Текст книги "Скрипнула дверь Мавзолея (СИ)"

Автор книги: Алексей Виноградов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

  Скрипнула дверь Мавзолея, но стоящий часовой даже и глазом не моргнул, лишь плотнее вцепился пальцами в прохладную сталь карабина. В его смену это случилось в первый раз.

  В одном из окон президентского этажа в Кремле нервно задергалась шторка.

  – Опять пошел.

  В элитных квартирах на Тверской улице исходили воем перекормленные собаки.

  Снег не отпечатывал его следы.

  Знакомые щурящиеся глаза скользили по рекламе заморской всячины, и вдруг наткнулись на шагающего по улице мальчика, детей он не любил, но погладил мальчишку по вставшим дыбом волосам.

  С будто вросшим в асфальт мальчиком общаться было трудно, и он махнул на него рукой.

  У Елисеевского магазина его остановила пьяная компания и долго уговаривала его сняться с ними на камеру, но он никак не проявлялся на картинке, и ничего не пил, даже когда ему подносили.

  Сегодня было не как всегда, одинокие ночные прохожие и раньше его видели, но нынче он впервые заговорил.

  – Белые в городе, – и это эхом отозвалась в узких улочках центра Москва.

  В Кремлевской стене с громким треском стали ломаться кирпичи, и вываливаться впрессованные туда урны.

  Они поднимались один за другим, в чем их видели в последний раз, и шли в сторону картавого голоса.

  – Вся власть Советам – стыло на январском ветру.

  С отдаленных московских кладбищ потянулись к центру города рядовые и низовые командиры революции, путаясь в пулеметных лентах и, бог знает, с откуда взявшимися у них маузерами.

  В центре города уже были перегорожены баррикадами все улицы.

  – Русский хеллоуин, русский хеллоуин, – кричали ничего непонимающие в этом иностранные туристы и щелкали фотокамерами, – руссишь эстрим, постановка!

  Первая же очередь из притащенного из Исторического музея пулемета «Максим» сдула с улиц всех этих иностранных наблюдателей.

  – Казаки, – звонко крикнул молодой матросик, и показал рукой в сторону подкативших милицейских машин. В ночной тишине дымным пламенем ахнула граната, затем еще одна.

  – Началось, – в Кремле снова зашуршали по ковру модными английскими туфлями, – сегодня он уже там не один.

  – Будут распоряжения? – угодливые маршальские погоны склонились над штатской фигурой джентльмена.

  – В Питере поставить вокруг «Авроры» тройной заслон ОМОНа, и пока этим и ограничимся.

  В городе неспокойно перекликались одиночные винтовочные выстрелы, это рабочие отряды добивали «казаков» и переворачивали их патрульные машины.

  – Ленин жив, Ленин жив, – людская молва перетекала из квартиры в квартиру, пока это же самое не попыталась сказать в ночном телеэфире какая-то заспанная дикторша.

  – Вот тут к нам на студию звонят какие-то люди и говорят, что видели живого Ленина, хи-хи, какие шутника, ха-ха, ха-ха, а сейчас мы послушаем новую песню..., – но в этот момент на нее легла тень огромного усатого матроса, и ствол маузера, царапая щеку, застыл у виска. В эту секунду телеведущая без запинки вдруг выдавила прямо в эфир: Ленин жив.

  У стены магазина какой-то пацан в старых дореволюционных обносках вытащил огромный плакат, вымазал его чем-то метлой и наклеил прямо на рекламу какого-то модного женского белья.

  – ДекретЪ о мире, – по слогам прочитал он заголовок, и вдруг улыбнулся чертовской, беззубой улыбкой и быстро прошепелявил, – мир хижинам, война коттеджам.

  В городе шли аресты.

  Утром работников коммерческих банков встретили пьяные и вооруженные матросы, которые грелись на морозе кострами из рекламной мишуры богатых магазинов. Из Останкино по всем каналам показывали голых баб, это неграмотная солдатня насиловала теле журналисток прямо перед камерами прямого эфира, потому что не знала, зачем они, камеры, и для чего их иногда приходится отключать.

  Вся страна смотрела на этих голых баб и голых мужиков, совершенно не понимая, что это значит, кто умер, какая в стране власть, будут ли менять деньги, и надо ли скупать соль и спички.

  К обеду все магазины уже опустели.

  В кабинетах Кремля были заперты все двери, кроме одной, за которой неспокойно расспрашивали какого-то солидного человека, по виду, профессора, возможно, врача.

  – А как вы объясните, он практически жив или нет?

  – Да все время был жив, как и велели тогда в 1924 года, мы же раньше так честно везде и писали, что жил, жив, и будет жить.

  – Странно, я всю жизнь думал, – нахмурился хозяин кабинета, – что это политическая реклама, не ожидал, что он действительно жив.

  – Еще как, он нас всех переживет, практически бессмертен, как в него влили ту бальзамирующую смесь из египетского саркофага, так он и впал в вечную жизнь, – нервно затараторил человек, похожий на врача.

  – А остальные почему проснулись, которые не забальзамированные?

  – А черт их знает, – вдруг перестал заикаться доктор, – они же, видите, уже и водку пьют, и теток по телевизору насилуют, наука это не объясняет, а как вы думаете, погромы будут, – доспросил доктор тихим голосом и почему-то покраснел.

  – У Сверлова потом спросите, – рявкнул хозяин кабинета, – и буквально вытолкнул его вон.

  Со стороны ВДНХ на Москву шли танки, которые в лепешку давили гусеницами плохо вооруженных красноармейцев, которые тут же почему-то вскакивали и, как ни в чем не бывало, кричали «ура» и стреляли из винтовок по витринам непонятных и пугающих их магазинов.

  В сторону Серпухова, что на юге от Москвы, в ужасе шли от столицы другие танки, которые уже прошли через центр города и уже пробовали давить бессмертных красноармейцев, пока не поняли, что ничего не получится.

  К вечеру на Ярославский вокзал откуда-то пригнали бронепоезд, с броневой башни которого неожиданно выступил Ленин:

  – Гламу-р-р-р-ненько устроились контры, – непривычно сказал Ильич, но дальше, правда, говорил строго по тексту, – вся власть Советам, земля крестьянам, мир солдатам, – и так далее, по первоисточнику.

  Утром второго дня началась национализация московских предприятий, а за городом живые крестьяне братались с бессмертными солдатами и матросами, и вместе жгли богатые коттеджи и без всякого суда ставили к стенке новых русских.

  Аврора все-таки выстрелила, балтийцы прислали в Москву свой революционный привет и две только что сформированные дивизии из воскресших накануне матросов.

  А тем временем в Москве красные отряды приняли за юнкеров президентский полк, миролюбиво повалили на землю живых солдатиков срочной службы, и дурно пахнущими ртами выспрашивали:

  – Женский батальон, где тут у вас прячется, ну, бабы у вас эти где, эти пышные, с винтовками...

  – Сами по году девчонок не видим, – оправдывались живые солдатики, опасливо поглядывая на внезапно пришедший к ним дембель, который с оскаленным ртом звал их почему-то не домой, а на баррикады.

  Сам матрос Железняк прилетел в Москву из Питера в пустом пассажирском самолете, и прямо из Шереметьева его повезли в Кремль, у самых ворот сунули в руки старую гранату и новый автомат Калашникова.

  – Гранату покажешь на входе только охране, – тщательно инструктировали легендарного матроса, – а дальше не срамись с этим старьем, с автоматом иди, вот тут несколько раз нажмешь, и все временные сразу начнут слазить, ну, помнишь, надеюсь, как те, первые слазили.

  Вечером Красную площадь заполонили обманутые вкладчики и потребовали от нового правительства головы тех, кто их обманул. Это единственное требование было удовлетворено, и все разошлись, но подошли обманутые дольщики в строительстве жилья и тоже потребовали головы своих обидчиков, им тоже их отдали, чтобы разошлись. Массы обманутого народа потом несколько дней приходили на Красную площадь за головами, пока, взявшись за руки, к ним не вышли Каменев и Зиновьев, затравлено посмотрели на толпу, и честно признались, что голов больше нет, все уже свернули, и предложили народу расходиться. А так как народ был грамотный и уже просто так устному слову не верил, то во всех газетах напечатали объявления, чтобы больше за головами к Кремлю не приходили. Но еще потом долго отрывали ноги тем, кто наворовал меньше, чем на высшую меру, и еще что-то у кого-то отрывали, что и показывать никому нельзя.

  А Москва оставалась еще в кольце врагов. Дивизия Чапаева без боя взяла станцию «Лосиноостровская» и гнала перепуганных милиционеров до Метро Бабушкинская, которое тоже бы взяли, но испугались турникетов.

  В Перловке, на северо-востоке, прямо у МКАДа, верные старому правительству войска попытались остановить продвижение красных на север, но дрогнули, как только увидели на МКАДе людей в лаптях, похожих на бомжей, и распевающих во все горло знакомые до страха слова «Чтобы с боем взять Перловку, белой армии оплот».

  К началу февраля все было кончено. В кремле большевики собрали всех лидеров современных партий, перед которыми выступил Ленин.

  – А кто у нас тут, батеньки, кадетами из вас будет, – с историческим прищуром покосился он на представителей партии «Единая Россия», в рядах которой тут же зашептались, определяя свою политическую ориентацию.

  – А эсерами кто у нас станут, – продолжил Ильич, – вот вы, товарищ Зюганов, нашу линию примите, или уклон возьмете, так добром, добром революцию не делают, моим именем столько прикрывались, а в музеях пулеметы заржавели. В деревнях народ одними сникерсами питается, богачи страну разобрали, а мы ее от этого рабства для Чубайсов что ли освобождали.

  Анатолий Чубайс гордо звякнул наручниками и поднял на Ленина глаза:

  – Мало я вашему Мавзолею, видимо, свет отключал, да попадись вы мне, в августе 1991 года, так....

  – С контрами и разговаривать нечего, – перебил его вождь мирового пролетариата, – мою лампочку Ильича отобрал, все лампочки в моей стране на свой карман отвинтил, еще Маркс говорил, сейчас не помню что, но как только вспомню, велю расстрелять.

  В этот момент с места подпрыгнул Борис Немцов, на руке которого камнем повисла Хакамада:

  – Владимир Ильич, мы ваше правительство, конечно, не признаем и никогда не признаем, но ответьте, Путин-то где?

  – Что, ребятушки, спохватились, думали, я царя второй раз в Свердловск в Епатьевский дом повезу, а вот вам дудки революционные, мы его в Германию оправили, в моем бывшем опломбированном вагоне, у него там Канцлер знакомый живет.

  В зал при этих словах запустили журналистов, которые наперебой загалдели:

  – Будет ли продолжаться первая мировая война с Германией?

  – Отмените ли вы Брестский мир?

  – Есть вероятность, что вместе с красными встанут из могил и белые?

  Владимир Ильич непривыкший к такому поведению журналистов на несколько минут потерял речь и отозвался не сразу:

  – Архиважной для нас задачей остается борьба за счастье простого народа, потому весь непростой народ нам придется снова расстрелять, – и тут же покосился на журналистов и представителей других партий.

  .................................................................................

  А спустя пару часов в кабинет Владимира Ильича без стука вошел Троцкий с каким-то живым и чрезвычайно вертким молодым человек и без всякого предисловия сказал:

  – Вот, Володя, это ваш личный имиджмейкер.

  – Из немцев что ли, – не понял Троцкого Ильич.

  – Да наш вроде, но ремесло свое называет словом иностранным, будет вас учить, как перед журналистами себя держать и на их скользкие вопросы отвечать.

  – Да ты, Лева, что, уже и забыл, как с ними надо разговаривать, в наших маузерах что ли патроны пересохли.

  – Не в том дело Ильич, политическая обстановка в мире другая, не признает нас пока мировая общественность, в кольце врагов мы сейчас, я вчера в Америку Бушу звонил, так он сказал, что с русским моргом разговаривать никогда не станет, – Лев Троцкий вздохнул, и подтянул вечно спадавшие у него кожаные штаны.

  – Что же я не такое говорю, по-твоему, – насупился Ильич, но ему уже ответил угодливо приседающий имиджмейкер.

  – Вы, Владимир Ильич, пока еще путаете основные фигуры на политической доске. Вот, например, украинского лидера Ющенко, оговариваясь наверно, называете батькой Махно, грузинского Саакашвили с Джугашвили-Сталиным путаете, а он у вас пока в соседнем кабинете бумаги вечно пишет и в стол прячет...

  – Так какое же он после этого не Махно, – взвился Ильич, – Украину от Москвы отбил и германцам хочет передать.

  – Опять путаете, – поправил его имиджмейкер, – сейчас принято земли отдавать не германцам, а американцам, так считается более надежным. Вот, еще, главное, не надо грозить в сторону прибалтийских стран, они и так обижаются на советскую оккупацию.

  – А причем здесь красные, их еще до нас, сотни лет назад какой-то русский царь оккупировал, по просьбе их же трудящихся.

  – Да они за ту оккупацию уже не обижаются, им – недоговорил имиджмейкер, потому что Ленин и Троцкий схватили его под руки, вытолкали из кабинета и спустили с лестницы.

  Уже завершая свой последний кувырок по лестнице, имиджмейкер увидел, как на подоконнике мертвый Петька взасос целует мертвую Анку-пулеметчицу, лезет ей под кофту, из под которой блестят обглоданные временем кости.

  – Свят-свят, – едва успевает прошептать молодой человек, как с хрустом ломается его живая шея и карьера первого и последнего красного имиджмейкера.

  .....................................................................................................

  А тем временем в Берлине Владимир Путин, ослепленный вспышками фотокорреспондентов, стоял на крыльце больницы, где только что прошел требуемый тест на живое, чтобы успокоить западный мир, что к ним приехал именно законный президент России, а не какой-нибудь воскресший и переодетый комиссар. Вопросы сыпались на него прямо ниагарским водопадом:

  – Будет ли продолжаться первая мировая война между Россией и Германией?

  – Соблюдаются ли в России права живых и права мертвых, и есть ли среди вновь воскресших граждан позитивно думающие правозащитники, которым надо помочь?

  – Есть ли возможность у России также посодействовать немцам в оживлении Гитлера и хотя бы нескольких дивизий фашистского вермахта, чтобы и у Запада тоже появилась не убиваемая современным оружием темная сила, способная остановить продвижения орд Ленина-Сталина в глубь Европы?

  – Когда в России наконец-то начнет оживать и белая гвардия, загробные права которой явно ущемлены?

  Владимир Владимирович, как опытный политик выбрал для ответа только последний вопрос о воскрешении белой гвардии и уклончиво пообещал:

  – Мы работаем над этим вопросом, но цена на газ для Европы останется неизменной.

  вторая глава

  В центре Москвы, на бывшей Лубянской площади, к постаменту обрубленного памятника Дзержинскому была угодливо приставлена лесенка, и хозяин памятника собственной персоной взобрался на постамент и заржал на всю площадь таким сатанинским голосом, что в кабинетах ФСБ зазвенели стекла и посылались со стен его собственные портреты.

  В стенах здания жгли документы, но коридоры как вихрь наполняли собой старые чекисты в кожанках и естественным образом мешались с живыми сотрудниками ФСБ.

  – У вас все номера перепутаны, – орал на живых усатый чекист с плдвязанной на груди раненной рукой, – где, мать вашу, мой 42 кабинет.

  Словно тени ложились на тени, будто стон шел по этажам, но как отлаженная за век машина, новое ЧК реставрировалось в старое ЧК.

  Как две птицы в суконном полете распахнулись полы широкой шинели железного Феликса, когда его фигура стремительно перешагнула порог его любимого здания. В своем кабинете он сорвал со стены собственный портрет, кинул его на пол и смачно раздавил стекло каблуком сапога.

  – Списки всех арестованных мне на стол.

  – Списки тех, старых, или списки этих, новых? – угодливая кожанка поправила на поясе деревянную кобуру маузера.

  – Всех, всех, – как-то вдруг по-доброму закашлялся Феликс Эдмундович, с размаху сел на стул и неумело стал теребить кнопки сотового телефона, – Билайн, мать их за ногу, всех к стенке поставлю, революции нужна надежная связь.

  В кабинете Ленина за полночь горел свет его любимой зеленой лампы, он сидел за пахнущим старым чердаком столом, потому что дорогой стол из красного дерева был вытащен по его приказу еще вчера, а дорогой диван сменили на узкую железную кроватку из его же музея.

  – Диктатура гребаннового пролетариата должна стать надежной опорой новой Советской власти, – бормотал Ильич про себя, размашистым подчерком записывая эту фразу на бумагу, опуская лишь слово «гребанного».

  Ильич вскочил из-за стола и стал нервно мерить семенящими шагами длину своего кабинета. От двери к окну выходил двадцать один шажок, оттуда почему-то получалось больше – 22 шашка. Это озадачило Владимира Ильича, он буркнул про себя «перебор» и, метнувшись к столу, размашисто написал заглавие своей новой статьи «Шаг вперед, два шага назад», и снова вскочил, чтобы шажками перепроверить свою правоту. Все верно, не считая эти базовые двадцать шагов вперед, в расчетах было на один меньше.

  В этот момент к нему заглянул заспанный Троцкий и ехидно заметил:

  – Ты себе уже весь ковер протоптал, все спят уже давно, мешаешь, Сталин под тобой живет этажом ниже, тоже не спит, злится, я тут новый учебник по истории вчера прочел, так Коба этот тебя скоро заменит, а на меня за границей киллера натравит, с контрольным ударом ледоруба в голову.

  – Знаю, утка он вонючая, смерти моей не дождется, а дел-то столько у нас еще, сколько интеллигенции по тюрьмам мается, все руки не доходят перевешать.

  – Да брось ты Володь беспокоиться, Коба потом всех загнет, а пошли его, гада, двумя подушками придушим.

  – Нельзя Лева этого делать, нарушим естественный ход революции, да ведь он тоже моего фараонского бальзама в 53-годом хлебнул, не умер он тогда, а прилег, чтобы без него все враги и раскрылись с тайной стороны.

  – А чешь тогда про него, как про тебя, нигде не было сообщения, что Сталин жил, Сталин жив, Сталин будет жить, – навострил бородку Лев Троцкий и весь замер в ожидании ленинской правды.

  – Так он сам и не велел, и из Мавзолея сам себя потом попросил вытащить, беспокойно там, на демонстрациях по крыше трибуны политбюро так топают, я привык, а Коба три года промучился и попросил Хруща, чтобы отвлечь народ его культом личности и потихоньку перезахоронить.

  Внизу, под полом, звякнуло по потолку пустым стаканом.

  – Опять подслушивает, зараза, – Ильич намеренно затоптал по полу ногой, чтобы там внизу никто не смог прослушать с помощью пустого стакана их секретный разговор.

  – Ой, Вовка, ты меня уморил, темень ты пролетарская, тут стаканами никто друг друга уже пятьдесят лет не подслушивает, вот жучки везде понапиханы, это он с Ворошиловым стаканами стучит, вино ему прислал из Грузии, как его, Саакашвили, правильно мужик поступает, заранее приседает. Это же ему не твой тезка Володя Путин с его мягкой демократией, с Россией лучше в мире жить, чем вообще не жить, – Лев Троцкий плюнул на ковер и вышел из кабинета Ленина.

  – Чем же они пахнут все, – принюхался за выходящим Троцким хозяин кабинета, нет, на чеснок не похоже, так битой кровью на бойнях пахнет, и широко распахнул окно, чтобы проветрить помещение.

  Утром к Ленину снова потянулись ходоки из дальних областей России.

  – А что с мэрами-то нам тепереча делать, – спросил Ильича пожилой крестьянин в потертых джинсах, и уверенно поковырялся у себя в носу.

  – А мы раньше что с помещиками делали, все отобрать, непременно отобрать, а потом жечь, естественным образом жечь их.

  – Так каменные коттеджи не горят, они же замками на земле стоят, да против них старые деревянные помещичьи усадьбы сараями выглядят, – крестьянин в джинсах еще упорнее поковырялся в своем носу, отчего Владимир Ильич не по пролетарски сморщился от отвращения, и развел руками:

  – А кому сейчас легко, жечь нельзя, взорвем, и на обломках новых русских напишут наши имена, – Ильич заткнул два пальца себе под сюртук, почесал давно немытую грудь, и, задрав голову, посмотрел в окно, невольно подумал об Инессе Арманд, и тут же попытался отогнать от себя ее соблазнительный образ. Он отогнался.

  А тем временем в других странах СНГ тоже было неспокойно. Многочисленные отряды красных латышских стрелков, второй раз сделав в России революцию, вернулись на историческую Родину, где их приняли почти радостно, то есть, и пикнуть никто не успел. Через десять минут Латвия вышла из НАТО, а красные латышские стрелки на законном в стране латышском языке зачитали правительству страны расстрельный приговор. В страхе перед красными латышами местные русские тут же признали латышский язык единственно понятным, но все равно все говорили на русском и постоянно ездили советоваться в Москву, отчего в кассах не хватало билетов, а в буфетах пирожков.

  Ющенко вдруг сам предложил России войти в состав Украины, и она тут же вошла, и впервые без оружия.

  В Молдавии и Грузии ....

  В Москве по толпе перед Большим театром тревожно ползли слухи, что сегодня утром ожил Владимир Маяковский. Уж третий час люди не расходились, ожидая у входа в театр любимого пролетарского поэта, которого там уговаривали не уезжать из дважды советской России.

  – Я не могу оставаться в стране, – кипятился Владимир Владимирович, – где шмат дешевого мяса в тесте зовется «Биг-Магом», а конфета с пастилой «Сникерсом» – эта хрень ни с чем в моих стихах не рифмуется.

  У входа его встретили тысячи рук и понесли к Красной площади. У мавзолея Ленина Владимир Маяковский выдохнул из себя то, что ждала толпа его поклонников:

  – Я русский бы выучил только за то, что на нем разговаривал Ленин, – выпалил по привычке народный поэт, и вдруг неожиданно добавил, – а о чем он мелет я так, к сожалению, до сих пор не понял, товарищи.

  Отчего товарищи его тут же уронили на мостовую.

  Все события повторялись с какой-то упрямой точностью. Максим Горький вновь поначалу не принял революцию, написал Ленину гневное письмо, запечатал конверт и уже хотел, было отправить его в Кремль, но вдруг вскрыл конверт и насыпал туда пригоршню радиоактивного полония, от которого потом месяц светились по ночам все крепостные стены Кремля, и в округе облезли все кошки и голуби.

  Впрочем, и Каплан была уже другой, ее научили стрелять, купили очки и ручной гранатомет, все напрасно, дело и тело революции было бессмертным.

  Вслед за пролетарскими поэтами и писателями встали из гробов деятели науки, красные директора, беспризорники, первые пионеры и первые комсомольцы. Все они смешались с лояльными к ним живыми людьми, для общего гнева которых уже не хватало обычных погромов новых русских, которых стали уже экономить и казнить только на лобном месте на Красной площади, в прямом эфире основных каналов телевидения. Специальные игровые телепередачи «Казнь-2» и «Званный ужас» стали настоящими хитами российского телевещания.

  В стране запретили практически все, женские прокладки, секс, иностранную музыку, Спид, DVD, креветки, копченую колбасу..., в общем, почти все, что последние десять лет растлевало нашу страну, но гражданская война так и не началась, потому что было не с кем – белые так и не проснулись. Советские ученые зорко присматривали за теми местами, где в революцию закапывали трупы белых офицеров и рядовых белогвардейцев. Белые упорно себя не проявляли, бороться было не с кем, революция была в опасности.

  Одно дело, скакать на пулеметы с шашкой на голо, чтобы отдать жизнь за счастье трудового народа, другое – жить в стране свершившейся революции, где все поголовно за красных и все думают одинаково. Граждане постоянно друг перед другом все делили и переделивали, и друг о друге заботились, как родственники, и так сильно любили социалистическую Родину, что публично не только пели ей стихи, но и плакали от счастья. Соберут большой митинг, и плачут, и плачут.

  А белые так и не воскресли. Живые красные боялись мертвых красных, которые в свою очередь тоже боялись теплых, как они звали обычных людей.

  В деревнях не проснулись кулаки, в лесах не завелись банды зеленых, в песках и горах не вылезли басмачи, удивленный красный командир Щорс на взмыленной лошади метался по Сибири, но некого было зарубить, потому он согласился пересесть на «Хонду», правда, с правым рулем.

  В стране все было настолько хорошо, что от зависти краснели все окружающие страны, и осторожно мечтали о коммунизме, обматывая свои границы еще одним рядом колючей проволоки.

  Уж трудно было представить себе общество, где настолько все были равны друг к другу, что стали непохожими на живых людей, и все, даже теплые, стали походить на не теплых, то есть, на мертвых. Все мысли мертвых и живых были о справедливости, о созидательном труде и доброте, которая липкой волной захватила все население. Во время коммунистического отдыха, все живые старались вести себя, как вели себя мертвые почти сто лет назад, гармошки заменили собой музыкальные центры, длинные неуклюжие женские платья прикрыли у живых женщин, все, что могло бы вдруг загореть, вместо сникерсов лузгали семечки, вместо виски пили самогонку. В кинотеатрах вместо «Терминатора» показывали фильм «Чапаев», который сам, кстати, не пропускал ни одного сеанса про себя, и плакал, когда выдел так недостающих ему белогвардейцев.

  Сексом занимались только после свадьбы, которые играли по старым обычаям, и невеста только после брачной ночи узнавала за живого она вышла мужчину или за мертвого. Эти смешанные браки приносили еще более странное потомство, сведения о котором тщательно скрывались, но на западе в газетах писали, что в стране Добра иногда рождались от смешанных браков странные дети, которые были настолько преданы революции, что их боялись не только живые, но и мертвые. Эти дети, словно заведенные роботы, любили Ленина, партию и готовы были в любую минуту умереть за все, что было хоть немножко красного цвета, они уже не хотели просто работать, а только фанатически перевыполняли суточные нормы и тут же устанавливали себе новые и новые.

  Однажды один такой новый человек, из подросших, попал в серьезную аварию и угодил на операционный стол. Врач, оперировавший его, вышел из операционной в полу обморочном состоянии, и успел только вымолвить:

  – Они не люди, они лучше людей, они..., – и тут же был застрелен сопровождающим этого больного чекистом.

  Западная пресса, как всегда все переврала, и сообщила, что этот врач при вскрытии ново нового русского не только обнаружил вместо сердца пламенный мотор, но и вместо мозгов пентиум первой модели, и медные провода вместо кишок. Эти ново новые, видимо, рождались от брака мертвого и живой уже законченными роботами, фильм Шварценеггера будто бы ожил в России в красном варианте.

  Все боялись этих ново новых русских, не нужно их путать с уже расстрелянными новыми русскими, и нетерпеливо ждали прихода белых. Этих спасительных белогвардейцев поджидали не только мертвые красные, чтобы не скучать, но и живые красные, которые боялись ново новых русских больше, чем красных покойников.

  А потом вдруг на внеочередном съезде партии выступил перед всеми любимый Ленин и сказал, что не «лучше меньше, да лучше», а «больше и хуже», его не поняли, но бурно зааплодировали.

  – Будь проклят тот народ, который не хоронит в земле своих покойников, и как музейную мумию показывает меня уже столько лет подряд, – с обидой в голосе красноречиво сказал Ленин. – Они ведь вместе со мной оставили всех нас не зарытыми, и до сих пор не похоронили старую вражду, разделившую русский народ на два лагеря, в котором давно нет ни правых и ни виноватых.

  В ужасе застыли в зале теплые и холодные, когда Владимир Ильич вдруг стал перед переполненным залом на колени и, умоляюще попросил:

  – Спрячьте меня, товарищи, от врагов, которые видят в моем высушенном теле пугало коммунизма, спрячьте меня от друзей, которые рассматривают меня, как нетленный символ их веры, – Ленин опустил голову и еще тише добавил, – заройте меня, товарищи, если сможете.

  Весь зал при этих ленинских словах тоже упал на колени, и только Дзержинский едва удержавшись на ногах, всей своей нескладной фигурой метнулся к трибуне:

  – Белые встают, по всей стране из могил поднимаются.

  В сторону Москвы со всех четырех сторон уже летели полки мертвых белогвардейцев на своих мертвых конях, такие же страшные и беспощадные, как красные, и их заржавленные сабли рубили по пути всех оставшихся живых, которые только что пережили кровавый приход красных покойников. В этой безмолвной атаке не ржали оскаленные лошади, открытые рты всадников не выпускали изо рта боевого «ура», лошадиные копыта не касались январского снега. За веру, царя и отечество они мчались по полям и дорогам без единого звука, и лишь с хрустом отлетали головы попавшихся на их пути живых, не успевших посторониться от этой настигшей их белой правды.

  А в магазинах Москвы уже пропали лопаты, потому что каждый мертвый красный после знаменитой речи Ленина считал своим долгом как можно быстрее явиться на место своего прежнего захоронения, вырыть себе могилу и само захорониться. К вечеру все мертвые красные уже были в земле, а белые орды, так и не долетев до столицы, вдруг сами растаяли в воздухе, как белым прахом присыпав всю землю светлой памятью о себе.

  Уже к полуночи и сам Ленин пошел в Мавзолей.

  Его шаги не отпечатывались на январском снегу, и изо рта не белело дыхание, а у часового при Мавзолее стыли от этой страшной картины зубы, но он и глазом не повел на Ильича, как вдруг Ленин сам заговорил с солдатом:

  – Скажи, сынок, – с веселым прищуром спросил Ильич, – ты здесь, у Мавзолея, меня от народа стережешь или народ от меня охраняешь?

  В ответ часовой, так и не моргнув даже глазом, бесчувственным кульком упал на мраморный пол, а Ленин, по-доброму ругнувшись, перешагнул потерявшее сознание тело и, согнувшись, по-стариковски пошел домой, громко хлопнув за собой дверью.

  Алексей ВИНОГРАДОВ

  2003 год