планеты, и на картофельных грядках лежали странные бурые листья, исчерченные лабиринтом белых линий, и такие домашние ромашки качались над бурой травой…

Они бродили по поселку и смотрели, смотрели, смотрели…

Глубокое противоперегрузочное кресло, атрибут рубки управления космического корабля у одного из домиков, и в кресле – вязальные спицы. Приоткрытая дверь, и у порога – стоптанные домашние туфли. Военный гусеничный вездеход, уткнувшийся в узловатый ствол. Веревка, протянутая между деревьями, и на веревке – выцветшая мужская сорочка. Заброшенные огороды. Лопата, лежащая у грубо сколоченной скамейки под кустом сирени. Внушительный желтый куб корабельного синтезатора и рядом – покосившаяся копна бурой травы. Застрявший в ветвях полосатый пакет. Еще одно кресло у клумбы.

Домиков было двадцать или двадцать пять, стандартных, с одинаковыми столами и стульями, и кроватями, и тумбочками, и занавесками, и стенными шкафами. В домиках были книги и вазы с давно засохшими цветами, были пыльные пустые бутылки и пакетики жевательной резинки, игральные карты и шахматы, армейские автоматы и сигареты, женское белье и гитары, флаконы с духами и старые-престарые газеты… А за окнами лежала на клумбах и грядках чужая бурая листва.

…Через два часа они нашли то, что искали. В домике, приютившемся на пригорке у края поселка. Потом они, не сговариваясь, сели на покосившуюся скамейку неподалеку от той последней двери. Кто-то вырезал ножом едва заметные буквы на серой доске. «Р. А.» Ричард Адамс. Или Роберт Апстайн. Или Рональд Андерс. Или еще кто-нибудь из тех, превратившихся в невысокие холмики с желтыми обелисками.

В том последнем домике лежали двое. Их некому было похоронить. Последние двое.

– Попробую определить причину, – сказал Врач, кивая в сторону двери, которую он только что осторожно закрыл, и было видно, что ему не хочется возвращаться туда.

– Это можно будет сделать и потом, – решил Командир. На то он и был командиром, чтобы уметь понимать других. – Лучше поищем бортжурнал.

Они шли по едва заметной колее от гусениц вездехода в сторону давно покинутого земного корабля и тихо переговаривались, не решаясь вспугнуть тишину мертвого поселка.

– Судя по оборудованию, они стартовали позже нас, – сказал Командир, поддевая носком ботинка застрявший в траве кусок упаковки.

– И жили здесь довольно долго, – добавил Планетолог.

Врач задумчиво произнес:

– Вероятно, местный вирус. По цепочке…

– Возможно, – согласился Планетолог. – Успевали хоронить.

«Кроме тех двоих», – вероятно, подумал каждый.

Звездолет Пизанской башней навис над бурой равниной неподалеку от рощи, глубоко зарывшись кормовыми дюзами в развороченный грунт. Он казался инородным наростом на теле планеты. Пандус нижнего грузового люка был откинут, возле него валялись взлохмаченные листы упаковки. К серому стабилизатору, покрытому глубокими бороздами, прижался еще один вездеход. Он выглядел букашкой на фоне корабля, и Эдгару невольно представилось, как гигантская башня падает в тусклом свете чужого солнца и давит его своей тысячетонной усталой тушей. Густая бурая трава лохматыми ресницами обвивала фары вездехода.

Люди медленно поднялись по пандусу и ступили в полумрак корабля, почти инстинктивно втягивая головы в плечи. Эдгар внезапно отчетливо ощутил тяжесть своего тела, тяжесть ботинок и карабина. Ему показалось, что дополнительная ноша, которую принял старый корабль, будет достаточной для того, чтобы нарушить неустойчивое равновесие, и что вот-вот под порывом ветра эта громада покачнется и упадет, с гулом зарывшись в грунт чужой планеты, и похоронит их среди вечной темноты.

Они стояли в пустом грузовом трюме, где гулял ветер, и прислушивались к тихим вздохам и шорохам, долетающим из недр корабля. Они стояли очень долго, молча считая секунды, и наконец Эдгар произнес, оглянувшись на люк, за которым простиралась равнодушная равнина:

– Пошли!

Их восхождение было подобно покорению горной вершины. Они карабкались по тросам в шахтах подъемников, отдыхали в пустых коридорах, вновь цеплялись за тросы и решетки ограждений, лезли вверх, давно бросив карабины, оттянувшие плечи, и опять отдыхали в чьих-то безликих каютах, поднимались все выше и выше, к рубке управления, надеясь найти объяснение. Потому что они не могли уйти, не узнав, кто, когда и зачем улетел от зеленых лугов Земли, чтобы оставить после себя одни лишь желтые обелиски.

И они нашли объяснение.

Они обессиленно лежали в траве возле стабилизатора со следами межзвездной пыли, и Эдгар держал бортовой журнал, который сообщал не только дату отправления, состав экипажа и регистрировал все события долгого пути – он сообщал нечто большее. Нечто большее и непоправимое.

Корабль не был разведчиком, не был простым трудягой межзвездных дорог. Корабль не был каравеллой Колумба или судном Магеллана. Корабль был ковчегом. Из тех, что известны людям с библейских времен. Только спасался он не от потопа и не от мора, и не от саранчи египетской, и не от тьмы трехдневной, и не от прочих почти смешных в своей безобидности пустяков.

Он уходил от Войны.

Уходил от Войны.

От Войны.

Корабль был построен на средства людей, напуганных этой войной.

Не самой войной – ее возможностью.

И час старта настал, и беглецы покинули зеленые земные луга и пустились в путь, чтобы на чужих бурых равнинах вместе радоваться тому, что они оказались предприимчивее и дальновиднее тех, оставшихся на неспокойной Земле, на пороге войны.

И чужая равнина, такая далекая от всех земных бед, приняла их, и расступилась под ними, и вновь сомкнулась над их телами, покрывшись легкой рябью холмиков с желтыми обелисками.

Они лежали у стабилизатора, и Эдгар боялся высказать то, о чем думал очень давно, может быть, еще с тех пор, когда Земля впервые не отозвалась на их сигналы. И другие тоже боялись…

Чужое солнце тяжело погрузилось в траву, чужое небо наливалось густой темнотой и в нем проступали чужие звезды.

У самого уха Эдгара раздалось в наушниках:

– Как дела, Командир?

Это спрашивал Помощник, сидевший в далекой рубке управления, и голос его слегка дрожал.

– Как дела? – задумчиво переспросил Командир и замолчал.

Он отложил бортжурнал, вынул из кармана куртки сигареты, не заметив, как упала в траву маленькая копия с картины Большого Джорджо, и поднялся. Он поднялся, расправляя ноющие плечи, и вслед за ним поднялись остальные. Еле слышно шелестела роща, чужие звезды разгорались все ярче и ярче, и гигантская башня космического корабля тускло отражала звездный свет.

– Как дела? – повторил Эдгар и посмотрел на неподвижных спутников. – Будем ремонтироваться. Тщательно ремонтироваться.

Он похлопал по боку вездехода – бок отозвался тихим печальным звуком.

– Предстоит очень долгий путь.

А хотите одно небольшое высказывание, возможно, не совсем уместное, но зато довольно солидно звучащее? И это не выдумка, а цитата. Ссылаться на источник не стоит, поскольку наше повествование не монография, а… А что? Трудно определить…

Так вот, цитата:

«Человек живет и функционирует не только в пространстве и времени реального физического, социального мира, а еще в своих личных, индивидуальных пространстве и времени, зависимых от него, им же обусловленных, без него невозможных, но объективно реальных так же, как объективно реально существует сам субъект».

Убедительно?

Эдгар сидел на диване и о чем-то думал, а на экране уже шла передача «А ну-ка, девушки!», и очаровательные и обаятельные девушки с ослепительными улыбками соревновались в скорости изготовления пельменей, и нестареющий ведущий сопровождал их проворные движения остроумными комментариями.

Эдгар посидел еще немного, потом выключил телевизор и вышел из Комнаты Кипарисовой Аллеи. Немного помедлил в прихожей, словно ожидая чего-то – но безуспешно.

– Вперед? – сказал он негромко и покинул квартиру.

Слово «вперед» в данном случае ровно ничего не означало, потому что с таким же успехом могло быть заменено словом «назад». Или «в сторону». И в смысле пространства, и в смысле времени.

* * *

Неподалеку от дома располагался довольно обширный парк культуры и отдыха, и Эдгар направился именно туда. Утро уже разошлось вовсю, небо синело, солнце светило, гравий на дорожках был мокрым, и всего окружающего коснулись метаморфозы, так что самое время сейчас было бы, подобно Овидию («подобно», конечно, по форме, а не по силе изображения), рассказать «про тела, превращенные в формы новые» (перевод С. В. Шервинского), – но с этим можно и повременить. Ей-богу, спешить некуда. И Эдгар не спешил. Он прошел мимо «чертова колеса» и не работающего в эту раннюю пору аттракциона «Автодром», мимо летней эстрады и качелей, почитал газеты на стенде и сел на скамейку, где посуше. Натянул шарф на подбородок, сунул руки в карманы и кто знает, о чем задумался, глядя на красные лепестки, осыпавшиеся на мокрый гравий из чьего-то букета. А возможно, именно о лепестках и задумался Эдгар.

Так и подмывает порассуждать о вероятности тех или иных событий в континууме, но вряд ли это получится, потому что за деревьями замаячила некая личность с печатью похмельной муки на лице. И личность эта обязательно подойдет к Эдгару и попросит закурить и, возможно, пожалуется на нелегкую долю – и история о лепестках так и останется нерассказанной.

Итак, утро было очень неуютным. Небо серело беспросветно и безнадежно, влажный ветер морщил коричневые пятна луж, а редкий лесок на холме казался блеклой картиной, намалеванной кистью бездарного художника. Была обычная пасмурная погода. Была осень. Дождь провел бессонную ночь и превратил проселочную дорогу в две бесконечные цепочки луж. Между лужами расползлась коричневая жижа, и идти можно было только по самой обочине, покрытой жухлой травой.

Он так и делал. Он шел осенним пасмурным утром, поеживаясь от ветра, то и дело оскальзываясь и въезжая сапогами в коричневую жижу, шел, бросая рассеянные взгляды на лесок, похожий на бездарную картину.

Он шел без определенной цели. Он был в отпуске. Попрощался с сослуживцами, переночевал в своей холостяцкой городской квартире, а утром сел за руль и приехал сюда. Почему сюда? Да потому, наверное, что давным-давно, лет двенадцать назад, в студенческие времена, он в этих краях принимал, как принято говорить, участие в сельхозработах. Стояла такая же пасмурная осень, шли дожди, только был он тогда не один, а было их пятеро ребят и пятеро девчонок, и вечерами, возвратившись с картофельного поля и наспех перекусив, они бродили по сельской местности и пели под гитару или танцевали в невзрачном клубе, такие неуклюжие в сапогах и телогрейках… Он снял комнату у той же бабки Шуры, которой когда-то колол дрова и носил воду, и она, конечно, его не узнала. Ведь время большой мастер играть в перемены.

По утрам он бродил по окрестным дорогам, уходил в пасмурный лес, медленно пересекал голые поля, разбухшие от долгих дождей. Машину он не трогал – она оставалась стоять у калитки, ведущей в бабкин огород, уныло глядя мокрыми фарами на потемневшие жерди.

Однажды он набрел на покосившийся сарайчик, и с удовольствием полежал на прелом сене. Когда-то он уже был в этом или очень похожем на этот сарае и так же лежал, заложив руки за голову, а по крыше постукивал дождь.

Еще ему нравилось ходить по дороге, которая взбиралась на холм у окраины села. На вершине холма, окруженная невысокими березами, упиралась в небо тонкая колокольня. Внутри колокольни было тихо и немного торжественно. За колокольней, среди низких колючих кустов, вкривь и вкось торчали из земли серые гранитные плиты и кое-где чернели ветхие кресты. А дальше, за холмом, тянулись голые поля, и серая полоса леса сливалась с серым небом.

Неухоженность какая-то сквозила в этом пейзаже. Неустроенность. Возможно, именно поэтому он и приехал сюда дождливой осенью.

Он свернул с обочины и углубился в поле, с трудом выдирая подошвы из вязкой земли. Вдали хрипло зарокотал трактор, и хрип этот простуженным эхом вернулся от недалекого леса. Он шел и вспоминал, как тогда, двенадцать лет назад, таким же тракторным хрипом они напугали лису, и рыжий комочек метнулся к лесу, а они свистели вслед, подпрыгивая в громыхающем прицепе. И вспоминал он лося, что на мгновение вышел из-за растопыренных елей и сразу отпрянул, растворился в темных волнах деревьев, ошеломленный гулом картофелеуборочных комбайнов. А картошка все ползла и ползла по бесконечной ленте транспортера, скользкая от налипшей земли, и гул катился над полем торжественным маршем.

Он неторопливо растянулся на сене в глубине своего сарая…

– Землячок, угости куревом.

Личность с печатью похмельной муки на лице добралась-таки до скамейки и, кряхтя, села рядом с Эдгаром. На ней было серое пальто со следами побелки на рукаве (вероятно, из-за соприкосновения со стеной подъезда), вполне приличная шапка и серые же, несколько помятые брюки. На ногах личность имела добротные зимние ботинки в разводах засохшей грязи. Разминая сигарету, личность морщилась и сплевывала. Спички у личности оказались свои. Закурив и вытянув ноги, личность поскребла щетинистый подбородок и, судя по некоторым признакам, вознамерилась отблагодарить Эдгара историей своих страданий. Эдгар все так же задумчиво разглядывал лепестки, что, возможно, свидетельствовало об индифферентном его отношении к соседу по скамейке.

А сосед внезапно повернулся к нему и, морщась, произнес невыразительным голосом несколько фраз:

– Однажды, в полутьме, в прокуренном подвале, к нему она подсела, полупьяная. (А он сидел, задумавшись, слегка уставший от вина.) Сквозь сизый дым, качаясь, тени проплывали, стуча наполненными липкими стаканами… «А хочешь, исполнять твои желания я научу тебя?» – спросила вдруг она. Подумал он, ее окинул взглядом. «А вдруг научит? Только согласись…» Сквозь дым откуда-то струился слабый свет… Сказал, устало глядя на стакан: «Не надо. Сиди и пей себе. Сиди, не суетись. Не надо. У меня желаний нет».

Вот что сказал сосед по скамейке.

Сказал, сплюнул, поднялся и пошел по направлению к ближайшему погребку, где с самого утра торговали пивом. Пошел, нашаривая в кармане мелочь, и даже не извинился за то, что перебил мысли Эдгара. А Эдгар печально посмотрел ему вслед. Слова, произнесенные человеком с печатью похмельной муки на лице, были Эдгару, конечно, знакомы. И человека этого он, возможно, знал. Встречал раньше.

Но не в этом дело. Пусть пьет себе на здоровье свое пиво – с похмелья это бывает, вероятно, не то чтобы полезно, но улучшает самочувствие. Тут главное – не перестараться.

Так что там дальше?

Ах, да: он неторопливо растянулся на сене в глубине своего сарая и заложил руки за голову. Травинки щекотали шею, но он не шевелился.

Лежал, рассматривая просветы в ветхой крыше, и слушал хриплый рокот трактора.

Хриплый рокот… Хрип усилителей, хрипловатый голос певца. На свободном от столиков пространстве в разноцветных лучах танцуют пары. А напротив, очень близко и далеко, отделенное от него бесконечностью ресторанного столика – ее лицо. Она смотрит мимо него в огромное окно, упершись ладонью в подбородок, и в ее глазах клубится июльский вечер.

Он разглядывал просветы в крыше и привычно перебирал обрывки воспоминаний. В общем-то, обычных, рядовых воспоминаний.

Танцы и гул голосов – и вот уже тихая улица с традиционными фонарями. И конечно, он немного пронес ее на руках. А потом, у самого ее дома, далекие глаза стали на мгновение близкими – и все. Он всмотрелся в эти глаза, поскучнел и сказал: «Спокойной ночи». И ушел, ни разу не обернувшись.

Черт возьми, неужели прошло время Аэлит?! Где тот голос, что, задыхаясь, зовет сквозь пространство, и соединяет миры, и вселяет надежду? Где то лицо, непостижимое и ускользающее, безмятежное и страстное, где та неповторимость, о которой мечталось ночами?

«Ты что, намерен ждать Бегущую по волнам?» Это однажды, внезапно. Вопрос друга.

И не всегда первым уходил он. Случалось, уходили от него – скрывались за поворотом, исчезали в троллейбусе, в уличной суете, в подъездах многоэтажных домов, за витринами универмагов. Но не было Аэлиты. Не было Бегущей по волнам.

А еще у него замирало сердце от такого названия: «Летящая звезда Барнарда». Объяснить он себе этого никогда не пытался, да и нужны ли тут объяснения? Он не искал никаких связей между собой и тремя этими словами, не создавал никаких образов («Скажи, звезда с крылами света…»), – а сердце все-таки непонятно замирало, как замирало оно при виде склоненной головы Юдифи в Эрмитаже. В мире сколько угодно необъяснимых вещей, и все попытки препарировать их по законам логики столь же неуместны, сколь неуместно и даже жестоко выяснять, как могла проспать сто лет красавица, уколовшаяся о веретено, или какие компоненты входили в состав напитка, что сгубил Изольду и Тристана.

Итак, неустроенность. Не изводил он себя, конечно, никчемными раздумьями, не терзался и не собирался играть незавидную роль героя блеклой трагедии, не более похожей на жизнь, чем лубочные картинки с известными лебедем и Ледой. Так, неуютно иногда становилось под вечер, когда ложился на стены комнаты свет городских огней. Может быть, и похожи были эти огни на звезды, но как ни всматривался он в их узоры – не находил там Летящей звезды Барнарда, от названия которой щемило сердце. Или не было там такой звезды, или не мог он ее разыскать.

Да, проходили годы, но Летящая звезда Барнарда еще ни разу не заглянула в его окно.

Серое небо неласково смотрит на город. Тысяча улиц. Сто тысяч домов. Миллионы нахмуренных окон. Визг тормозов, гул моторов, подошв нескончаемый шорох, пятна реклам, светофоров, одежд разноцветнейших ворох… И над асфальтом, бетоном и сталью, в пространстве далеком, черные птицы летят, летят неизвестно куда… Землю прижали тяжелой пятой города.

Разве найдешь в бесконечных безликих парадных эту заветную дверь, за которой укрылась Она? Разве найдешь в равнодушных бетонных громадах, в дебрях квартирных, подвалах, средь лестниц каскадов ту, что зовет за собою, являясь в предутренних снах? Надежды уходят. Летят неизвестно куда. Прочно стоят разрушители грез – города…

Он проблуждал много лет в недрах домов-исполинов и разыскал наконец эту заветную дверь. Долго звонил и стучал, ждал в подъезде пустынном множество дней и ночей нескончаемо длинных, тщетно надеясь. И только теперь понял, что дверь заперта навсегда. Изгнали Мечту города и шеи своих фонарей наклонили повинно…

Он встал и вышел под мелкий дождь, подняв воротник плаща.

Хорошо было просто ни о чем не думать. Просто бродить по дорогам, просто гулять по лесу, просто сидеть на бревне, прислонившись спиной к заборчику, и разглядывать кур, копающихся в грязи. Хорошо еще было зайти вечером в тот самый невзрачный клуб, сесть в уголке и смотреть, как танцуют под неожиданно новенькую, с полированными боками радиолу.

Навсегда затерялась в марсианских пустынях Аэлита, в сонных водах океана исчезла Бегущая по волнам, угасла Летящая звезда Барнарда и прекрасная Юдифь равнодушно попирала голову врага. Все было понятно и совершенно определенно – и все-таки, черт возьми, неужели прошло время Аэлит?!

Он вновь вышел к дороге и, поколебавшись, направился назад, к дому.

До самого вечера он колол дрова, весело и бездумно взмахивая топором, потом поужинал с немногословной бабкой Шурой и лег спать. За окном еле слышно нашептывал вечерние сказки мелкий дождь, из клуба доносилась музыка, и негромко стучал будильник на столе.

Когда он проснулся ночью, дождь и музыка уже стихли, и только будильник торопливо отсчитывал время, отсчитывал машинально и размеренно, непонятно для кого и зачем. Он сидел, обхватив колени руками, сидел в полной темноте и продолжал любоваться прекрасным лицом. Потом лицо исчезло, и он понял, что оно приснилось ему. И поняв это, он вспомнил сон, вернее, не сон, а тот его обрывок, который только и в состоянии удержать память – ведь все остальное обязательно забывается при пробуждении.

Обрывок сна был отчетлив и ясен. Ему только что снилось прекрасное женское лицо, похожее на лицо Юдифи, каким изобразил его великий Джорджоне. Он вспомнил слова, которые шепнула Юдифь.

«Я – Летящая звезда Барнарда».

Он сидел в темноте и грустно улыбался. Он знал, что она могла произнести и другое имя. Аэлита. Или Бегущая по волнам.

Во сне ведь все возможно. Во сне мы приобщаемся к лоскуткам какой-то иной реальности, которая только в них и способна проявить себя, чтобы исчезнуть утром. Он грустно улыбался и смотрел в темноту.

Утро оказалось таким же серым, как и предыдущее. Оно медленно вползло в комнату, вытеснив темноту, и небо еще плотнее прижалось к земле, словно стремясь растворить ее в своей серости. Он попрощался с бабкой Шурой и открыл дверцу автомобиля. Мотор радостно взревел, потом закурлыкал тихо и удовлетворенно.

Он уезжал без сожаления.

Он смотрел только на дорогу, на коричневую жижу, которую расталкивали колеса его «москвича». Он больше не хотел видеть далекую полосу леса, не хотел видеть неуютные голые поля и заляпанные грязью колхозные грузовики. Правда, впереди не ждало ничего обнадеживающего, но город есть город: он сразу одурманит наркозом своих улиц и кинотеатров, опутает сетями телефонных звонков, привяжет к себе тысячами глаз, заворожит случайной встречей в трамвае, когда лицом к лицу в тесноте на задней площадке и некуда деться, утопит в безмятежных сумерках, расцвеченных огнями реклам. Город предложит себя как лекарство, пусть чуточку горькое, но верное. Город есть горел, хотя иногда от него приходится убегать.

Тряская проселочная дорога доползла наконец до шоссе. Он выехал на мокрый асфальт и с облегчением прибавил скорость.

И тут же убедился, что поспешил. Потому что прямо перед разогнавшимся автомобилем стояла та самая, похожая на Юдифь, какой она была в представлении великого итальянца, та самая, что прошептала ночью несколько удивительных слов.

Он успел затормозить и резко вывернуть руль. Машина заскользила к обочине, нырнула в кювет. Он больно ударился грудью и на несколько мгновений потерял сознание.

Когда он открыл глаза, та, что называла себя Летящей звездой, неподвижно стояла на пустынной дороге в позе Юдифи: голова слегка склонена к плечу, глаза опущены к мокрому асфальту.

Он вышел под дождь и огляделся. Поля, поля, пустынное шоссе и низкие тучи. И она. Стояла в позе Юдифи в белом одеянии, скрывающем фигуру, и только лицо отчетливо выделялось в белом облаке, таком странном в сером свете пугливого утра.

В груди болело. Он уперся руками в мокрый вишневый капот.

– Ну и что?

Он не ждал ответа – ведь Летящие звезды не разговаривают с людьми.

– Я ищу Эльзору, – ответила она. Ответила, словно пропела три слова из неведомой песни.

– Зачем?

Он с сожалением подумал, что сейчас она исчезнет, и придется ехать дальше, к надежному наркозу города.

– Я очень давно ищу Эльзору, – зазвучала печальная музыка, складываясь в сознании в слова. – Очень давно. Все должны найти Эльзору. Где она?

– Эльзора… Наверное, там же, где Эльдорадо. Даже названия похожи.

– Не понимаю… Не понимаю, – пело белое облако с ошеломляюще человеческим лицом. – Я сбилась с пути и очень давно ищу Эльзору. Где она?

Он подумал с тоской, внезапно резанувшей по сердцу, что задремал за рулем и надо как можно быстрее затормозить. Пока не случилась беда…

– Я не знаю, – устало ответил он.

А облако пело и пело о долгих скитаниях, о холоде космоса и теплом дыхании далеких планет. О том, как тяжело и грустно искать, искать непрерывно и долго, искать и не находить. О том, что нужно искать.

Что нужно, обязательно нужно найти, найти, найти…

Он слушал и думал, что когда-то она уже была здесь и пела великому итальянцу о неведомой Эльзоре, и тот тоже не смог ничего ответить.

Голос пел о безмерных пространствах и временах, о безднах бездонных и пустынной пустоте – и летели, летели в серое утро красные лепестки, порхали из белого облака, падали на асфальт и таяли…

Найти, найти, найти… Найти, преодолев бездонные бездны и пустынную пустоту. Найти.

Лепесток упал возле него. Он вздохнул и спросил, бросил в серое утро безнадежные слова, остро ощущая всю неисчерпаемую их безнадежность, нагнулся и поднял лепесток.

– Ты – Летящая звезда?

Он спросил, и поднял лепесток, и на миг отвел глаза от той, что являлась когда-то Джорджоне.

Потом еще раз обвел взглядом поля и тихое шоссе и вновь вздохнул. На дороге не было никого, а пальцы сжимали обыкновенную травинку.

Было серое пустынное небо, было мокрое пустынное шоссе и была невзрачная травинка, выросшая здесь одним забытым весенним утром.

– Ты – Летящая звезда? – шепнул он и прислушался.

С неба деловито сеял обычный дождь – и он открыл дверцу, чтобы продолжить путь.

Марсианские пески погребли Аэлиту, в морских глубинах покоилась Бегущая по волнам и не было в бесконечном небе никакой Летящей звезды…

И все-таки он обернулся напоследок. Обернулся – и замер. У ног его тлело в мокрой траве красное пламя.

…Он очень долго не сводил глаз с лепестка, боясь, что угаснет огонь, потом подставил лицо под дождь и улыбнулся серому небу.

* * *

Эдгар поднял голову и улыбнулся безмятежному утреннему небу. Солнце старалось вовсю за себя и за умчавшуюся в космические глубины Немезиду, и не его вина, что не пришло еще время жаркого лета. В общем-то, приближалась зима. Солнце выгнало в парк жизнерадостных молодых мам с разноцветными колясками, веселых юношей в джинсах, куртках, мохнатых шарфах и вязаных спортивных шапочках с надписью «adidas», степенных пенсионеров и тех, кому за тридцать. Зажужжали машинки на аттракционе «Автодром», нехотя закрутилось «чертово колесо», заскрипели качели, из репродукторов понеслась песня о миллионе алых роз, пришла в действие железная дорога с маленьким, но вполне настоящим локомотивом, защелкали выстрелы в тире. Забегали по дорожкам малыши, то и дело падая на мокрый гравий.

Эдгар встал со скамейки, намереваясь проследить дальнейший путь недавнего похмельного соседа. Кстати, Эдгар только кажется несколько… н-ну… пассивным, что ли. Как бы созерцателем. Просто день субботний, соблюдается соответствующая заповедь, и Эдгар совершает прогулку.

Обыкновенную прогулку.

Так что не будем по одному только дню судить о личности того, кого мы условились называть Эдгаром. Просто так уж получается, что нам выпало видеть только одну грань. Одно измерение.

Погребок располагался возле парка под фотоателье. Те, кто не желал с утра прогуливаться в парке культуры и отдыха, отдыхали в погребке. Погребок назывался «Погребок» и действительно находился в погребке, являя собой хороший пример единства символа и сущности. А ведь любой из нас без труда может вспомнить не один десяток заведений с названиями типа «Пингвин», «Маяк», «Весна», «Солнце», «Ивушка», «Рассвет», «Ромашка», «Полет» и проч., и проч., суть которых находится в вопиющем несоответствии с каждым из вышеперечисленных названий.

У «Погребка» было отнюдь не безлюдно. Стояли группками, курили, обсуждали шансы московского «Спартака», перспективы затянувшегося ирано-иракского конфликта, говорили о неурядицах на работе, сообщали последние сведения о реликтовом гоминоиде, делились мыслями о Бермудском треугольнике, рассуждали о вероятности нахождения инопланетного космического корабля в снежном ядре приближающейся кометы Галлея.

День был субботним, погода благоприятствовала – вот и толковали о том, о сем, временами ныряя в «Погребок» добавить пива.

Эдгар потянул за массивное кольцо, врезанное в дверь «Погребка», и спустился по лестнице в его глубины. Глубины были впечатляющими: стены, расписанные под красный кирпич, нарисованный камин, широкие деревянные столы и полки для кружек, вмурованные в стены керамические посудины для цветов, длинная стойка о трех кранах – для отпуска в кружки заведения, для отпуска в свою тару и для самодолива, устрашающие таблички «Не курить», «Приносить и распивать спиртные напитки строго запрещается», «Лица в рабочей одежде не обслуживаются», «Пиво отпускается только в комплекте с закуской» и т. д., пирамиды кружек на подносах, портативный телевизор под боком у продавца и сам продавец – роскошный лысый красавец двухметрового роста в белом халате, небрежно жонглирующий кружками, бумажными денежными знаками, закуской и разменной монетой.

В «Погребке» витал гул голосов. Стояли, облокотившись на полки, сорили рыбьей чешуей, глотали пиво, смеялись, ходили повторять – в общем, совершали тот чертовски сложный ритуал, который кроется за простыми, на первый взгляд словами, «попить пивка».

Эдгар отстоял в очереди, получил кружку пива и двинулся вдоль столов, выискивая Похмельную Личность. И, конечно, увидел ее. Личность приветливо махнула полупустой кружкой и подвинулась, освобождая пространство. И претендуя тем самым на занятие времени. Эдгар последовал приглашению.

Впрочем, личность была уже не похмельной, а просто небритой. Печать муки растаяла под действием пива, как тает восковая печать под лучами солнца.

Как тают восковые печати, Эдгар, признаться, никогда не видел, но предполагал, что так вот они и тают.

– Пивко неплохое, – заметила Похмельная Личность (уж так и будем ее называть). – Только что завезли, я видел.