Текст книги "Requiem"

Автор книги: Алексей Караковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Караковский Алексей
Requiem

Алексей КАРАКОВСКИЙ

REQUIEM

Я нашел старую пожелтевшую тонкую тетрадку, на обложке которой моей детской рукой написано слово "РОБОЧКА". Надпись сделана, предположительно, когда мне было три года , и "РОБОЧЕК" у меня было несколько десятков. В них были какие-то дурацкие детские стишки, рисунки карандашом и кое-что еще. Сейчас, найдя эту тетрадь, я словно возвращаюсь обратно, но поздно. Все ушло. Самое раннее детское воспоминание – полтора-два года. Я сижу в кухне на коленях у матери, мать с бабкой пьют кофе. Помню, никуда не денешься... Зачем я так старательно пытаюсь вспомнить все те события, которые никакого значения не имеют, и были, собственно, безумно давно? Все просто. Это опять та же мысль, которая не дает мне покоя, начиная с момента рождения. ачалом начал была некая нежная и тихая музыка, сыгранная, видимо, симфоническим оркестром. Я слышал ее тысячу раз во сне, узнавал каждый раз, но, просыпаясь, забывал. Я научился играть на сотне музыкальных инструментов, но тщетно – музыка не вернулась. Более того, чем больше я старался подобрать, тем реже она являлась мне во сне. А днем на скрипке выходили лишь мертвенные серые самопародии, и я, нетерпеливым жестом кладя скрипку на стол, шел на балкон курить. Всю свою разумную жизнь я каждый день брал скрипку и каждый день клал ее на стол. Это переросло в манию. Я ставил на ночь с собой диктофон – не помогало. юхал кокаин – музыка не приходила. Вообще на наркотические средства музыка отвечала равнодушным отсутствием. Так прошло девятнадцать лет моей жизни...

Осень... Осенью я курю "Беломор", чтобы мерзость папирос сочеталась с мерзостью этого времени года. А что делать! Холодно, противно и идти некуда. Домой? Дома – моя скрипка. Я боюсь ее. А на улице – дождь, и люди ходят полурастворенные в нем, лишь я одинокой тенью рыскаю по подворотням, опасливо прижимаясь к стене. С каждой новой папиросой во рту нарастает вкус блевотины. Курю еще. Вчера вечером я ехал в метро под какой-то таблеткой и увидел нечто... "Станция "Волгоградский проспект"... Осторожно, двери закрываются, следующая станция "Волгоградский проспект". Проехал минуты три, и правда – станция "Волгоградский проспект". С интересом слушаю голос, объявляющий станции: "...следующая станция "Волгоградский проспект". Станцию "Волгоградский проспект" я проехал четыре раза подряд и только потом услышал: "...следующая станция "Текстильщики". Я был в полной уверенности, что это было 14 октября. о что-то у дверей моей квартиры заставило меня спросить у проходящей мимо соседки, какое сегодня число. Так и есть. Восемнадцатое. Четыре дня я ездил куда-то в метро и запоминал только то, что проезжаю станцию "Волгоградский проспект". Я пытался узнать у знакомых, не видели ли они меня за последние четыре дня, но никто ничего не знал. Одному Богу известно, где я был и чем занимался. Амнезия. о вот я беру в руки скрипку и мелодия летит птицей в небо... разбиваясь вскоре о потолок. Это опять не ЭТА музыка. Я ничего не вспомнил. Кладу скрипку на стол и иду на балкон, на ходу вытряхивая из мятой пачки папиросу. а балконе холодно. Даже огонь на конце папиросы замерз и почти покрывается льдом. Я выкидываю окурок и иду спать, в надежде услышать ночью эту музыку. ...Я иду по цветущему холму в направлении черных скал, утопающих в заходящем солнце. а краю обрыва сидит мальчик и держит флейту в руках. – Можешь ли ты мне помочь? – спрашиваю я его. ет, – отвечает он, – тебе не поможет никто, потому что ты забрался туда, куда запрещено заходить людям. Поэтому, пока ты человек, ты не добьешься своего. – Тогда хотя бы сыграй мне. – Тебе это не поможет, но я сыграю тебе... Утром, просыпаясь, хватаю скрипку, но врет первая же нота и я понимаю, что это совершенно бесполезно. Кладу скрипку на стол и иду курить, совершенно опустошенный. Заходя в метро, показываю тетушке на контроле свой проездной и замечаю у нее на стекле будки документы каких-то непонятных людей, видимо, утерянные. Почему-то мне кажется, что эти люди давно умерли. С таким чувством спускаюсь в метро и еду в институт на занятия, впервые за неделю. – Здорово, старик, как дела? – спрашивает на бегу однокурсник. – Живу, как видишь, – отвечаю и проскакиваю в аудиторию. Семинар ведет доцент Сытин. – А что Вы можете сказать по этому вопросу, спрашивает он меня. Я монотонно и скучно, так же, как и он, отвечаю ему по теме. Придраться не к чему, он, скрепя сердце, засчитывает ответ. Затем спрашивает тему прошлого семинара (невзначай), и все начинается сначала. К концу занятия я довожу его своим пофигистичным видом, и он, дав задание на следующий семинар, уходит на шесть минут раньше, сердито хлопнув дверью. Следующая лекция есть, но ее как бы и нет. Я знаю наперед, что там будет, и мне неинтересно. Иду пить вино с сокурсниками, в том числе со старостой моей группы. Скучно. Еще было бы скучнее, если бы так было каждый день, но я в институт езжу редко, только когда надо сдавать текущие хвосты, и реже просто так, как сегодня. Собственно, днем делать нечего. В институт не езжу не потому, что есть чем заняться кроме него, а потому, что там скучно и хочется спать. Весь последующий день сижу в библиотеке или, что реже, гуляю по Москве в поисках выпивки или случайной подработки где-нибудь на рынке или что-то типа этого. Езжу по городу с фотоаппаратом и снимаю разные разности – для себя. За последние четыре года этой деятельности собрал три альбома фотография, в том числе альбом под названием "Худшие примеры российской архитектуры XX века", куда входит большой раздел "Антология московских помоек первой половины 90-х годов XX века". Фотографирую, за редкими исключениями, только в цвете, а потом долго любуюсь на результаты проделанной работы. Показал как-то раз сестре, но когда она спросила, зачем все это, я не нашел, что ответить, и больше не показывал никому. Возвращаюсь домой в переполненном вагоне. а станции "Спортивная" (святая станция имени лужниковского рынка) поезд надолго останавливается. Машинист своим голосом рвет связки динамика: "Отпустите двери! Двери отпустите! Если вы не отпустите двери, поезд дальше не пойдет! Это вы должны торопиться, а не я!" Маленький ребенок на другом конце вагона громко и картаво повторяет за машинистом несколько раз: "Отпустите двели!" В конце концов поезд плавно едет дальше. Впрочем, на станции "Парк Культуры" объявляют, что "поезд дальше не пойдет, просьба освободить вагоны". Я выхожу из вагона и, видя разномногообразие толпы вокруг, решаю выйти из метро на Остоженку. Иду по улице, держа фотоаппарат в руках мало ли что можно встретить на пути. Вдруг здание церкви где-то довольно близко привлекает мое внимание. Я спускаюсь в переулок и, наконец, выхожу к церквушке, точнее, к высокому дощатому забору, окружающему ее. а заборе полустерная надпись мелом: "...церковь... Зачатьевского монастыря... 1496". Я обхожу забор кругом, пытаясь пройти вовнутрь, но везде все прочно забито досками, даже перелезть почти невозможно. И вдруг я останавливаюсь, словно пораженный молнией. Из церкви, забитой и заколоченной, слышна музыка, моя музыка! Я узнаю ее и прислушиваюсь, даже, против обыкновения, не пытаясь зафиксировать ее в памяти. е может быть! Эта музыка – наяву! Стою, завороженный, на одном месте, а люди, столь разные, но при этом одинаково безликие, проходят мимо меня, не замечая. Либо они не слышат музыки, либо они не знают, что это моя музыка. Я тоже не обращаю на них внимания и только слушаю, слушаю... аконец, мое внешнее восприятие отключается полностью и я уже не чувствую ничего, кроме моей музыки. ...Очнулся, когда уже совсем стемнело. Я стою на Остоженке на троллейбусной остановке, а вдалеке видна церковь Зачатьевского монастыря. Я улыбаюсь в ее сторону. Потом прыгаю в троллейбус и через метро "Кропоткинская" еду домой. ...Это сходно с сексом. ичего подобного в природе не существует. Когда слышишь эти звуки, уже не можешь контролировать себя и свое восприятие. Просто летишь в бездну великого счастья, широко раскинув руки. Возможно, это от Бога. Добро просто выплескивается из тебя потоком света и расплавленным золотом украшает серый мир. Может быть, это еще что-то, чего я не могу понять до тех пор, пока принадлежу человеческому сообществу. Тайна сна... И музыка, моя музыка. ет мне больше нигде покоя. После этого дня я совсем перестал ездить в институт и каждый день ездил на Остоженку, пытаясь найти эту церковь. о бесполезно – она исчезла так же неожиданно, как и появилась. Я перестал играть на скрипке – это стало бесполезным занятием. Каждая сыгранная на ней нота отдавала вкусом кожезаменителя. Восприятие резко обострилось – я стал слышать массу звуков, на которые прежде не обращал внимания, стал видеть массу предметов, которые видеть для меня раньше не было вопросом жизни и смерти. Я стал очень мало есть, почти перестал спать и, наверное, вообще бы поселился на Остоженке в каком-нибудь подвале, если бы не одно очень странное и чудесное знакомство в библиотеке... Она подошла ко мне сама, когда я сидел в курилке и нервно потягивал "Беломор". Заговорила о чем-то со мной, и я понял, что в библиотеке она видит меня постоянно и давно хотела бы поговорить со мной, да все никак не удавалось. Она удивлялась моей безграничной работоспособности и хотела узнать, что для меня так важно, чем я занимаюсь. Я много рассказал ей о русской архитектуре, о тех величайших событиях и явлениях, которые ее породили, и нам было интересно друг с другом. Она была студенткой МГУ и ей было интересно все. – А как ты относишься к музыке? спросила аташа (так ее звали). Этот вопрос застал меня врасплох. – То есть, как это – отношусь? – у, слушаешь что? – Я ничего не слушаю. о играю на очень многих музыкальных инструментах. а скрике, гитаре, флейте, например. – И что же ты играешь? Я не хотел ей говорить про свои сны. Все, что в голову придет. – А рок-музыку слушаешь? – ет. Зачем? Что она мне даст кроме того, что у меня уже есть? – е знаю. О музыке мы больше не говорили, говорили обо всем, что нас волновало обоих, и, кажется, только благодаря ей я понял, что моя музыка – это еще не все , в мире оказались и другие важные для меня вещи. а следующий день мы с аташей поехали на Патриаршие пруды, чтобы сделать давно планируемые мной кадрых этих знаменательных мест. Я объяснил ей, что ценна не только старинная архитектура, но и современная тоже. Ибо когда историки будущего будут восстанавливать помойную сущность городского бытия 90-х, то на чем они будут основываться, как не на фотографиях? А чем мои фотографии хуже других? Я же знаю свою работу! Мы долго бродили по окрестностям, пока по Малой Бронной не вышли на икитские Ворота. Знакомое место, исследовал я его еще год назад и снял весьма много интересных и полезных кадров. "Антология московских помоек" очень сильно пополнилась материалом с дворов начиная от икитских и заканчивая Арбатом. Мы идем по Гоголевскому бульвару и решаем, куда поехать далее, пока не подходим к троллейбусной остановке. – Слушай, а поехали на Остоженку, – предлагает аташа. Я вздрагиваю, как от электрошока. аверное, это судьба. – Поехали. В этот момент подъезжает троллейбус, и пока люди, наполнявшие его пять секунд назад, выходят, я успеваю заметить, что это тот самый троллейбус, на котором я ехал от Остоженки до "Кропоткинской". Доехав до нужной остановки, мы сошли, и тут я увидел близко-близко ту самую церковь Зачатьевского монастыря. Я быстрым шагом пошел в ту сторону. аташа следовала за мной. Так и есть. Тот же забор, через который не перелезть. Все так же. И вот из церкви вновь раздалась музыка. Моя музыка. Я остановился. – В чем дело? – удивленно спросила аташа. – Разве ты не слышишь? – сказал я. – ичего не слышу, – ответила она. – Тогда подожди меня, мне надо дослушать, – произнес я, и мое сознание тотчас отключилось от происходящего, как и в прошлый раз. Очнулся я на той же троллейбусной остановке, что и прежде. С момента нашего приезда на Остоженку прошло уже полтора часа и аташа удивленно смотрела на меня. – Послушай, ты можешь мне объяснить, что происходит? – Да, могу. Слушай меня. Есть одна музыка... Я рассказал ей все. аташа внимательно выслушала меня, но не нашла слов в ответ, да и не нужен был ответ. Я и сам прекрасно понимал все. Поехали домой мы вместе. Я и сам не знаю, когда я в нее влюбился. Все произошло слишком быстро. Мы почти каждый день встречались в библиотеке, потом ехали куда-нибудь в центр города, и часто бывало так, что всегда мы шли по какой-нибудь московской улице, откуда-нибудь обязательно слышалась та самая, моя музыка, но я уже не тонул в ней, как до этого, пытаясь зафиксировать ее, а просто слушал, испытывая величайшее удовольствие от происходящего. Это была невероятная, неземная любовь. Такой больше нет на свете. Она не требовала взаимности, не требовала снисхождения. Мне было достаточно просто идти с аташей по московской улице, не зная куда и не зная даже толком зачем. Фотографий этого периода моей жизни невероятно много – плоды нашей с аташей изобретательности. Есть и две фотографии, сделанные на Полянке, где она позировала мне сама. Уже декабрь. Утром я выскакиваю из дома, на бегу застегивая пальто, и еду в библиотеку, где аташа должна быть в три часа. Я с переменным успехом конспектирую разные книжки до пол-третьего (это трудно – все мысли заняты ей одной, светловолосым маленьким чудом). Потом сдаю книжки обратно в фонд и выбегаю из библиотеки. у естественно. Ждать еще пятнадцать минут. Закуриваю. аташа пришла на три минуты раньше установленного срока и мы едем фотографировать на Красные ворота. Первая фотография снята по моей идее. Грязная арка в каком-то доме. По дорожке, уходящей под арку, медленно ковыляет дворник, убирающий огромной ломатой утоптанный грязный декабрьский снег. Я успеваю достать фотоаппарат и фотографирую сюжет прежде, чем дворник успевает меня заметить. Второй сюжет мы заметили оба одновременно. Открытая калитка на противоположном конце улицы, через которую видно утоптанную дорожку. а дорожке важно расхаживают две вороны, время от времени роясь клювами в снеге. Фотографируем и это. Фото незаменимо, когда необходимо запечатлеть какой-либо момент, ведь память недолговечна. Момент, который отражается на пленке, неповторим, ведь, например, огромный дом на икитских воротах не будет никогда таким, каким он был, скажем 7 декабря 1994 года. А сюжетов много, они на каждом шагу, только надо уметь их видеть. Ведь даже 20-этажная новостройка в каком-нибудь Митино может стать прекрасной (или, например, безобразной), что, в принципе, одно и тоже), если сфотографировать ее под нужным ракурсом и с нужным освещением. День печатания фотографий (каждый месяц, сразу после выплаты стипендии) всегда для меня был праздником, а для нас двоих стал праздником вдвойне. Это просто невероятно замечательное чувство, когда, сдав пленку на печатание фотографий, через какой-то час времени можно увидеть результаты своей работы, и при этом всей сразу. Мы шли по овому Арбату, держа в руках шесть пакетов с пленками и фотографиями – бесценный груз! – дабы посмотреть, что мы такое сотворили, в спокойной обстановке аташиной квартиры. – аверное, мы молодцы, – радостно произнес я и взял аташу за руку. – Очень правдоподобная версия, – ответила аташа и не стала убирать свою руку из моей руки. Так мы и дошли до метро – за руку. В метро я обнял ее за плечи – она не вырывалась. "аверное, она меня тоже любит. Вот здорово!" – подумал я, и в этот момент в шуме метро снова услышал мою музыку. "Да!" – отвечала мне музыка. "Да!" – повторял я вслед за ней. о вот и ее станция. ам надо выходить, но когда поезд останавливается, музыка не покидает меня. – Послушай, – говорит мне аташа (в этот момент я отмечаю, что у нее безумно красивый голос), – у меня есть одна хорошенькая идейка. Давай заберемся на крышу моего дома и снимем оттуда весь город. Слушай, замечательная идея, – отвечаю я. Идет густой снег. За десять шагов ничего не увидишь. Я ощущаю безумную радость, ощущая в своей руке аташину руку, и надеюсь, что она чувствует то же. Я каким-то малопонятным образом чувствую весь мир, как бы настроившись на нужную мне волну. Я улыбаюсь – и улыбается весь мир. Я вижу весь мир – и весь мир смотрит на меня широко открытыми глазами. И музыка. Я слышу музыку. Мы на крыше. Я выбираю самый удачный ракурс, настраиваю фотоаппарат, щелчок – и Москва с крыши дома на Шаболовке образца 12 декабря 1994 (или любого другого) года остается запечатленной у меня на пленке. Меня охватывает невероятная радость, я на высоте счастья, музыка поет во мне, распирает меня, зовет. "Да!" – поет музыка, – "Да, да, да!!!" Я подхожу к аташе и хочу ее поцеловать, но... она отворачивает голову. – В чем дело? – не своим голосом спрашиваю я (музыка в голове не стихает). – Прости, но... я не люблю тебя, извиняющимся тоном говорит аташа. Я молчу. Что я могу сказать? (Моя музыка все так же бьется жилкой в голове.) – Тебе, конечно, надо бы объяснить, почему... о, боюсь, я и сама не знаю... (Музыка в голове становится громче.) – Это во мне дело, а не в тебе. Ты очень хороший, с тобой здорово ездить по Москве и фотографировать, но... (Музыка в голове становится невыносимо громкой, практически заглушая слова аташи. Я совершенно инстинктивно делаю один за другим три шага назад.) – Ты мне показал город, в котором я жила, но которого не видела. Спасибо тебе... о... Понимаешь, с тобой так тяжело говорить... (Мне становится страшно, я делаю еще два шага назад и, оглянувшись, вижу за собой пустоту. Музыка становится еще громче.) – Ты же меня почти не слышишь, да и сейчас, наверное, тоже. У тебя вечно в голове эта твоя музыка... (Музыка просто раздирает мое восприятие, я резко оборачиваюсь назад... Все! е могу больше! Зачем мне это наказание? Я устал! Все! Все! Все!) Только сейчас аташа понимает, что я стою на самом краю крыши. – Стой! Остановись! е надо! – А зачем? – равнодушно отвечаю я и медленно, словно во сне, погружаюсь в пустоту. ...Три секунды полета, настоящая свобода. Я лечу, широко раскинув руки, над зимней Москвой, и кричу, кричу от счастья! Музыка не исчезла, но стала тихой, нежной, и принесла мне чувство покоя, несравнимое ни с чем. о только коснувшись земли я впервые за всю жизнь услышал слова моей музыки, до этого закрытые для меня: Я выхожу на последний круг, Постепенно растворяясь в самом себе. Извините меня, это моя суть, мой долг. Безбожно опоздав на последний поезд, е зная даже точно, куда я попал, Я доверяю лишь тому, что слышу. Я ухожу. И по Москве декабрьской, печальный, Разносится гулким раскатом свободы Реквием. Реквием по мне. ...Я вновь иду по цветущему холму в направлении черных скал, утопающих в заходящем солнце. о я уже другой. Я получил то, ради чего жил на Земле, хотя и не понял, что. Я уже не удивляюсь, что на краю обрыва меня ждет мальчик с флейтой в руке. – Теперь ты получил то, что хотел? – спрашивает он меня. – Да, я нашел МОЮ мелодию. о я потерял, видимо, что-то. – О, не огорчайся. Пойдем, я покажу тебе другие мелодии!..