Текст книги "СТЕГАНАЯ ДЕРЖАВА"

Автор книги: Алексей Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

9

Наняли прислугу.

До сих пор все хозяйственные работы выполняли сами сотрудницы предприятия; новый инструментарий потребовал новые кадры.

Инструментарий подлежал кипячению.

Уместно напомнить, что Константин Андреевич обладал познаниями в самых разнообразных отраслях человеческой жизни. У него имелись зачаточные представления о санитарии, и он сообразил, что фаллоимитаторы полагается хотя бы мыть, а лучше их прокипятить.

Кухонная утварь привела его в ужас.

Девочки готовили себе сами, пользуясь чудовищными кастрюлями и сковородами; вся эта посуда давным-давно прохудилась и облупилась, проржавела насквозь, и дядя призвал племянника.

– Гришенька, – заявил он страдальчески, – это непорядок. В любом деле должен быть порядок, особенно в таком интимном... касающемся здоровья.

Носоглотка насторожился, будучи не в силах понять, куда клонит родственник.

Константин Андреевич вышел в прихожую и вернулся с круглым предметом, завернутым в газету. Объявилась кастрюля; Носоглотка, ничего не разбирая, заглянул в нее и воззрился на дядю.

– Они в этом варят суп, кашу... и в этом же собираются кипятить эти, как их... – Он пощелкал пальцами. – Имитаторы.

– Ну и что такого? – Носоглотка не видел в кастрюле никакого изъяна. Вернее сказать, он видел, но не придавал ему никакого значения, потому что кастрюля была не его.

– Ржа! – Дядя ткнул пальцем. – Ржа сплошная!...

Носоглотка почесал пятерней в затылке.

– Хорошо, я скажу Мансуру. Но ты губу не раскатывай, он и так разорился на видеокамерах...

Это снова была совершенная правда: невинная и благая идея Константина Андреевича, искренне заболевшего за дело, навела Мансура на мысли абсолютно иного рода. Он решил качать компромат. Он пока не знал, на кого именно, но полагал, что жизнь сама укажет ему на подходящего кандидата. Поэтому Носоглотка напрасно тревожился по поводу посуды: Мансур взял правилом прислушиваться к пожеланиям нового папки. Обычная прижимистость изменила ему, как только он почуял навар. Мансур лично приехал на Фонтанку с инспекцией, и Константин Андреевич с легким сердцем посоветовал ему купить кастрюли у фирмы "Цептер". Изюминка была в том, что у Константина Андреевича имелся контракт, и он числился частным предпринимателем, распространителем этой чудо-посуды. Ничего он, понятное дело, не распространил, но не унывал и не терял надежды, а бумагу берег, как зеницу ока.

Время было такое, что по всему городу шли самые разные презентации. Константин Андреевич не брезговал и этими мероприятиями; он свято верил в возможность заработать честным и усердным трудом; он побывал на презентациях "Визьона" и "Санрайдера", прослушал про "Гербалайф", узнал о перспективах карьерного роста в "Ньювейзе" и "Цептере". Почему-то именно кастрюли очаровали его, и он подписал договор. Он не продал ни одной, и вот беседа с Мансуром воспламенила его.

После видеокамер и страпонов Мансур настолько подпал под влияние дядиного новаторства, что послушно пошел с ним на презентацию "Цептера", где был взят в оборот двумя хищницами и тоже подписал контракт, став первым членом торговой сети с Константином Андреевичем во главе – по всем канонам многоуровневого маркетинга. Он сразу купил десять комплектов баснословно дорогих кастрюлек и судочков. У него моментально созрел бесхитростный план: втридорога гнать эту продукцию на солнечную родину, в Баку. "Цептер" возликовал, Константин Андреевич получил внушительный бонус, а кухня квартиры на Фонтанке засияла зеркальным блеском из самой Швейцарии, и в этом блеске отныне кипели, булькали, переворачивались в кипятке оприходованные фаллоимитаторы.

Кухарка фламандского вида, в переднике и чепце, колдовала над имитаторами и тайно вынашивала замыслы по вытеснению папки с должности, но это были пустые мечты. Папка укрепился основательно. Девочки все, как одна, полюбили его и намекали на возможность бесплатного обслуживания, да только Константин Андреевич густо заливался краской и убегал, пританцовывая.

10

...Два месяца пролетели, как юношеский эротический сон. Жизнь на Фонтанке, слегка потревоженная уходом Эсмеральды, налаживалась и наполнялась новью, но Черемисина не покидала творческая лихорадка. Посуда и видеокамеры представлялись ему косметической лакировкой. Константину Андреевичу хотелось революционных изменений. Он просто не мог позволить себе сидеть сложа руки и получать жалованье за встречи и проводы. Совесть подсказывала иные решения, нашептывала сладкие сны о радикальных усовершенствованиях.

Он маялся так, пока ему в голову не ударило проваленное патриотическое воспитание.

Квартира предстала в его умозрении до того обновленной, что у Константина Андреевича перехватило дыхание.

Даже ржание, которое преследовало Черемисина и уже снилось ему по ночам, зазвучало благопристойнее, стало более сдержанным и осторожным, что ли.

Мансур, когда дядя добрался до шашлычной, долго не мог понять, чего хочет смотритель, потому что Константин Андреевич от волнения задыхался, выстреливал бессвязными полуфразами и возбужденно размахивал руками. Мансур предложил ему выпить водки, чтобы привести в чувство, но дядя категорически отказался: он не пил. Отказавшись, он сразу же схватил наполненную стопку и опрокинул в себя, не соображая, что делает, и без всяких последствий. Спиртное бесследно растворилось в бурлящем адреналине.

Постепенно Мансур уяснил, что речь идет о новой затее, конечная цель которой заключается в массовом привлечении новых клиентов.

– Это... это будет... – возбужденно бормотал Константин Андреевич. – Это будет на государственном уровне... с национальной идеей! С многонациональной идеей! К нам пойдут, о нас пойдет молва...

Мансур стоически сопротивлялся невразумительному энтузиазму, но все-таки заразился. Энтузиазм проявлялся в нем гробовым молчанием и змеиным оцепенением в сочетании с размеренным шевелением пальцами; взор стекленел, полные губы чуть размыкались.

– Как ты это сделаешь? – спросил он чуть погодя. – Говори спокойно, а то шалтай-болтай.

Дядя перевел дыхание и постарался взять себя в руки. От волнения ему захотелось в туалет, но он решил терпеть.

– Будут разные комнаты, – объяснил дядя. – Тематические. Русская комната. Белорусская комната. Эта... кавказская комната. Понимаете? Наряды, убранство. Это патриотично, это... – Ему не хватало слов. – Военная комната. Представляете?

– Да, – медленно проговорил Мансур. – Фуражка, высокий сапог. Хлыстик.

– Есть, есть хлыстик! – Константин Андреевич вновь возбудился. – Церковная комната!

– Это как же? – Мансур посмотрел на него недоверчиво.

– Келья, – с готовностью объяснил дядя. – Монашеская. И там монашка. Воображаете? Это будет Русь как она есть, в полном комплекте. Это будет держава.

– Хорошее слово, – промолвил Мансур, пробуя "державу" на вкус. – Я, пожалуй, все-таки повешу вывеску: "Массажный салон "Держава"".

Константин Андреевич завороженно молчал, давая идее усвоиться и отозваться сложным смысловым послевкусием. К слову "держава" неожиданно прилепилось прилагательное "стеганая", и Константин Андреевич в замешательстве покрутил головой. Стеганая – в смысле хлыстиком? Или по аналогии с одеялом? Прилагательное не нравилось дяде, и он остановился на одеяле. Хотя и знал, имея возможность наблюдать за происходящим в номерах, что одеялами не пользовался никто, и все устраивалось поверх одеяла.

Мансур взял салфетку и начал набрасывать столбики цифр.

– Дорого обойдется, – трезвея от математики, он внимательно посмотрел на папку.

Тот виновато развел руками:

– А что делать? Что делать?

– И комнат маловато для твоя многонациональный идея.

– Поставим перегородки, – у дядя на все был ответ. – Располовиним номера.

– Тогда и блядей новых придется пригнать.

Константин Андреевич поморщился. Он смирился с невоспитанностью Мансура, но по-прежнему не любил бранных выражений. К девочкам он обращался на "вы" и подсознательно уравнивал их с работницами простого, но почетного физического труда – доярками, например. Неприятное чувство уравновесилось сознанием того, что Мансур соглашается. Кроме того, вместо шести номеров получалось двенадцать, и фантазия Константина Андреевича приобретала дополнительное пространство для полета.

В голове его уже кружились невиданные сексуальные экспозиции: колхозные апартаменты. Академические. Школьные – Ковырялка будет прекрасно смотреться в школьной форме и бантах. Милицейские. Глобальный охват жизненных сфер. Все варианты представали его умозрению в лубочном исполнении: кокошники, сарафаны, чадра с паранджой. Некстати подсунулось намерение организовать стенгазету, но Константин Андреевич вовремя сообразил, что девочки, пожалуй, откажутся.

11

На Фонтанке вновь закипели ремонтные работы. Гадость, понемногу сочившаяся сквозь розовые обои, насторожилась. Ее опять потревожили: вскрыли, размазали, пустили по ветру, затерли клеем, притиснули, и она растворилась в тесном межмолекулярном пространстве старого кирпича. Таджикские и молдавские гастарбайтеры хищно поводили носами, провожая девочек голодными взглядами. Ремонт причинял неудобства, но салон продолжал работать бесперебойно. В компенсацию за моральный ущерб Константин Андреевич собственноручно угощал клиентов бесплатным шампанским. Он едва находил время для проводов и встреч, у него была масса других дел, так как он стал фактическим руководителем строительства, его проектировщиком и архитектором, а также дизайнером. Дядя и не подозревал, что может за раз освоить так много профессий. Носоглотка, временами навещавший Олимпию, только качал головой и пучил глаза, поражаясь его изобретательности и вкрадчивой, вежливой, ползучей настойчивости. Константин Андреевич добивался от Мансура решительно всего, чего хотел – и фотообоев с березками, и кокошников, и школьной формы, и белых халатов для медицинского номера с уклоном в садо-мазо, и даже монашеского одеяния, не говоря об образах, которые обошлись не особенно дорого, ибо были совсем новыми, купленными в ближайшем храме, но вызывали в магометанине Мансуре генетический протест.

Носоглотка при виде икон схватился за крестик, который носил бездумно, однако сейчас неожиданно вспомнил о нем.

– Как-то это... дядя... в общем, не надо бы, – сказал он тревожно.

Он вдруг вспомнил, как горел в "мерседесе", как увернулся от пули. Как ему недопроломили голову и он поправился, как выпустили из милиции. Ему показалось, что крестик этот вовсе не безделица.

Дядя добродушно рассмеялся:

– Гришенька! Ты посмотри на двор – в какие времена мы живем? Бога-то нет. У меня никакой религии не будет, это одна этнография...

Такого слова Носоглотка не знал.

– Монашка-то будет, – сказал он хмуро.

– Так она же не настоящая! Она переодетая!

Дядя искренне не понимал, почему племянник не разбирает таких простых вещей.

...Он уже реже смущался при девочках и чаще – впрочем, вполне невинно – подставлял щеку для сестринских поцелуев. Девочки, которых он теперь отечески называл трудовыми пчелами, уважали его целомудрие и прекратили посягательства на девственность папки. Черемисин и в самом деле был девственником – или не был; возможно, в далеком прошлом произошло нечто странное, в чем он вовсе не был уверен, но это давным-давно затянулось белесоватой мясной пленкой.

Тем временем квартира, ему покорившаяся, расцветала последним преображением. Номера стали маленькими, но теснота окупалась антуражем. Салон заиграл красками, напоминая жар-птицу; одиннадцать комнат отобразили отечество во всех его проявлениях и аспектах, от исторического до космического. На двенадцатую комнату у Константина Андреевича не хватило выдумки. Он не знал, что с ней делать, и она оставалась неприкаянной. Эрика, сотрудница из новичков, которую поселили в этот номер, постоянно жаловалась на невостребованность. О чудо-салоне пошла молва; на сеансы стали записываться. Выстроилась очередь. Поэтому Эрике грех было жаловаться: ее услугами пользовались многочисленные нетерпеливцы, которым не хотелось дожидаться назначенного часа или дня, а потому ее выручка оказывалась даже солиднее, чем у Ковырялки. Но деньги отошли на задний план, уступив честолюбию.

12

Клиент приходил.

Константин Андреевич встречал его торжественно, как посол посла. Он больше не прыгал и не вертелся, он аккуратно склонялся в полупоклоне и подавал гостю меню: шикарный цветной буклет с фотографиями апартаментов. У клиента разбегались глаза от березок и восточных халатов, ракет и бантов, колхозных снопов и партизанских землянок. С великим трудом он останавливался на Ковырялке, и Константин Андреевич записывал его в очередь, выдавал талон и выпроваживал. Важным персонам, которых Мансур знал в большом количестве, буклеты высылались на дом, а заказы принимались по телефону. Для них существовали специальные VIP-дни и ночи. Ржание в эти дни и ночи сменялось медвежьим ревом: били хлыстиком, стегали плеточкой.

В салоне стояла удушливая атмосфера, сочетавшей в себе разнообразные ароматы: березовых веников, восточных курений и притираний, аптеки, ладана из номера с монашкой-вероотступницей, да к этому прилагались винно-водочные пары и дым сигарет, плюс нечто неуловимое и неопределимое, но безусловно биологическое. Мансур, бывая наездами, восхищенно цокал языком и называл Константина Андреевича молочным и кровным братом. Тот скромно открещивался и говорил, что многое еще только предстоит сделать. Константин Андреевич уже зарабатывал больше племянника – во всяком случае, больше того, что удавалось настричь Носоглотке с окрестных ларечников. Но он не тратил на себя почти ничего и откладывал деньги "Гришеньке на учебу". Он сделался еще даже большим аскетом, чем прежде, и видел во сне, как Гришенька приносит клятву Гиппократа или отправляется в космос. Он собирался отнести накопленное в какое-то новое акционерное общество, обещавшее восьмидесятивосьмипроцентную прибыль в месяц, но Гришенька вовремя разузнал об этом намерении и запретил.

А Мансур выходил на набережную, приваливался к оградке и задумчиво изучал здание. У него открывалось имперское мышление, и он вынашивал планы приобретения этого дома целиком. Придется выселить жильцов, но это осуществимо – тем более, что многие из них были почему-то недовольны соседством с "Державой". Эти капризы были непонятны Мансуру: в салоне поддерживался идеальный порядок; он нанял еще двух горилл, которые в корне пресекали не то что пьяные драки, но даже позывы на рвоту. Выдворенных клиентов рвало на свежем воздухе, и это, конечно, могло раздражать очевидцев, но не настолько, чтобы писать гневные письма в различные кляузные места. Мансур прикидывал в уме, и у него выходило, что выселить жалобщиков будет дешевле, чем беспрестанно подмазывать чиновников, которым они строчили.

Салон настолько облагородился, что Мансур наполовину выдвинул его из подполья и зарегистрировал как частное предприятие. Он установил кассовый аппарат, и Константин Андреевич озаботился новой обязанностью: выбивать чеки. Дядя не жаловался – напротив, он целиком и полностью одобрил эту идею и даже попросил Мансура принести на всякий случай еще и других чеков – товарных, своих любимых. Они внушали ему впечатление непоколебимости мироустройства.

Между тем двенадцатая комната не давала Константину Андреевичу покоя.

Еще оставались отрасли народного хозяйства, не нашедшие отражения в убранстве апартаментов.

Еще сохранялись невостребованными целые исторические эпохи, которые он незаслуженно обошел вниманием.

Но дядя понимал, что необъятного не объять. Нельзя отразить все, надо выделить приоритеты. Он отдал должное и народному хозяйству, и истории, и даже почти государственной религии. Ему хотелось оригинальности, ему недоставало перчинки. Константин Андреевич трезво смотрел на окружающую действительность и сознавал, что она не лишена изъянов. Не все так чудесно и замечательно в природе – и соответственно в державе. А у него получилась образцовая экспозиция, отлакированный лубок. Конечно, вероотступница отчасти уравновешивала чаши весов, но избыточный крен в положительное существовал и вызывал у Константина Андреевича неудовольствие. Это была неудовлетворенность художника.

Тикали часы, поедая содержательный досуг посетителей, а Константин Андреевич сидел в некотором оглушении и пощелкивал пальцами.

"Что-нибудь демоническое, – думал он. – Отрицательное, порочное, но свое, исконно русское, родное."

К сожалению, городские магазины и склады не могли предложить Константину Андреевичу ничего нехорошего.

Постепенно дядя укрепился в намерении обратиться за помощью к специалисту.

13

Черемисин купил газету рекламных объявлений. Его интересовал эзотерический раздел, где предлагали свои услуги многочисленные маги и колдуны.

Обнаруживая здравость мышления, Константин Андреевич рассудил, что если уж заниматься поисками демонических аксессуаров, то делать это придется именно в этой среде.

– Магические кристаллы, – бормотал он, водя пальцем по строчкам. – Магические шары. Магические браслеты.

Все это были солидные и ценные предметы, и дядя с уважением воспринимал сообщения об их продаже. Но самое слово "магия" казалось ему чужеродным. На Руси отродясь не бывало никакой магии. Бывало колдовство, бывала ворожба. Наговоры и заговоры, порча и сглаз. И все эти действия, как догадывался Константин Андреевич, издревле выполнялись как бы вручную, без применения инструментов. Это соображение его огорчало, ибо не оставляло надежды на приобретение вещей, которые были бы материальным воплощением отечественных демонических явлений.

Он изучил газету вдоль и поперек, потом вторую и третью. Он не нашел ничего нового и в четвертой, объявления повторялись из номера в номер. Чародеи снимали и наводили порчу, гадали на картах, предсказывали будущее, разоблачали прошлое, чистили чакры и выкатывали на яйцо – последней услуги Черемисин не понял, но чутко уловил в ней нечто почвенное, кликушеское, надрывно-родное. Ему даже почудилось завывание степного ветра, и он ясно увидел, как гнется ковыль.

"Может быть, посетить?" – терзался Константин Андреевич.

Но подшефное предприятие само подсказало ему верный ответ. Иначе и быть не могло: многообразие жизни, которое он отразил в этих тесных стенах, благодарно отзывалось многообразием проявлений. Разноликая реальность притягивала разношерстную публику. Среди прочих салон вот уже несколько недель кряду посещал настоятель одного почтенного петербургского храма, румяный и тучный отец Лев.

Отец Лев прибывал за полночь, переодетый в штатское-мирское. Он еле передвигался в узких джинсах, над поясом которых по окружности нависала обильная плоть. Он приезжал подшофе, наполняя приемную смешанным ароматом ладана, спирта, свечного воска и одеколона. Он прочно подсел на Ковырялку, обманув ожидания Константина Андреевича, который решил поначалу, что батюшка обязательно выберет келью с вероотступницей. Но батюшка, узнав о существовании такого экзотического номера, отнесся к нему неодобрительно и с тех пор, едва переступив порог, принимался грозить Константину Андреевичу пальцем и укорять его за кощунство. Впрочем, эти выволочки бывали непродолжительными; постепенно они превратились в юмористический ритуал. Отец Лев быстро переключался на более интересные темы и всегда оставлял щедрые чаевые. Ковырялку он забирал на всю ночь, и все сотрудники салона гадали, о чем с ней можно столько времени разговаривать. От самой Ковырялки ничего не удавалось добиться: во-первых, она к утру не вязала лыка, а во-вторых, вообще не умела складно излагать мысли.

Константин Андреевич долго не решался обратиться к батюшке за советом. То обстоятельство, что бесы водятся и в церквях, его не утешало. Чуждый религии, он в то же время побаивался попа, почему-то воображая его начальником над собой. Но как-то раз, когда отец Лев прибыл в особенно милостивом расположении духа, Черемисин решил попытать счастья. Изгибаясь в полупоклоне, он пригласил развалившегося на диване попа отведать шампанского и уделить ему ровно пять минут времени, которые, конечно, не войдут в стоимость визита.

Отец Лев не возражал против откровенной беседы. Сначала он решил, что Константин Андреевич захотел исповедаться, но по мере того, как тот излагал свою просьбу, пришел в недоуменное смущение.

– Позвольте, уважаемый, – пророкотал он удивленно. – Вы что же, хотите чертей?

Константин Андреевич сделал сложное телесное движение, как будто пытался изобразить штопор.

– Видите ли, мне нужно украсить двенадцатую комнату. Придать ей сказочный колорит с элементами национального зла. Должно же быть что-то отрицательное, сплошной позитив неприемлем. Но не могу же я соорудить, к примеру, вредительскую комнату... или там уголовную? Это оттолкнет клиентуру и бросит тень... Хотелось бы аксессуаров... для создания демонической атмосферы.

– Вам, наверное, нужны амулеты, – предположил отец Лев. – Талисманы? Обереги? Шары, кристаллы, браслеты? Православная церковь не поощряет...

Константин Андреевич досадливо помотал головой:

– Нет, это не совсем то, что нужно... – В замешательстве он пощелкал пальцами. – Мне не нужны амулеты, в этом есть что-то чуждое, заграничное. Я не хочу обставлять помещение в духе западного средневековья. Мне не нужны европейские дьяволы, мне нужны... русские черти, чтобы как у Гоголя. Помните? Как они бросились из церкви и позастревали в окнах и дверях, да так там и остались. Вот что-то наподобие этого мне требуется.

Батюшка крякнул.

– Желание грешное! Почему бы вам не обратиться к кукольникам? Они наготовят вам кого угодно – с рогами, с копытами...

Дядя сокрушенно кивнул:

– Так-то оно так... Но хочется подлинности. Ведь вот иконы у нас настоящие, – он осекся и опасливо посмотрел на отца Льва, но тот на сей раз не возмутился, будучи сильно заинтересован оборотом, который принял разговор. – И одеяние монашеское тоже настоящее. Я решил, что вы по роду службы можете быть в курсе...

Отец Лев неторопливо допил шампанское.

– Я в курсе, – пробасил он значительно.

– Мои намерения самые благие, – поспешно перебил его Константин Андреевич, но поп жестом велел ему замолчать.

– Я в курсе, – повторил он на полоктавы ниже. – И кое-что могу вам подсказать. Почему бы и нет, собственно говоря? – Батюшка воспламенился. – Вам нужна банька.

– Банька? – Константин Андреевич сделал стойку. Его деятельный ум вскипел, почувствовав близость решения.

– Ну да, – кивнул отец Лев и посмотрел на часы. – Давайте-ка, сударь, мы перейдем к делам земным и несовершенным. А завтра вечерком я к вам наведаюсь особо, и мы потолкуем.

Хмель кружил ему голову, он искренне хотел пособить смотрителю. Константин Андреевич даже не изумился такой любезности со стороны духовной особы. Он уже начал изнемогать от нетерпения, мечтая о завтрашнем дне. Ковырялка пришла в смотровую, увидела духовную особу и сказала:

– Привет!

Отец Лев ударил себя по бедрам и решительно встал. Его борода задвигалась.