Текст книги "Мемуриалки - 2"

Автор книги: Алексей Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Бабулечка

Я, вообще-то, был доктор не злой, я даже жалел некоторых больных, искренне хотел им помочь, и были у меня даже некие поползновения заняться врачебным творчеством, потуги на клиническую инициативу.

И вот однажды, работаючи в поликлинике, я сидел в кабинете и ковырял в носу. Вдруг пришла ко мне бабуленька. И я сразу к ней проникся самыми сердечными чувствами.

Это была замечательная бабуленька, прямо лубочная. Такие еще сохранились, наверное, в каких-нибудь северных деревнях, где-нибудь под Архангельском. И тебе добрая, и приветливая, и почтительная, и перепуганная в меру, и на все готовая. Дома у нее, чувствовалось, есть чистенькие занавесочки, полотенца с красными петухами, криночки, мисочки, котик. Явилась, конечно, за какой-то херней.

Я, как умел, ее обслужил. Все сам написал, все десять раз рассказал, и между нами словно солнышко сияло, и свет перетекал из глаз в глаза. Мне казалось, что дай ей волю, она бы меня увнучерила. Наконец, ушла.

И через минуту пришла опять. С чем бы это сравнить? В фильме "Властелин колец" есть эпизод, когда добрый Бильбо вдруг тянет лапку за кольцом и на мгновение превращается в свирепого карликового монстра. Вот с этим и сравним.

Дело было в том, что бабулечке этажом выше, еще до меня, выдали талончик на ЭКГ. И она его потеряла. Однако признать сей факт оказалось для нее неподъемным делом, и она вернулась, твердо уверенная, что я этот талончик украл.

Поджатые губы, ледяной подозрительный взгляд, цепкие ручки, сжавшие продуктовую сумку.

Я показал ей все бумаги, какие были на столе, дал заглянуть во все папки. Наконец, стал выдвигать ящики. Там, на беду, лежал талончик – мне ведь тоже они полагались, вдруг я кого-нибудь, да направлю, мучимый гуманизмом. Их всем докторам выдавали строго определенное количество.

– Вот! Вот он! Вот! – торжествующе завизжала бабулечка, тыча в талончик костлявым пальцем.

– Это не ваш, – лепетал я.

– Нет, мой! – сказала бабулечка и отняла у меня талончик, и хорошо, а то уже милицией запахло.

Про Ленина

Давным-давно, когда мне было лет шесть, на Красногвардейской площади горел огромный лозунг: "Да здравствует ленинизм! "

Счастливая случайность помогла моей маме все расставить по местам и избежать неприятностей. Потому что как-то раз она, улыбаясь и не помню, по какому поводу, спросила у меня: "Ну, а что такое ленинизм, ты понимаешь? " "Да, – ответил я. – Это когда в Ленина стреляли". Не знаю, откуда я это взял, но ответил честно и без всякой неприязни к жертве. Мама взялась за сердце и быстренько все мне объяснила.

К Ленину я относился с неизменным добрым любопытством, которое по сей день сохранилось. Я живу неподалеку от станции метро "Кировский Завод". Там, на платформе, в самом ее конце, обитает страшненький бюст, в котором есть немножко от Чингисхана и немножко – от Денниса Хоппера. Он так и остался для меня с детства "Каменным Лениным". Всякий раз, когда мы оказывались на станции, я требовал, чтобы меня подвели, подняли, поднесли и дали потрогать. Не помню лизал ли, нюхал ли. Не знаю, что я там себе воображал, но фигура меня манила.

Впоследствии я трижды видел Ленина.

Эти встречи не идут, конечно, ни в какое сравнение с восхитительной ситуацией, о которой я когда-то прочитал в журнале. В той статье рассказывалось о праздничной демонстрации в Узбекистане, где живого, но переодетого Ленина везли в автомобиле мимо трибуны, и он неистово махал кепкой, а с небес его покровительственно приветствовал ответным махом руки Первый Секретарь Обкома, или Горкома, или еще чего, величавый и снисходительный.

Но все-таки.

Чучело в гробу я повидал в 1984, зимой. Чучело не запомнилось, я таких в анатомичке насмотрелся еще и получше, без туловища, запомнился гебист, который остановил меня у самого входа и велел поднять руки. Я был в очень подозрительном, пышном полушубке, и он меня немножечко обыскал.

Еще одного Ленина я видел на военных сборах в Балтийске. Там готовили театрализованное представление ко Дню Военно-Морского Флота, и Ленин им был нужен хрен знает, зачем, но присутствовал. Там репетировали шоу с последовательной сменой эпох, начиная с залпа Авроры. Выбегал Ленин и что-то кричал. В перерывах я видел, как он прятался за автобус, курил "Шипку" и хватал за жопу ба'ышню.

На третьего Ленина я напоролся возле своего дома. Снимали кино. Ленин сидел в машине и с кем-то обнимался. Невдалеке стояла группа местных рабочих, они были настоящими. То и дело от этой группы отделялся маленький мужичонка, опасливо трусил к автомобилю и заглядывал в окно. "Ёп твою мать, и правда Ленин! " – восклицал он и бежал обратно, кутаясь в воротник.

Конечно, это было понарошку. Рабочие стояли и ждали, когда к ним выйдет Ленин. Но Ленин не вышел.

Контактеры и гуманоиды

Большой заслугой практической медицины является то, что она позволяет судить об умах и нравах.

Врачи, конечно, сущие сволочи. Один, когда занимался скорой помощью, поставил диагноз: "лучевой эректит", и на другой день сам не мог объяснить, что хотел этим сказать.

Еще один написал вот что: "потеря девственности, состояние после полового акта" – все бы ничего, но он поставил в конце вопросительный знак.

Третий, мой старый приятель со "скорой", заполнял липовые талоны, в которых расписывал несуществующих, на улице якобы подобранных, пьяниц, которые убегали из приемного покоя "не дождавшись осмотра врача". Тоже мелочь, но эти талоны он выписывал на мое имя и отправлял в мою поликлинику.

Клиенты, впрочем, стараются не отставать. Они, конечно, часто не люди и считаются людьми для удобства, потому что иначе понабежали бы уфологи с экзорцистами, которые сами не лучше. Например, я сочувствую гинекологам. Постоянно они выскребают ломтики лимона, обвалянные в сахаре, которыми надеются "выманить младенчика" и уклониться от справедливого аборта. В мочевых пузырях тоже все время что-то оказывается, очень часто – градусники; ни одна женщина так и не смогла мне объяснить, зачем его туда суёт.

Болеют и мужички.

Одному монстру его подружки, деревенские девушки, навесили на "хозявство" здоровенный замок и выбросили ключ, потому что обидел их: во-первых, сильно, во-вторых – многих.

Другой попался сам: он поспорил с друзьями, что сумеет запихнуть яйца в бочку с керосином, у которой сверху отверстие было, маленькое. Сел верхом и стал пихать: протолкнул одно, за ним – второе; там-то, в керосине уже, они и разошлись в разные стороны.

Да мало ли, что бывает. Вот однажды пришла старушка лет семидесяти, не знаю, с чем. Может быть, просто так, ни с чем – как у них принято. И пожалуйста: сифилис, твердый шанкр. Естественно, возникли некоторые вопросы, на которые старушка рассказала, что делала ремонт и наняла морячка клеить обои. "Давай, бабка, " – вздохнул морячок. "Да что ты, мил человек", испугалась старушка. "Ну, – пригрозил морячок, – если не дашь, так я обои буду криво клеить". И начал уже криво, так что пришлось старушке поторапливаться.

Опять же хавают, черт знает что. Привезли, было дело, молодого человека. Сидит он, беседует со специалистами, весь такой чистенький, аккуратный – не придерешься. И говорит складно. Поговорит, поговорит, и вдруг – рраз! выстреливает языком, будто хамелеон, сантиметров на десять, а может быть, и на все двадцать. Ничего не понятно. Крутили его, вертели, но добились лишь одного: ковырялся спичкой в зубах. Думали, что столбняк, но потом разобрались: молодой человек съел слишком много галоперидола. Ему хотелось острых ощущений, а под рукой ничего другого не оказалось.

Да и пусть их жрут!

Знакомая, работавшая на телефоне доверия, поделилась: звонит человек и сразу, по-деловому, начинает: сколько ложек "Персила" дать жене, одну или две?

Ему говорят: но зачем же, это совсем не лекарство!

А он как заорет: "Вы что, сговорились все?! Я не спрашиваю вас, лекарство или не лекарство, я спрашиваю, сколько ложек дать! "

Допрос

Поликлиника.

Квартирная помощь.

Диспетчер-инвалид.

Орет в трубку:

– Адрес? Дом? Квартира? Этаж? Вход со двора или с улицы?

Ей послушно бубнят, отвечают.

– Код есть?

Замешательство. Виноватый ответ:

– Есть, но маленький!

Случай

Люблю психиатров – искренне и, я думаю, взаимно.

Лежала у меня одна бабуля. У нее болела голова.

Вот присел я участливо рядышком и стал разбираться. Бабуля, улыбаясь улыбкой от уха до уха, пожаловалась на зятя, который понатыкал ей в голову тысячу серебряных проволочек.

– Ну, мы проволочки-то повытянем, – обещал я солидно.

Прикатил аппарат ЭХО, которым голову просвечивают, взял электроды, приставил бабуле к черепу, поводил.

– Легче?

– Легче, легче!

Ну, раз легче, да и вообще, позвал психиатра.

Тот написал четыре слова:

"Паранойяльный бред МАЛОГО РАЗМАХА".

Рим

Недавно, прогуливаясь по Невскому (ах, как это звучит! как по-писательски, с классическими отголосками-подголосками! ни хрена я не прогуливался, конечно; я несся, как конь) – итак, на Невском я натолкнулся на сугубую мерзость: общепит, со всякими современными примочками и наворотами, который нагло и беспардонно проименовали "Сайгоном".

Это не первый такой случай. У меня нет причины особенно защищать "Сайгон", так как в годы, когда он гремел и славился, я редко туда наведывался, почти никогда. Я столовался и стаканился в другом месте. Помню, я говорил, что половина моего студенческого существования прошла в пивной с неофициальным, зато народным названием "Кирпич". Вторая половина обучения состоялась в кафе со столь же неформальным названием "Рим". На днях я видел, что с ним стало. История с гробом, заменившим столы и яства, повторилась. Теперь там благоденствует поганый салон, в котором разная денежная шушера не то шшупает мебель, не то поглаживает шведские унитазы. Мне, честное слово, жаль этого места. "Рим" был совершенно безобидным, невинным по нынешним меркам оазисом. Там даже водку не продавали, только сухое, шампанское и коньяк, да пирожные с кофеем. О героине в те годы оставалось только мечтать; Система (слово, ныне забытое) хавала сиднокарб, циклодол и дефицитнейший кодтерпин, рецептов на которые я подделал штук двести; изредка покуривали какую-то дрянь, но не в самом "Риме", а в окрестных парадных. Вели себя наикультурнейшим образом и никогда, что для нас удивительно, не напивались там вдрызг.

"Рим" был прибежищем и отдушиной для питомцев Первого Меда, Химфарма и ЛЭТИ; мы изучали там теорию и практику фармакологии.

Среди завсегдатаев не было отморозков, хотя мы умели повеселиться чего стоили хотя бы Римские Каникулы, когда основной состав выезжал на природу, в Орехово, окунаясь в умилительную разнузданность и предосудительное детское непотребство. Одним моим товарищем, который сейчас – почтенный отец семейства, мы, помнится, тушили костер: носили его взад и вперед, тогда как того, в свою очередь, безудержно рвало; другой, который стал потом очень приличным стоматологом, гнал по вене портвейн и загадывал, что будет, если ширнуться сметаной.

В "Риме" совершался подпольный книгообмен; куда ни взглянешь обязательно наткнешься на древнекитайскую философию, или Судзуки, а то и Гегеля: в последнего тыкал пальцем один патлатый с хайратником, таращил глаза и шептал дрожащим голосом: "Это дьявольская, дьявольская книга! "

В "Рим" заходила милиция с собаками, но никого не забирала, даже самых отчаянных эфедронщиков, благо группа, сплотившись вокруг беспредельщика, не позволяла ему повалиться на пол – равно как не давала милиционерам выдернуть его из овощной грядки.

В общем, что теперь говорить.

Я не удивлюсь, если когда-нибудь из этого исторического помещения уберут унитазы с диванами, поставят черную доску с мелового периода надписью "гамбургер – 16 рублей", завезут пиво "Бочкарев" и то, что выйдет, назовут "Римом".

Потом будут показывать: что вы, дескать – вот же наш "Рим".

Вот же наш "Сайгон".

Вот же наше "ЧК".

Вот же наш "Пале-Ройяль".

Вот же наши "Жигули".

Вот же наш город Санкт-Петербург – видите, даже название не изменилось.

Адресная группа

Все-таки шила в мешке не утаишь.

То, чем кормят нас из телевизора, можно и дальше оправдывать интересами всяких-разных "простых" людей, потребности которых необходимо учитывать, и которые, дескать, имеют право на доступные и незатейливые развлечения.

Правда, в неудачном фильме "Цареубийца" есть одна замечательная сцена. Малькольм Макдауэлл, играющий психа, сидит в красном уголке с другими придурками и тупо смотрит в экран, где Юраня Антонов мочит своё: "Только в полетах живут самолеты – трам, пам-пам", и так далее.

Это очень показательно.

Когда мы изучали психиатрию, наш профессор Лебедев, вечная и добрая ему память, привел на лекцию молодого человека с синдромом Дауна. Очень милый и симпатичный оказался субъект – приветливый, добродушный, застенчивый. Дебил, разумеется, но не в ругательном, а в медицинском смысле.

Вот профессор и спрашивал его, для демонстрации: Мишенька то, Мишенька сё. Мишенька послушно отвечал.

Наконец, профессор спросил:

– Ну, Мишенька, а какое кино ты смотришь?

– Про Будулая, – ответил Мишенька.

– Нравится?

– Очень нравится.

– Ну, иди, Мишенька.

И, пока тот шел к выходу, профессор развел руками и горестно шепнул: "Вот – трагедия! "

Полчаса в Эрмитаже

Я не люблю музеи.

Может быть, потому, что живу в Питере, который ими нашпигован, и я, как истинный питерец, довольствуюсь ощущением соседства.

Но может быть, дело в обычном уродстве восприятия. На какую бы выставку, случись такая беда, я ни пошел, обязательно все забуду. А если еще и экскурсовод объяснит – забуду мгновенно.

По малолетству меня не впечатлили даже замороженные гениталии Мамонтенка Димы, а после я уже разучился удивляться гениталиям, так и не научившись.

Гораздо ближе мне был ресторан "Универсаль", куда мы часто наведывались с одним моим покойным приятелем. Мы сразу шли в туалет, где выпивали заранее прихваченную водяру, чтобы дешевле обошлось, а после поднимались в зал, и начиналось веселье. Я плясал в кругу, взявшись за руки с двумя капитанами второго ранга, справа и слева, а друг порывался скусить колки с бас-гитары, гриф которой музыкант уводил из-под его вожделенного рыла в последний момент.

Однажды я приехал к моему приятелю; на дворе стоял постылый ноябрь. Приятель нахмурился и молвил с упреком:

"Что же мы с тобою все пьем, да пьем? Давай хоть в Эрмитаж сходим! "

Мы вышли, по пути завернули в магазин, купили портвейн. Потом заглянули в аптеку за маленькой мензуркой ("Нам вот эту рюмочку", – сказал мой друг; "Рюмочку? " – неприязненно переспросила аптекарша; "Да, рюмочку, " настаивал тот). Из аптеки мы проследовали в Кузнечный рынок, где стащили соленый огурец.

Позавтракав, мы пошли в Эрмитаж.

Там, с непривычки озираясь и двигаясь осторожно, мы взошли по лестнице, выстланной ковровой дорожкой, на второй, что ли, этаж и очутились в Галерее 1812 года.

В Галерее мы почтительно присели на банкетку и стали медленно поворачивать головы, созерцая благородные лица и пересчитывая ордена. Так прошло минуты четыре.

Мой товарищ вздохнул и встал.

"Ну, теперь в Универсаль, " – сказал он.

Камень на сердце

На мою маму иногда накатывает сентиментальность, и она погружается в воспоминания о моем невинном детстве.

Большей частью они интересны узкому кругу лиц, да и тем надоели.

Однако одно такое воспоминание крепко засело в моей голове. Я, конечно, не помню самого события, но дело было, если верить маме, так.

Мне шел второй годик, я гулял на пляже. В чем мама родила, разумеется, потому что недавно. И еще там гулял один дедушка, у которого был внучек, тоже мальчик. Моих же лет и в том же наряде.

Так вот, по словам моей мамы, у этого мальчика была невероятно длинная гениталия. Прямо удивительная.

Дедушка зазевался, и через секунду послышался дикий вой. Мне надоели ведерки-совочки, я быстро подошел к ровеснику и дернул изо всех моих малолетних сил.

Мама почти не сомневалась в частичном отрыве гениталии от реальности.

Она подхватила меня и унесла от греха подальше, а вой продолжался.

И до сих пор меня терзает раскаяние: может быть, я сломал человеку жизнь и приобрел тягчайший кармический грех.

Друзья! Мир тесен! Может, мне перед кем-нибудь повиниться надо?

Барби

В бытность мою доктором я подслушал один разговор. Заведующий отделением рассказывал старшей сестре про кукол Барби и Кена. Особенно он напирал на проработанность внутреннего и внешнего строения Барби, "вплоть до мельчайших подробностей – так, что у нее все есть". "Как! – с уважением восхищалась старшая сестра. – И у Кена все есть? "

На самом деле, Кен заканчивается целомудренным закруглением, и это промыслительно, потому что иначе мне бы пришлось поминутно вправлять ему вторичные половые вывихи.

У нас дома есть два Кена-осеменителя на целую роту развратнейших Барби. Ложатся с ним по двое и по трое, сливаются в противоестественных позах.

Увечья им наносятся регулярно, переходя в откровенную расчленёнку; я же, как ортопед какой неуважаемый, вправляю конечности и головы.

Особенно я не люблю "ручки".

Был день, когда я вправил ручку двадцать три раза за сорок минут.

Одному Кену пришлось заблокировать тазобедренный сустав, прибегнув к "холодной сварке", и он стал полным мудаком, боевым ветераном – совсем настоящим, потому что замышлялся как "Кен-солдат". Но с такой внешностью ему в солдаты нельзя, если только в голубые каски, а то он быстро превратится в Барби, оказавшись среди настоящих мужчин.

В театре

Грузинская постановка "Гамлета" нанесла мне известное удовольствие и причинила легкую радость.

Мне особенно понравилась пара, сидевшая сзади. Свое присутствие в театре они обозначили сперва неуёмным интересом к личности Офелии. Стоило на сцене появиться Гертруде, как я услышал: "Это что, Офелия? " "Нет, не Офелия". Когда же появилась Офелия, сзади послышалось: "А, вот это Офелия".

Таким любопытством они попирали классическое сомнение: "Что им Гекуба? "

Потом посыпались другие вопросы:

"А почему он не разрешает ей с ним встречаться? " (Полоний – Офелии с Гамлетом).

"А почему он не убил дядю, когда стоял с ножом? "

В начале второго акта:

"Это кто, в белом, король? " (Это был Лаэрт).

"Нет, король вон тот".

Наконец, захрустели.

Я им завидовал, потому что сидел один, и у меня тоже накопились вопросы, а задать их было некому. Например, я не понял, почему Лаэрт прицельно хватал Гертруду за задницу, зачем понадобилось целовать череп Йорика, насаженный на тросточку, и для чего демонстративно, так и не прочитав, сожгли монолог "Быть или не быть".

Океан

Об океане можно судить по капле воды.

Однажды я в этом разобрался не хуже Платона.

Мы снесли на помойку наш старенький холодильник. Аккуратно положили в снег, прочитали молитву, бросили горсть мерзлой земли, положили на рюмку корочку хлеба.

Утром я увидел, что с ним стало.

Я не могу вообразить себе задачи, которые ставили перед собой неизвестные существа, напавшие на почившее хладоизделие. Результаты свидетельствовали о диком, не поддающемся объяснении буйстве.

Стая диких горилл выгрызала остывший мотор, выцарапывала мертвые электрические жилы.

Дверца холодильника была распахнута настежь.

На него наступил Годзилла, из него вылупился Чужой.

Теперь я знаю, почему дети боятся темноты. Я знаю, ЧТО бродит в ночи за моими окнами, заглядывая в мусорные баки и принюхиваясь к мертвечине.

В ожидании Годо

Картина: с трепетом жду Грузчиков. Они должны доставить мне важный Груз.

Я очень боюсь этой публики.

У меня ощущение, будто им известно нечто основополагающее, судьбоносное, недоступное мне.

У меня есть старый приятель, который живет в роскошных апартаментах можно сказать, в Родовых с большой буквы. Там и шторы, и тумбы, и лики пращуров, и всякий тебе фарфор, и пыльные фолианты – одним словом, настоящее Дворянское Гнездо.

Там слушают скрипку и бардов, едят разные диковинные вещи – например, мясо кенгуру; к нему ходят рыбницы и молочницы, залетают синицы, шастают всякие тени.

Как-то, помню, я пришел к нему, разлегся в кресле, сорвал с бутылки пластмассовый колпачок и машинально, не раздумывая, поставил его себе вместо пепельницы. Не успел я потрусить туда папиросой, как друг мой замахал на меня руками в какой-то опереточной экзальтации, побежал, принес дорогую серебряную пепельницу, едва ли не бриллиантами инкрустированную, а колпачок с омерзением выкинул.

Так вот: однажды он сидел, облачившись в домашний халат (!) и, конечно, что-то писал, а может, читал или рассматривал в лупу, хотя и без нее видно. И в дверь позвонили; он чинно прошел в коридор и на вопрос "Кто там? " услышал: "Специалисты! "

Вошли два марсианина в сапогах, ватниках и строительных шлемах, вооруженные серьезным ломом. Ни слова не говоря, они прошли в святая святых, в кабинет, посреди которого остановились, прицелились и трахнули ломом в потолок. "Не, здесь не пройдет, " – сказал один марсианин. И они так же молча вышли, не снисходя до объяснений.

Было дело, что мы даже пытались задобрить равнодушных пришельцев. Я купил имбирную настойку. Друг, снаряжая меня в магазин, наказывал: бери все, что угодно, но только не имбирную настойку. Разумеется, ее-то я и купил. Пить это дело было невозможно, хотя мы честно смешивали его со всевозможными вкусностями: вареньем, медом, просто сахаром – все без толку.

Конечно, мы и в мыслях не держали ее вылить, а потому пришли в полную растерянность. Тут за окном показался Космический Корабль. Это была штукатурная люлька, в которой катался суровый космический волк, бывалый шкипер с бесстрастным лицом. Мы постучали в стекло, из-за окна послышался невразумительный рык. Мы, отчасти владея космолингвой, разобрали два слова: "Чего надо? "

"Вот! " – мы показали ему бутылку. И состоялся контакт. "Давай! " прохрипел гуманоид, взял бутылку, и его аппарат пошел на снижение, и больше не поднимался.

Сейчас у меня нет бутылки.

Я жду.

Потираю руки: они холодные.

НЛО

Люди редко обращают взор к небесам.

А я обращаю.

Поэтому летом 2001 года, на станции Васкелово, я видел НЛО.

Народ смотрел, кто куда: в пивной ларек, на автобусную остановку, себе под ноги. Никто не удосужился поднять глаза и восхититься увиденным. Между тем НЛО висел – очень далеко и высоко, совершенно неподвижно. Сначала мне казалось, что это прозрачный шар, но после я рассмотрел в его центре некую пустоту, превращавшую сферу в кольцо.

Оно провисело, не двигаясь ни на дюйм, около четырех часов.

Наверное, насыщалось информацией и просвечивало лучами билетную кассу и пивной шалман с плакатом, на котором был изображен Барон Мюнхаузен верхом на ядре и с пивной кружкой в руках. На ядре тот сидел, словно в гинекологическом кресле.

О пропаже людей не сообщали, хотя за посетителей шалмана я не ручаюсь.

Я, понимая, что лучше меня контактеров поблизости нет, пытался наладить телепатию. Подмигивал кольцу, улыбался, показывал средний палец руки. Очевидно, этих сведений было достаточно. Через четыре, как я уже сказал, часа НЛО, удовлетворенный, стал уменьшаться и вскоре пропал.

Напитавшись окрестным сознанием, он, многим подобно, полетел в Москву искать правды.

Об этом после усиленно врали по ТВ, где всячески оскорбляли НЛО, называя его то зондом, то воздушным шариком, за которым, однако, военные следили еще с границы.

Потом тему быстро замяли.

Я уверен, что НЛО сбили и заспиртовали на Лубянке вместе с анацефалами, Двуглавым Орлом и военными преступниками.

Танатос

Наш кот, уже привыкший к дому и не подозревавший о существовании иных измерений, был взят на поводок и перемещен в Зимнюю Сказку.

Поскольку снега он в жизни не видел, Сказка ему не понравилась. Вместо того, чтобы восхититься инопланетным пейзажем и задуматься над загадками бытия, он сразу начал выискивать всякую мерзость.

Движимый силами Танатоса, он устремился к продуктам распада: рвался к помойке, изучал собачье дерьмо.

Те же силы правят и человеком. Я немедленно получил тому наглядное подтверждение.

Ко мне подошло чудовище, одетое в подобие пальта и шапки. У чудовища был искусственный глаз и мало зубов, оно явно направлялось за боярышником.

– Привет, – сказало оно.

– Ты кто? – спросил я настороженно.

– Ну, как же, – ответило чудовище.

Оно рассказало, что давно меня знает и хорошо помнит.

Я пожал плечами, и чудовище ушло.

Судя по всему, в прошлом со мной происходили многие вещи, которые не запомнились по причине общего хмельного дурмана.

А сколького я еще не знаю?

Движимый означенными силами, я устремлялся к распаду и попадал в орбиту интересов странных существ.

Мне даже страшно представить себе вещи, которые могли нас объединить.

Дог-Шоу: Если Хозяин с Тобой

На задворках Павловской лаборатории, что при Институте Экспериментальной Медицины, стоит единственный в мире памятник собаке. Он очень маленький и невзрачный, его не сразу заметишь. Собака изготовлена в натуральную величину, и, может быть, она вовсе не памятник, а настоящая, просто с ней сделали что-то неслыханное и невиданное, а после, заметая следы, водрузили на постамент.

Это очень возможно, если принять во внимание изощренность и размах собачьего холокоста.

Однажды, на четвертом курсе, с нами занимался нервными болезнями один фрукт.

Он был ассистентом при кафедре и носил фамилию, созвучную с напитком "Тархун", этикетка от которого хранилась у него под настольным стеклом.

Ученый объявил нам об очередной годовщине Опыта Стенона. Насколько я сейчас помню, этот древний опыт заключался в перевязке каких-то собачьих артерий, которые питают спинной мозг, и без которых развивается паралич задних лап. Или всех четырех.

– И вот, – наш учитель мечтательно завел глаза, – Стенон поужинал и вышел в сад. Там бегало какое-то животное – может, собака, или что-то другое; он поймал его, нашел ремень и перетянул эти самые артерии. Тот день вошел в историю, и у нас на кафедре его празднуют ежегодно. Вчера мы с профессором Богородинским вспомнили о годовщине, пошли и, как всегда, успешно, по доброй традиции, повторили Опыт Стенона.

Тита, Настоящий Полковник

Я много написал про больных и совершенно забыл об их родственниках.

Между тем, это занятная публика, которая не всегда убивается и не всегда заламывает руки. Только что я наткнулся на стихи, не подлежащие цитированию – в них, право слово, нет ничего примечательного, кроме общих обстоятельств написания.

Эти стихи написал один полковник в отставке.

Сколько же ненужной, дрянной информации без пользы засело в моей башке! Я ведь помню зачем-то, что этот полковник приехал лечиться 1 июля 1993 года. Почему я это запомнил? Загадка.

Он, конечно, приехал не только лечиться, чего не доверил бы никому, даже мне, имея собственные виды на вещи, полезные для его здоровья. Мне же он доверил свою жену, в прошлом – видную и особенно яростную работницу здравоохранения. Она принадлежала к административному звену, чем вышибла из меня остатки сочувствия, так что коллегой я ее не считал. С ней (не поэтому) случился удар, и все, что она могла говорить, сидя в коляске, было "ита-ита", в различных интонационных вариантах.

После проведенного лечения я настойчиво доказывал, что ей стало лучше, потому что она уже говорила "тита-тита".

– Вы представляете, сколько нервных клеток пришлось оживить ради одной лишней буквы? – втолковывал я полковнику.

– Да, да, у нее и риторика изменилась, – соглашался тот.

Риторика, однако, менялась по другим причинам, о которых он знал гораздо лучше меня.

– Тита! Тита! Тита!! – такими воплями встречало меня больничное утро. Я бежал в палату (двухместную, для парного с мужем существования). Администраторша сидела вне себя от ярости и тыкала здоровой рукой в подушку.

– Тита!!

Расследование показывало, что настоящий полковник стянул кошелек с деньгами и отправился получать процедуры, которые сам себе прописал.

Процедуры оказывали на него замечательное воздействие. В нем просыпался поэт.

Он писал длинные поэмы, посвящая их лично мне, моему шефу, докторам, старшей сестре, массажистке – все получили по своему экземпляру. Поэмы были разные, в каждой указывались какие-то достоинства адресата. Уж не помню, чем пленил его я (свою-то поэму я как раз потерял). По-моему – живостью, кареглазостью, предприимчивостью. Эти произведения, вынужденно дружелюбные по форме, дышали затаенной солдатской агрессией.

При различном содержании подпись всегда была одна и та же.

Вот какая:

Николаев, полковник в отставке, ветеран Отечественной войны, участник блокады Санкт-Петербурга.

Атлетический Мемуар

Кофе литрами и дым кубометрами – это вредно, как ни крути.

Однажды я побежал за трамваем и почувствовал, что все, отбегался. А ведь когда-то выдерживал столько, что страшно подумать.

Когда я только поступил в институт и угодил в замечательный колхоз, о котором уже когда-то писал, мне удалось оттуда удрать. Я отпросился в город, в институтский здравпункт, и там рассказал старенькой бабушке в халате про то, как я теряю сознание, и какой у меня бывает беспричинный плач. Как ни странно, это сработало. Но когда я начал петь ту же песню спортивному доктору, тот людоедски осклабился: "Очень хорошо! Мы от этого как раз и лечим физкультурой! "

И вкатил мне основную группу, тогда как все мои буйволообразные товарищи попали в другую, специальную-лечебную, где спьяну кидали теннисные мячики и таращились на девиц. А мне было не до девиц. Помню, я отжимался, так мой сосед, припавши к полу, сподобился настроить свой нос на особенную волну, исходившую от трудившейся перед ним однокурсницы, весьма дебелой. Отжаться он не смог и так и остался лежать, ловя ртом потяжелевший эфир.

Так что я оказался в безраздельной власти существ, напоминавших своим видом роботов, которых зачали по пьяному делу, а хладнокровием подобных рептилиям. "Раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре", – пели они, механически выкидывая ноги на шарнирах.

Они погнали меня сдавать лыжный кросс, но я спрятался среди березок.

Это вскрылось, и мне пригрозили расстрелом. К концу марта, благо кросс был не пройден, дело запахло порохом. Я уговорил приятеля побегать за меня, и мы отправились очень далеко за город, на лыжную базу, 31 марта. Искали ее полдня, проваливаясь по грудь то в снег, то хуже, а когда нашли, никого там не обнаружили, и ветер свистал, и скрипели ворота. Мы выпили красного вина и поехали домой.

В конце мая лыжи все еще не были сданы.

Мне повязали мешок на голову, поставили к стенке и сосчитали до двух с половиной.

Потом меня заставили бегать.

Каждое утро, до начала занятий, я приезжал на стадион, где меня уже ждал патологический робот с выпуклыми, рачьими глазами. И каждое утро я делал по шесть километров.

Я был один, стадион стоял пустынный. Со стороны меня наверняка можно было принять за особого оздоровительного человека, сжигаемого идеей.