Текст книги "Мемуриалки - 1"
Автор книги: Алексей Смирнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
Лекцию я вижу и слышу, как сейчас, она была по анестезиологии: можно расслабиться. Аудитория, в которой ее читали, была выстроена амфитеатром. Наша группа всегда сидела на самом верху сбоку, на балкончике, и снизу нас было не видно. Под нами на стульчиках сидели сотрудники кафедры: ассистенты и аспиранты, которые за каким-то чертом должны были прислуживать на лекциях, хотя чего там прислуживать – тряпку намочить, с доски стереть, плакат повесить. Ну, да профессора же не заставишь. И вот мы с Мишей расположились наверху. Нас было мало на челне: справа от меня Миша, дальше я сам, а слева – Серёня. Серёня был огромный бугай от сохи, с дегенеративным лицом, про какие говорят, что с такой рожей полагается поднимать кулацкий бунт. Может быть, он его где и поднимал, дремучий был пролетарий, не то крестьянин; он не доучился потом, ушел обратно на завод махать кувалдой. Он тоже был с серьезного бодуна, но у него бодун принял причудливую форму: Серёня вдруг стал писать лекцию. Он строчил, словно швейный Зингер дерюжку, записывая слово в слово, со знаками препинания, и ни хрена, конечно, не разумея в написанном. Это была разновидность медитативного созерцания.
Я скучал, Миша достал фармацевтическую тетрадку и стал рисовать гроб. Тогда я вынул ручку и написал ему в тетради слово из трех букв. Миша оставил гроб в покое, невозмутимо извлек бритву и начал вырезать это слово. Вырезав, он с победным видом подложил его мне. Я, ни секунды не задумываясь, взял слово и положил его перед Серёней. Бег Серёниного пера прервался. Он тупо смотрел на свалившееся с неба Слово, стараясь осмыслить его семантику, фонетику, употребляемость и табуированность. Потом, так и не осознав до конца, но возмутившись посягательством на свое пробудившееся не к месту студенческое рвение, он прицельным щелчком отправил его вниз, за перила. И клочок полетел, порхая, кружась и перекувыркиваясь, словно радостный мотылек или птица счастья, несущая людям Слово, и Слово дошло до людей, не растеряв ни единой из имевшихся в нем трех букв. Оно дошло до коленей заведующей учебной частью, которые были туго обтянуты белым халатом. Слово впорхнуло ей в руки. Потом нас позвали в подсобку, и эта мегера, о свирепости которой ходили легенды, тыкала нам в нос этим Словом, которое она положила в футляр из-под очков. В этом было нечто метафизическое.
Опыты невоздержанности
Если бы мне случилось изготавливать фальшивые алкогольные напитки, то очень возможно, что я проявил бы себя на этом поприще с незаурядной стороны. Боюсь, однако, что врожденная нерасторопность, да косность мышления помешают мне поставить дело на ноги. Но в юные годы мы с товарищами проявляли чудеса находчивости. Конечно, мы не пили тогда запоем, ибо время еще не пришло, но кое-какие заслуги за нами числились. Однажды, помню, родители прогневались на мое поведение и, уходя по гостям, забрали с собой ключ от бара. И как же мы поступили в этом безвыходном случае? Сняли с серванта заднюю стенку, вот как.
Но это прямого отношения к фальсификации не имеет, здесь поминается лишь культура потребления.
Не имеет к ней отношения и случай, когда водка, заботливо положенная бабушкой в морозилку, замерзла там ко всеобщему удивлению.
А вот с иссиня-черным вином под названием "Южная ночь" я обошелся достаточно изобретательно. Обнаружив эту бутылку в буфете, мы с женой, бурно радовавшиеся первому году совместного проживания, решили, что ей негоже пылиться в закромах. Мы вылили содержимое, а в бутылку налили воды с крахмалом. И я, за годы учебы неплохо овладевший биохимией, окрасил эту вкуснятину йодом, из-за чего и вышла реакция, то бишь искомый черный цвет.
В другой раз мы с моим товарищем решили отпить рижского бальзаму из непрозрачной бутылки. Бутылка была в собственности моего отчима-доктора, у которого даже в самые мрачные годы не переводился коньяк и прочие деликатесы. Мы отстригли полоску бумаги и, попивая из рюмок, через каждые пять минут измеряли уровень жидкости. Мы успокаивали себя, говоря, что еще много осталось. Но вот не осталось ничего, и мы тогда, заполнив бутылку все той же водой для тяжести, нагрели мою старую выжигалку по дереву и запаяли сургуч. А после, благо там раньше была какая-то эмблема, запечатали новоявленную пробку гербом с советского пятака.
Но лучше всего запомнилась история с марочным коньяком, которого мы все с тем же субъектом решили отведать после концерта БГ, тогда еще полуподпольного. Я здорово дрейфил раскупорить эту бутылку, предчувствуя обструкцию. Мы стали отсасывать содержимое через шприц, но выходило очень медленно. Тогда мой товарищ принялся уговаривать меня, как любимую женщину, и я клянусь, что если бы он так со всеми ними поступал, то давно бы умер от полового излишества. Но тогдашний объект привлекал его гораздо сильнее. И вот я сдался, как первокурсница, и мы содрали пластмассовый колпачок, и друг шептал мне: "Ну вот видишь, ну вот видишь, вот и все". Мы выпили коньяк, накрыли горлышко марлей и закачали в бутылку крепкий чай. Потом нахлобучили целехонький колпачок, и все стало замечательно. Через неделю, когда мать зачем-то полезла в бар, я мельком глянул туда и похолодел: на поверхности коньяка соткался белесый гриб, а может быть – просто плесень. Улучив момент, я быстро развернул бутылку так, чтобы новообразование скрылось за узенькой этикеткой с указанием достоинств напитка. Потом, оставшись в одиночестве, выловил лишнее и добавил в бутылку моего излюбленного снадобья, все того же йода, чтобы там больше ничего не росло.
Через пару недель я разжился червонцем, купил "Апшерон" и залил его вместо чая. Случился банкет; все очень быстро пришли в спутанное состояние души и сожрали это коллекционное, как хвастался отчим, дело за пять минут не поперхнувшись и ни о чем не догадавшись.
Миф
Случилось мне несчастье посмотреть по ТВ, как Зюганов со всеми его бородавками – а они, насколько я знаю, суть расплата за кармические прегрешения – так вот, это бородавчатое приняло в пионеры кучу деток. И я подумал, что ничего в этом нет плохого, потому что воздействие идеологии на неокрепшие мозги сильно преувеличено.
В 3-м или 4-м классе я выучил стих из учебника литературы. Это был стих братского африканского поэта. Очень длинный. Стих был такой, что учительница даже не дала мне его дочитать до конца. Я плохо помню содержание, но основная идея была в том, что какой-то мальчик из джунглей прибежал в повстанческий отряд и доложил, что удрал из дома, "в ночь, когда пришли враги", потому что "отец сказал ему: беги! – опять-таки в ночь, когда пришли враги", и "мой отец – республиканец", и все такое прочее, хотя я ни хрена, естественно, не понимал, кто такой республиканец, и что за враги пришли. Это теперь мне понятно, какого сорта был у него папаша, к каким-таким друзьям-людоедам из соседнего племени прибежал мальчик; есть и подозрения насчет предмета разногласий, повлекших за собой приход "врагов", таких же каннибалов. Но тогда я ощущал душевный подъем, так как были затронуты некие романтические архетипы: "ночь", "героизм", "сбежал", "обманул врагов", "хороший папа".
Представление ко Дню Победы
Эта замечательная история произошла, когда я учился в 5 классе. Намечалось родительское собрание. И нашим многомудрым учителям пришла в голову больная мысль показать родителям какую-нибудь развлекательную сценку. Силами, разумеется, не своими, а нашими. Несуразность затеи была хотя бы в том, что эта сценка задумывалась как единственная, и само собрание было обычным, никак не связанным с каким-то событием.
Выступать поручили мне и другу Коле. А мы незадолго до того прочитали с ним детскую повесть, по-моему – Голявкина, про войну. Там двое мальчиков поставили патриотический спектакль Один играл Гитлера, а второй – немецкого генерала. Они общались на мотив "Все хорошо, прекрасная маркиза". Генерал, стало быть, докладывал Гитлеру, что все хорошо, но потом выяснялось, что все не так уж и замечательно.
Мы где-то раздобыли телефонные трубки с болтавшимися шнурами, я подрисовал себе акварельные гитлеровские усики, и мы выступили. Я не знаю, насколько это понравилось родителям, но учительнице понравилось чрезвычайно. Настолько, что она, когда до нее дошла очередная разнарядка, решила включить эту сценку в программу крупного пионерского слета. На тему "Любви, комсомола, весны", или еще какой-то хрени. И мы подготовились. Мамы сшили нам эсэсовские повязки, со свастикой. Красивые, красные с черным, совсем настоящие. Я вторично нарисовал себе усики. И мы пристроились в нашем актовом зале, ряду так в четвертом, ожидая, когда нас пригласят на сцену. Вокруг – море галстуков, знамена, барабаны, ленин совсем молодой, завучи, вожатые, гости из горкома-райкома. А мы сидим среди этого великолепия при свастиках, и я себе челку зачесываю накосо, у меня тогда еще была челка. Но про нас забыли. И мы так и просидели весь слет, с повязками и усами. Может быть, у друга Коли была даже какая-то фуражка, но сейчас не вспомню, ручаться не могу. Только однажды какой-то хмырь из ребят постарше ткнул в меня пальцем и заорал: гляди, Гитлер! Больше никто не ткнул.
Яростный стройотряд
Увидел человека в стройотрядовской куртке. И сразу созрел написать о явлении, которое занимает свое скромное место среди других лагерно-тюремных историй, коим оно, конечно, не чета, а просто дальний родственник. Я давно хотел рассказать про колхозную жизнь 1-го Ленинградского медицинского института, но чувствовал, что не справлюсь с солженицынским жанром. Так что художественного рассказа не будет, а будет краткое описание.
Сколько я ни рассказывал про этот лагерь, никто мне не верил. Все думали, что я преувеличиваю. Ну, пускай думают дальше. Итак, представим себе хрестоматийно-экскурсионный Павловск. В нескольких километрах от дворцов и тенистых аллей мы видим унылые морковные поля и маленький островок, на поверку оказывающийся скоплением одноэтажных бараков с нарами и прочими прелестями. Вокруг островка – колючая проволока. Начальники на этом островке – студенты старших курсов. Я много раз слышал, что в годы войны свои родные полицаи оказывались гораздо страшнее иноземцев, им даже немцы удивлялись. Здесь – то же самое. Эти люди, в бушлатах с эмблемами, по фамилии Сахар и Дровосеков (может быть, прочтут) – без пяти минут доктора. За брошенное им обидное слово – наряд. Десять нарядов – пошел вон из института. Выпил кружку пива в Павловске (если еще отпустят туда в "увольнение") – пошел вон из института. Написал на конверте обратный адрес "Концлагерь "Глинки-80" (это селение такое, Глинки) – пошел вон из института. "Пошел вон из института" в 1980-81-82 и так далее году означало немедленное поступление в другую структуру с вероятной командировкой на юг.
Тех из нас, кто не выполнял "норму" (метров двести морковки), зачисляли в Золотую Роту, которую кормили в последнюю очередь, поднимали раньше других, а к ночи выстраивали на плацу на ночь и заставляли распевать самодельный гимн "золоторотников" про то, какие они плохие, но обязательно исправятся на радость советской власти. "Не кочегары мы, не плотники, да! А мы сачки-золоторотники, да! " Когда же в лагере вспыхнул гепатит, доктора-начальники вместо того, чтобы закрыть эту морилку, как полагалось, замяли дело. В город, понятно, не отпускали, и мы с тоской смотрели на огни далекого Купчина: 30 километров могли с тем же успехом быть 300-ми. И все это – под завывание Пугачевой "Я вам спою еще на бис", на утренней поверке. Нас будили этой песней, и я до сих пор вздрагиваю, когда ее слышу.
В общем, никакой комсомольской романтической псевдовольницы с идиотскими гитарными песнями и зовущими далями у нас не было. Вольница наступила через месяц с гаком – сущий дембель. У нас с друзьями уже была припасена бутылка водки, но мы по-прежнему боялись ее пить. Нас уже всех распустили, а мы все боялись. Наконец, один наш товарищ отправился в деревенский сортир, прихватив с собой бутылку. Мы напряженно ждали. Его долго не было. И вот он вышел, одобрительно мыча и вытирая губы. Он делал приглашающие жесты, предлагая нам войти в сортир. И мы вошли. Бутылка стояла там. Возле дырки, на бумажке, лежали вафли. Он нам их оставил, друзьям. И колхоз закончился.
Толкование сновидений
И приснился мне сон.
В этом сне я был дружинником, и мне выдавали пистолет. У входа в контору меня ждали родные и близкие, а я все не выходил.
Наконец, пришла моя мама, чтобы разузнать, где и почему я пропал. Она пришла в оружейную комнату, и я продемонстрировал ей восьмизарядный револьвер, и даже пострелял чуть-чуть.
Она совершенно рассвирепела и процедила мне на ухо, что сейчас задушит.
О, я могу вообразить толкование, которое дали бы этому сну господа фрейдисты.
Но сон-то был послан не снизу, а свыше. Меня в очередной раз призывали к покаянию. И вот я каюсь, в очередной раз.
В 1982-83 гг. я действительно был дружинником. Мне сказали, что если я им буду, то меня не отправят в колхоз, о котором я уже рассказывал (надули, конечно, как оказалось впоследствии). И я нацепил повязку и пошел геройствовать.
Как ни странно, дружина при Первом Ленинградском медицинском институте тоже, как и колхозное дело, отличалась легендарной свирепостью и прослыла самой жуткой на Петроградской стороне.
Это были настоящие охотники. Мы, не понимая, чем занимаемся, гребли всех – любого, стоило ему качнуться. Мы брали людей от пивных ларьков, прямо из очереди. Мы выслеживали предполагаемую шпану по чердакам.
Однажды, гуляя под руку с приглянувшейся мне девицей, я решил продемонстрировать ей свой профессионализм как старшего наряда. Метрах в двухстах от нас сидел на лавочке мужик в длинном черном пальто, абсолютно безобидный, ничем не выделявшийся – разве что одиночеством. Перед ним ворковали голуби и голубки. Но у меня открылось ястребиное зрение, я пересек проспект Щорса, подошел к нему и вынул у него из-за пазухи только-только початую бутылку портвейна. И вылил ее всю, у него на глазах. Он молчал и жалобно улыбался.
А потом как-то раз наши задержали одного достаточно буйного человека, который и выпил-то средненько, передвигался сам, но оказался, на свою беду, большим скандалистом. Его скрутили и доставили в обезьянник. Я в этом не участвовал, но не один ли черт? Через пять минут приехала милицейская машина, и из нее вышли двое: сержант и некто в штатском – тоже, конечно, мент, но радевший за дело и работавший за идею, даже в выходные. Они зашли в обезьянник и без слов, без всякого повода, начали гасить этого мужика. Они мордовали его так, что он летал. И мужик совершил самую непоправимую глупость в своей жизни: он дал сдачи и оборвал сержанту форменный галстук. Тогда они положили его на скамью, вытянули руку и сломали ее об край этой скамьи. Потом, забрасывая в кузов головой вперед, нарочно промахнулись и ударили его лбом о борт. Потом сказали, что посадят на 7 лет за сопротивление милиции, и увезли.
Я потом, много позже, поплатился за все это комсомольское рукомесло, даром не прошло.
Донос на мировое зло
Было дело, мне попалась в руки газета "Завтра" со статьей, где писатель Проханов сладостно содрогался, рассуждая о Черном Магистре, который сидит в секретном месте и пакостит в планетарных масштабах. Уж и не знаю, кого он понимал под Черным Магистром – главного ли Сионского Мудреца, Христиана Розенкрейца или просто сатану. Зато я знаю, где этот Магистр сидит: в поселке Гарболово, пятьдесят километров от Питера. Он окопался на маленькой подстанции, которая снабжает электроэнергией нашу несчастную улочку и те, что рядом, заодно, потому что для него вообще нет ничего святого. Эта электроэнергия подается самым зловещим образом. Ежедневно гаснет свет, но это полбеды; гораздо хуже, когда он включается. На вопрос, по чьему наущению в десятке домов единовременно взорвались холодильники и телевизоры, опухшие посланцы Магистра невнятно ответили: "Не может быть, у нас две фазы". И поехали что-то смотреть, а я так думаю, что шпионить и высматривать, у кого еще телевизор. Я думаю, что при таких закулисных кознях на юг России может смело ехать вся Большая Восьмерка, разбираться с наводнением – все равно никто не поможет. Президенты бессильны перед Магистром. Жизнь парализована.
Ку-клукс-клан
Я думаю, что после этого воспоминания у меня поубавится прогрессивных друзей. Но, собственно говоря, какого дьявола? Я про негров. Я не расист, потому что быть расистом глупо. Но. В 1990 году состоялся наш первый семейный выезд за границу. До Берлина доехали без приключений, если не считать приключением молодого человека по имени Олаф, который курил сигары и похвалялся прочтением романа "про первый оргазм автора". Помимо этого, он лез себе в штаны и чесал задницу при молодых и красивых женщинах. А после этого поезда мы сели в другой, под названием "Берлин – Париж".
Мы вообще были полные лохи, дураки, мы не сделали резу, не поменяли денег и попали во второй класс. И там были негры. Штук восемь. Они вели себя очень плохо. Они пили дешевое вино, выковыривали грязь из междупальцевого пространства и безостановочно говорили. Я употребляю глагол "говорили", имея в виду другой, более крепкий. От них пахло. Они смотрели на нас, как черт-те на кого, хотя сами являлись студентами нашего родного и, увы, неразборчивого, Сангика. Когда на горизонте показалась Эйфелева башня, моя жена не выдержала. У этих негров было полное купе алюминиевых кастрюль. И она, изъясняясь на хорошем французском языке, осведомилась, зачем им столько. "На все племя? " – спросила она. Негры обиделись.
А через три недели мы поехали обратно. Мы думали, что обратная дорога окажется ничего, но ошиблись. Этих самых личностей мгновенно набилось полное купе, и они начали "разговаривать". В Бельгии прицепили новый вагон, и мы сбежали в него, к полнейшей оторопи натовского офицера, с которым сразу же познакомились и едва ли не выпили. Однако самое интересное началось, когда мы пересекли нашу границу. В Бресте. Мы же до чертиков оголодали в этом поезде. И вот советские доброхоты прицепили вагон-ресторан. Мы сели и заказали курочку с рисом. И борщ. Тут же подсел очередной негр, и жена моя бросила вилку. Но тут на помощь пришел советский официант:
– Ты куда сел, обезьяна? – заорал он. – Ты что, не видишь, что тут люди сидят?
И указал ему место под декоративной пальмой. Жена расчувствовалась.
– Спасибо, товарищ, – сказала она официанту.
– Так свои же, ёптыть, – расплылся тот.
Античный Мемуар
В детстве я мечтал стать артистом. Я даже сыграл Волка в детском саду, чем страшно горд, потому что был единственным Волком среди толпы одинаковых зайчиков и поросят – если не считать, конечно, подвыпившего Деда Мороза.
Видимо, я уже тогда хотел пиариться – первый звоночек.
Правда, я никогда не умел влиться в коллектив, ни в один, и всегда предпочитал находиться в некотором отдалении от группы. Не влился я и в "капустную" команду Первого Ленинградского мединститута, хотя поспешил примкнуть к ней, рассчитывая на симпатии дам и всеобщее восхищение.
Когда я учился на втором курсе, мы разыграли самопальную пьесу с аллюзиями на Древнюю Грецию. Там много кто был: Атлант, Музы, еще какой-то черт, а я был Прометей. Мы выступали перед огромным зрительным залом, который, по любопытному стечению обстоятельств, нам исправно предоставлял Дом Культуры им. Шелгунова, для слепых. Уже за полкилометра было слышно, как щебечет ориентировочная птичка.
Пьеса была, признаться, полная дрянь. Но очень смелая и вольнодумная по тем временам, за что и потерпела сокрушительное поражение. У нас играли разные талантливые ребята – например, Эскандер Умаров, большой умница и мастер блица, впоследствии снявшийся в "Днях Затмения" у Сокурова. Был певец Тиглиев, умерший в 90-х от загадочной афганской инфекции, был Макс Белоцерковский, с чьего попустительства меня спустя годы уволили из ревматологического центра. Много кого было, но ладно.
Роль Прометея была самой опасной. По сценарию, Прометей был стукач. Он ходил с фонарем, олицетворяя свет истины, а на самом деле стучал на всех своих друзей, богов и полубогов. Меня раздели до трусов и нарядили в черную хламиду, очень легонькую и, как мне мерещилось, сексуальную, шелковую, подпоясанную красным кушаком. Я должен был выступить с монологом, крайне провокационным, но я этого, дурак, не понимал. И очень волновался.
Перед спектаклем все артисты полоскали горло водкой, чтобы громче и чище говорить. Полоскали и выплевывали ее прямо на пол, за кулисами, но я уже тогда не мог помыслить выплюнуть водку, и я ее глотал, и наглотался изрядно. К началу спектакля я полностью отождествился со своим героем. На беду, у меня в ту пору болели уши, оба, простудился, и мне казалось, что я говорю очень тихо.
Я выскочил на сцену и выступил.
Потом мои знакомые сказали мне, что орать – столь упоенно – то, что я орал, может либо дурак, либо стукач. Дураком меня считать было проще, но стукачом – осмотрительнее. Поэтому меня стали считать стукачом, хотя текст роли писал не я, а наши комсомольские руководители, запевалы самодеятельности, и все они пошли в ординатуры-аспирантуры, а я пошел неизвестно куда.
И не жалею.
Больше спектакль ничем не запомнился, разве что последующим безудержным пьянством, во время которого я тщетно пытался склонить пианистку к непродолжительному сожительству.
Потоп
В моей биографии наберется с десяток событий, которым я не могу подыскать никакого разумного объяснения. Это маленькие – невзрачные, как я уже однажды писал – чудеса, происходившие в согласии с акаузальным принципом синхронистичности, описанной Юнгом. Иногда речь идет о так называемых совпадениях: однажды, например, мы с дочкой, читая совершенно разные книги, одновременно наткнулись на достаточно редкое слово "драпировка".
Но здесь еще сохраняется какая-то вероятность, отличная от нулевой.
А вот девять лет назад, когда я заведовал крохотным частным отделением для нервных больных, со мной случилась удивительная, хотя и мелкая, малоинтересная вещь.
Дело было в Сестрорецком Курорте. В моем отделении было больных человека четыре, не больше, наше предприятие катилось к позорному закату. И это при штате в двадцать человек персонала. Все было тихо, лечить этих бедолаг было уже бесполезно, они просто отдыхали в наших полугостиничных палатах. Я сидел в своем кабинетике и всем видом являл полную идиллию: в потертом халате, за старым письменным столом, писал рассказ. За окном был темный мороз, дело шло к полуночи. И вот я написал рассказ, и он, как я помню, очень мне самому понравился. Я, как положено, припомнил молодого Булгакова, возбудился и в награду решил выпить винца.
Когда я выпил винцо, мне захотелось в местный бар.
Я оделся, пожелал дежурной сестре удачи, и вышел из корпуса. Снег сверкал. Бар находился в полукилометре, я дошел, хотя сегодня, в здравом уме, ни за какие коврижки не стал бы этого делать – такой там был гадюшник.
Я уселся за столик, заказал много всякого, быстро пришел в еще более прекраснодушное состояние и стал наблюдать за тремя девицами, которые нелепо и неуклюже ломались на островках цветомузыки. Они так ужасно изгибались, что я решил предупредить их о возможных осложнениях для позвоночника. Мною двигал врачебный долг, но потом стало двигать нечто иное. В общем, все это было зря: девушки оказались местными проститутками, и следующее, что я помню, был я сам, стоящий на снегу под фонарем, без верхней одежды, объясняющийся с какими-то громилами – их сутенерами. Они собирались меня бить. Но как-то обошлось, и я побежал в корпус.
Утром я проснулся не в кабинете, а в ординаторской.
Я вскочил и бросился к себе.
Мой кабинет был залит водой. Я до сих пор не знаю, откуда она взялась. Кран был завернут. Все посудные емкости пусты и сухи. Форточка притиснута. С потолка не текло. Трубы были целы. А дверь заперта, и ключ был у меня одного. Но вода стояла везде – на столе, на полу, на стульях, на несчастном раскисшем рассказе. Она была на деньгах, которые валялись, как попало. На диване. Повсюду.
Даже если допустить, что я, будучи в беспамятстве, зачем-то зашел в кабинет и учинил это свинство, должны были остаться следы. Вода в посуде, еще что-нибудь. Но этого не было, да и зачем бы мне, даже пьяному, все это поливать. Возможно, я тушил огонь, но где окурки, где пепел, где пятна?
Особо замечаю, что это была именно вода, а не что другое.
Все утро я проползал с тряпкой.
И вот уже прошло много лет, а я так и не знаю, что произошло.
Потом со мною еще раз случилось нечто подобное, этакий водяной полтергейст, тоже необъяснимый, но с гораздо меньшим размахом.
Просто Так
Вот еще воспоминание из больничной жизни. Такое у меня было лишь однажды.
Я дежурил, и в три часа ночи меня вызвали в приемник.
– Что случилось? – спросил я уныло и злобно, спросонок.
– Ой, не знаем, – последовал раздраженный ответ. – Спускайтесь и сами смотрите.
Ну, раз не знаем – зовем невропатолога, это известная практика.
Я послушно застегнулся и потрусил вниз.
В приемнике сидел мужик лет сорока. Такой простенький, абсолютно трезвый, без признаков психоза и очевидного идиотизма. Ну, пришибленный малость, но больше ничего.
– Что случилось? – спросил я у него.
– Да ничего, – пожал плечами мужик.
Я вздохнул и сел. Предстояло тоскливое разбирательство.
В ходе этого разбирательства выяснилось, что он ПРОСТО пришел в больницу. В три часа ночи.
– Вы бомж? – спросил я.
– Нет.
– Вас выгнала жена?
– Нет.
– Вам хочется поговорить с кем-нибудь?
– Нет.
Он просто пришел.
Террор
Что я все тут вспоминаю!
Ведь больничная жизнь не замирает, есть и свежие новости.
Буквально на днях в одной больничке, но не в моей, потому что больничек у меня больше нет, произошло вот что.
В реанимации лежал человек. Ну, лежал себе – и хорошо, и правильно.
Привязанный потуже, с парой капельниц, катетером и при утке.
И вдруг он взбесился. Он, как оказалось, был шизофреник, но этого-то никто и не понимал.
Разорвал свои путы, выпихнул утку, выдрал иглы с катетером и дал по морде медсестре. Окно разбил, естественно.
Потом стал хвататься за металлические предметы – ножницы и корнцанги.
И, наконец, захватил заложников, благо кроме него в палате было еще трое. Он угрожал их убить. Женщину он отпустил. Она попросила слезно, и он заорал: "Пошла на хер отсюда!"
Он рассчитывал на оставшихся – дескать, хватит ему. Но здесь он жестоко просчитался, потому что это были трупы.
Уголок Дурова
Эта коротенькая история для любителей животных рассказана моим тестем и записана с его слов.
Жил-был один человек. Однажды он, проснувшись, в который раз почувствовал себя настолько плохо, что хоть в петлю. И так было уже не первый день, но прежде он лечился, а теперь лечиться было уже нечем и не на что. Дело происходило в 1978 году, когда бутылка водки стоила 4-5 рублей; у человека же того не было и пяти копеек.
И вот он лежит и прикидывает, что ему лучше сделать: сигануть в окошко сразу или немного помучиться.
Наш человек, как образцовый носитель национального сознания красноармеец Сухов, предпочитает, конечно, помучиться.
И вдруг раздается звонок.
Человек этот кое-как встал и пошел к двери, рассчитывая увидеть за ней Оголодавшую Смерть, о визите которой он заранее решил не печалиться. Но на пороге оказалась не Смерть, а соседская бабушка, немножко похожая на нее чисто внешне, но не такая бесповоротно страшная.
"Вы меня извините, пожалуйста, – заюлила та бабушка. – Мне тут нужно уехать, на целый месяц, к сестры. А у меня котик. Не последите ли за ним? Он любит, когда ему мяско нарежут мелкими кубиками и промоют теплой водичкой. Вот вам на его пропитание пятьдесят рублей".
"Не извольте беспокоиться, – хрипло сказал ее визави. – О чем речь!"
... Через две минуты кот полетел в ванную, где был заперт.
"А через неделю, – восхищался тот человек, рассказывая товарищам об успехах кота, – через неделю он у меня за хлебной коркой прыгал!"
Курьи ножки
Я из тех людей, что если вобьют гвоздь в стену, то лучше бы они этого не делали.
Как и все субъекты такого сорта, я не лишен дурной смекалки.
Однажды жена принесла батарейки для будильника, и батарейка оказалась чуть короче, чем надо, на пару миллиметров. Но я запихнул туда гнутую кнопку, и будильник заработал.
Так мне везет редко.
Лет десять назад мы купили сборный стеллаж, потому что книжки лежали уже повсюду. Это были две железные штанги, один конец которых должен был, по замыслу, упираться в пол, а другой – в потолок. Между ними устанавливались полки, очень тяжелые. На беду, в нашем доме очень высокие потолки; когда покупку приволокли домой, выяснилось, что штанги не дотягивают доверху. Там оставался зазор сантиметров в двадцать.
Тут я вспомнил, что по ведомости числюсь в доме мужчиной, и взялся за работу.
Я нашел два деревянных колышка, несколько тонюсеньких кронштейнов, гвозди и молоток. Оперируя этим арсеналом, я приколотил колышки прямо к паркету. На колышки я поставил штанги, и получилось сооружение на курьих ногах, которые от тяжести сразу сделались безобразно кривыми. Но цель была достигнута, и больше меня ничто не интересовало. Я поставил полки и нагрузил их книгами в два ряда, под самый потолок. Пощупал с сомнением колышки. И пошел похваляться успехом.
Конструкция простояла полгода. Все наши знакомые, когда приходили в гости, долго рассматривали мое сооружение и качали головами. Среди них попадались умельцы, но никто не помог, все только каркали: "Ёбнется!"
Эта штука очень красиво падала. Я стоял в коридоре и, разинув рот, наблюдал, как медленно разъезжаются штанги. Они разошлись, как расходятся балясины при старте ракеты. И пара центнеров книг и полок обрушились прямо на меня и на кота, который сидел рядом и тоже смотрел. Кот успел ускользнуть, я – нет.
Милицейский И-Цзин
На днях (ночах) мне приснился сон. В этом сне меня агитировали превратиться в другое существо, а когда я спрашивал, в какое – молчали. С виду эти создания были людьми, но попадались и собаки с кошками. И вроде был один медведь. С ними я не разговаривал. Все эти твари обладали способностью мгновенно растворяться и вновь возникать; кроме того, они столь ловко убалтывали обычных человеков, что те незамедлительно – благо от них требовалось только согласие – становились такими же. Они множились в ужасающем темпе, и даже с предметами стало что-то происходить. Например, когда я сбежал на улицу, потому что уже не был уверен в сущности собственных домашних, там оказалась белая табуретка, стоявшая посреди проспекта на двух ножках, под углом. А мои уговорщики не отставали. Наконец, развеселенные моим бесполезным упрямством, они стали выкидывать новые фокусы. Стоило мне взяться за какую-нибудь вещь – папиросу или стакан – как эти предметы мигом испарялись. И вообще уже все вокруг летало и мерцало огнями, мостовая наклонялась, опереться было не на что. В небе обнаружились необычные летательные устройства: это были гексаграммы из Книги Перемен. Существа – и старые, и новообращенные – стояли на них неподвижно, со скрещенными на груди руками и взглядами, устремленными вдаль. Их становилось все больше. Желая прекратить сие бесчинство, я начал искать милиционера. Но милиционеры, как тут же и выяснилось, тоже плыли под облаками, скрестив на груди руки и стоя на китайских гексаграммах.
