355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Алексей Слаповский » Народный фронт. Феерия с результатом любви » Текст книги (страница 1)
Народный фронт. Феерия с результатом любви
  • Текст добавлен: 14 сентября 2016, 21:41

Текст книги "Народный фронт. Феерия с результатом любви"


Автор книги: Алексей Слаповский



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Алексей Слаповский
Народный фронт: Феерия с результатом любви

С благодарностью ПВВ за искрометную художественную идею.


Двадцать Четвертого числа исполняющий обязанности Главврача Виталий Иванович Попченко собрал коллектив психиатрической больницы № 1 города С. и сказал:

– Нам спущена разнарядка создать клиническое отделение Народного Фронта в количестве не менее двадцати восьми человек.

Минутку, но я ведь не объяснил то, что Вас наверняка сразу же больше всего заинтересовало: почему он исполняющий обязанности? А потому, что настоящий наш Главврач подобен Богу: в него все верят, но его никто не видел. Он сидит где-то на третьем административном этаже, пьет чай, смотрит в окно и ничего не делает, потому что он умный человек и знает, что ничего сделать уже нельзя. Раньше я тоже так думал, теперь изменился, но об этом потом. Остальные в нашем отделении уверены, что от него все зависит. Они страдают, обижаются, плачут, просят показать Главврача, чтобы он все решил. И выходит вот этот самый Виталий Иванович Попченко и представляется Главврачом. Он выходит, он обходит палаты, он выслушивает и дает указания. И эти несчастные радуются: думают, он и есть Главврач. Но меня-то не проведешь. Главврач должен быть высокого роста, немного с животом, но не слишком, с короткими черными волосами и пронзительными черными глазами, он должен широко и решительно ходить, говорить твердо, но добросердечно. Со знанием дела. А Попченко – маленький, рыжеватый, конопатый, говорит тихо и сипло, будто всегда простыл, но основная улика того, что он не Главврач, – от него ничего не зависит. Я специально наблюдал: после его обходов ничего не меняется. Абсолютно. Вы можете представить, чтобы после пришествия Бога или его Сына, как это утверждает религия, ничего не изменилось? Нет? И правильно! Какие же еще нужны доказательства того, что Попченко – не Главврач? Не говоря уже о фамилии, которой не может быть у Главврача.

Итак, этот самозванец объявил о создании Народного Фронта. И я…

Наверное, сказываются волнение и отвычка связно излагать свои мысли: я даже не представился! Впрочем, вряд ли это имеет большое значение. Важно не мое имя, а то, что я Центр Вселенной. И это не мания величия, а простая констатация факта. Центр Вселенной находится там, где находится Человек, говорящий или думающий о Вселенной. Из чего следует, что в данный момент он совпадает с психиатрической лечебницей города С., потому что там нахожусь я, а я постоянно думаю о Вселенной. Логика безупречная, не правда ли?

Ведь без Человека никакой Вселенной вообще нет. Если о чем-то никто не думает, не видит, не слышит, если оно само по себе, то его будто и нет. То есть оно есть, но ему все равно, есть оно или нет, большое оно или маленькое, горячее или холодное. Атому наплевать, на сколько частиц он делится и делится ли вообще. А Человек тем и отличается от всего остального, в том числе от Вселенной, что ему не все равно.

Итак, Двадцать Четвертого числа, о чем можно бы и не говорить, потому что, кроме Двадцать Четвертого числа, все остальные числа условны, я ведь попал сюда Двадцать Четвертого числа, и время остановилось, – следовательно, Двадцать Пятое наступит тогда, когда я отсюда выйду. Двадцать Четвертого числа Попченко собрал коллектив врачей в конференц-зале и сделал заявление, о котором я упомянул выше. Я был там в углу, но меня никто не тронул, потому что я глухонемой. Это и есть моя болезнь: я не слышу и не говорю. На самом деле, конечно, я слышу и говорю, но они считают, что я не слышу и не говорю, причем именно в психозном плане, то есть не потому, что оглох и онемел, а потому, что сошел с ума. Я им с самого начала сказал, что они ошибаются:

– Вот же, я же говорю, я слышу, Вы что, не видите?

А они сказали:

– Нет, это Вам только так кажется, что Вы говорите и слышите, на самом деле Вы глухонемой.

– Как же я глухонемой, если я слышу, что Вы мне вот сейчас сказали, что я глухонемой? Вы же ведь это сказали, а не про то, что на улице плохая погода, которая действительно дрянь?

Они сказали:

– Вот видите, Вы пытаетесь говорить про погоду, хотя Вам говорили про другое, Вы симулируете слух, которого у Вас нет, и речь, которой нет тем более.

Я изумился:

– Какое же тем более? А что я сейчас делаю, если не говорю?

– Вы воображаете, что говорите!

– А как же Вы слышите?

– Это Вам кажется, что мы слышим. На самом деле мы ничего не слышим, потому что Вы ничего не говорите.

Тогда я догадался, что это всё отговорки. Взяли меня не за это, а за то, что я Центр Вселенной и от меня все зависит. Они меня взяли, чтобы я не изменил Вселенную к лучшему. Их можно понять. Больше того, я считаю, что они поступили правильно: дай мне волю, так я действительно изменю Вселенную к лучшему – и что им тогда делать? И всем остальным людям? Лучшее – враг Хорошего, значит Хорошее – друг Плохого. Почему? Потому, что враг моего врага – мой друг.

И я согласился, что, действительно, надо меня как-то изолировать. Трудно ведь удержаться самому от изменения Вселенной. Человеку вообще трудно самому отказаться от всего. От вина, курения, денег, работы, обжорства, Женщин и еще 1000 пунктов в алфавитном порядке, которые я бы привел, но Жизнь коротка. Самый легкий способ излечиться от вина, курения, денег, работы, обжорства, Женщин и других 1000 пунктов – изолировать от них Человека. Странно, что это так мало применяется. Я бы за один-два года вылечил всех от всего вредного.

Но даже если бы я слушал, меня бы, наверно, не убрали, потому что у наших врачей нет секретов от больных. Больные, считают они, все равно ничего не понимают, поэтому при них можно говорить что попало. И вести себя как попало: они при нас спокойно переодеваются, флиртуют, обсуждают личные интимные дела.

Правда, точно так же поступают на воле работники и работницы большинства тех учреждений, где толпится чего-то взыскующий народ, из чего следует, что они тоже считают Людей идиотами.

Вернемся к событию. Попченко Виталий Иванович созвал коллектив и сказал:

– Нам спущена разнарядка создать клиническое отделение Народного Фронта в количестве не менее двадцати восьми человек. Кто хочет вступить в Народный Фронт, поднимите руки!

Конечно, на моем месте любой бы другой больной Человек не понял бы Попченко. Что такое «спущена разнарядка»? Абсолютно бессмысленное выражение. Но я умею отделять главное от второстепенного. Я просто отбросил эти слова и сконцентрировался на других: «создать Народный Фронт». Мне эти слова понравились. Слово «Народ» твердое, крепкое, простое. Слово «Фронт» тоже твердое, крепкое, простое. Они идеально подходят друг к другу. К тому же, в отличие от врачей, ум которых стиснут и зажат профессией, я своим свободным, ничем не стиснутым умом сразу понял гениальность идеи создания этого Фронта. Как известно, Власть в нашей стране – Враг народа. Но она не дура, чтобы этого не понимать. До известного предела это даже нужно и выгодно, потому что Народ сам плохо понимает, чего он хочет. Но наступает момент, когда Народ перестает вообще чего-либо хотеть и понимать. Это опасно, он может перестать создавать Материальные Ценности, без которых, несмотря на первичность Духовных, никуда не денешься и без которых может прийти конец самой Власти. Выхода три:

– Власть объединяется с Народом, и они вместе творят Будущее, какое им по силам и какое им представляется хорошим (хотя я, конечно, знаю, что это очередное заблуждение).

– Власть усиливает свою власть, принуждая Народ продолжать создавать Материальные Ценности. Но Народ сейчас настроен на пассивное сопротивление, этим его уже не возьмешь.

3. Власть, не имея мужества и способностей уничтожить сама себя, призывает Народ объединиться, чтобы он ее уничтожил со стороны. Это похоже на то, как человек, захотевший покончить свою опостылевшую жизнь самоубийством, не может этого сделать и просит сделать это другого.

Третий вариант и был выбран. И это гениально. Разрозненные группы, т. е. фронты, противостояли друг другу. Лучший способ избавиться от противостояния – объединить их в один. Но ведь если Фронт, значит – война. А с кем? Внешний враг исключен, потому что Россия своими фатальными победами в мировых войнах навсегда деморализовала мир тем, что:

– Проигравшая сторона оказывалась очень скоро в выигрышном положении и получала мощный толчок к развитию. Германия, Япония.

– Победившая сторона попадала, наоборот, в положение тяжелое, из которого фактически до сих пор не может выбраться.

– Ergo, т. е. следовательно, как говорит латынь, которую я изучал в университете на факультете иностранных языков (английский) с тем, чтобы зарабатывать, сопровождая на английском языке иностранных туристов, но они к нам почему-то не начали ездить, несмотря на новые времена, редкий случай, когда мой социальный прогноз не сбылся, поэтому мне пришлось переквалифицироваться на аккордеон, по классу которого закончил когда-то музыкальную школу, я стал аниматором, то есть, говоря по-старому, массовиком-затейником на различных мероприятиях, хотя, к сожалению, мероприяторы все больше предпочитают живым музыкантам и живой музыке бездушные проигрывающие устройства. Ergo, получается – если нападать на Россию, то только с целью проиграть (победа ведь не принесет выгоды!), но этого никому не хочется.

Внешний враг исключен. Внутри страны у Народа два врага – Власть и он сам. Но себя он сам и так уничтожает без всякой войны, значит, все-таки это война против Власти, она готовит самосвержение, но врачи своим косным разумом никак не могли это осознать. Они начали задавать вопросы: нужно ли платить взносы, нужно ли получать удостоверения, нужно ли где-то расписываться?

А Катюшина Ольга Олеговна спросила: не шутка ли все это?

Она сама склонна пошутить, в том числе с больными. Например, когда она остается на дежурстве в нашем отделении, состоящем из единственной, но большой палаты, где четырнадцать коек в два ряда, когда ей скучно, Ольга Олеговна входит и говорит:

– Ну, кто хочет шоколадку?

Все, конечно, знают, что никакого шоколада нам никогда не давали и не дадут. Сахар мы получаем только в виде сахара, извините за смысловую тавтологию. Правда, разрешены передачи, и некоторым передают тот же шоколад и даже варенье, переложив его из стеклянной посуды в местную пластиковую, потому что в стеклянной нам нельзя, хотя есть у нас такой Саломодин, бывший грузчик с сильными руками, он умудрился порвать пластиковый контейнер и порезать себе пальцы, но что делать, не в бумажной же посуде все держать, – да и бумагой можно зарезаться до смерти, такой случай, мне рассказывали, тоже был, обычным листком бумаги человек сумел перерезать сам себе сонную Артерию.

Обязательно находится два-три глупца, которые, хихикая, бегут к Ольге Олеговне за шоколадом, выстраиваются в очередь и даже иногда дерутся. Но вместо шоколада натыкаются на шутливый кукиш Ольги Олеговны, сложенный из ее, к слову сказать, довольно красивых пальцев.

Она смеется, а больные обижаются, кто-то плачет, а кто-то начинает гневаться, но тут является огромный санитар Ленечка, хотя Ольга Олеговна и сама, без всякого санитара, может любого удушить двумя своими чудесными пальцами, как она часто говорит, показывая, как она это сделает, и все верят.

Я прекрасно знаю, что трюки Ольги Олеговны обман, однако тоже иногда подхожу за шоколадом. Почему я это делаю? Объясню.

1. Если Ольга Олеговна считает это унижением, я показываю тем самым, что Центр Вселенной унизить невозможно.

2. Я верю в Человека и надеюсь, что рано или поздно в Ольге Олеговне проснется Совесть и она все-таки даст настоящий шоколад.

3. Даже если она никогда не даст шоколада, мне просто, бывает, хочется сделать ей приятное. Я думаю, у нее мало хорошего в Жизни, иначе зачем ее тянет на складывание кукиша? Я могу доставить ей маленькую радость, почему бы не уступить этому желанию?

4. Если я буду все время отказываться, другие больные и врачи могут подумать, что я близок к выздоровлению, а я ведь принял их игру, я считаюсь глухонемым, хотя говорю и слышу, но всем говорю при этом, что я глухонемой. И меня выпишут, а это пока не выгодно ни мне, ни Человечеству, ни Вселенной.

5. После первого созерцания ольгиолеговного шоколада я, конечно, испытал тяжелое разочарование. Но, как ни странно, через какое-то время мне захотелось опять испытать разочарование. Почему? Это огромная человеческая загадка, которую я не в силах разрешить, этим должен был бы заняться серьезный Консилиум из докторов наук, потому что такая масштабная Личность, как я, мне самому не по зубам. Вернее, раз уж я упомянул зубы: человеку ведь трудно, например, самому себе лечить зубы, особенно под общим наркозом, как лечили, если не врет, бывшему очень богатому человеку Стюшину, потому что, если ты себя введешь в наркоз, то кто же будет тебе лечить зубы?

6. Мне иногда жаль Ольгу Олеговну, потому что бывают дни, когда почему-то никто не идет за шоколадом, она сердится, но сквозь сердитость я своим чутким умом просматриваю ее тотальное Одиночество. И тогда я подхожу и успокаиваю ее.

7. И, наконец, признаюсь, что созерцание пальцев Ольги Олеговны мне подчас доставляет эстетическое удовольствие. Они красивы, и не имеет значения, в какую комбинацию сложены. Человеческое тело и его части прекрасны, а то, что с ними можно сделать, дело второстепенное.

Итак, она задала вопрос: не шутка ли это?

Попченко ответил ей и другим, что это не шутка, что взносы платить не нужно, получать удостоверение не нужно, расписываться не нужно. Достаточно проголосовать, и тут же общие списки Народного Фронта, которые сейчас составляются, прибавятся на 28 человек. Проблема в другом: коллектив клиники насчитывает всего 17 человек. Можно, конечно, сообщить об этом, но ведь те, кто спустил разнарядку, и так это знают. Значит, говоря о количестве в 28 человек, они имеют в виду и больных. Не всех, а которые поздоровее, которые больны не самыми тяжелыми расстройствами и неврозами и не лишены в силу этого избирательных прав. Надо набрать 11 или даже 12 человек, на случай, если кто выпишется или умрет, чтобы они вступили в Народный Фронт. Учитывая сегодняшнюю справедливую борьбу с формализмом, нужно, чтобы вступление было добровольным – чтобы в случае проверки каждый вступивший мог осознанно и внятно объяснить, что он является членом Фронта от души и по совести. Подтасовки исключены.

Я пришел в окончательный восторг. Кто мудрый додумался до этого? Кто понял, что не надо формальностей, а достаточно самосвидетельствования? Ведь он тем самым почти приравнял Человека к Христу, у которого главным доказательством его Божественного Происхождения было именно самосвидетельствование, как объяснил забытый уже ныне Отец Мень, за что и погиб, потому что многим не нравился его упор на то, что Христос есть Сын Человеческий, рожденный Человеческой Матерью.

У меня даже слезы выступили на глазах от осознания величия момента. Я не удержался, выступил и сказал, что предлагаю свою помощь. Это будет хорошо уже тем, что отвлечет меня от замыслов по улучшению Вселенной и облегчит задачу по моему сдерживанию. Но самое существенное – больные не привыкли верить врачам, а вот своему товарищу поверят сразу.

– Если не хотите решать сами, скажите Главврачу, он наверняка одобрит, потому что он мудр и не может не одобрить того, что хорошо, – добавил я.

Попченко сделал вид, что не понял меня в этом пункте.

Врач Челышев крикнул мне, чтобы я заткнулся. Он кричит это всем больным. Наверное, его представление о здоровье и спокойствии именно такое: все должны заткнуться.

Попченко не согласился с ним и сказал, что идея этого сумасшедшего вполне здравая, но есть нюанс. Он сказал мне:

– Вы можете быть организатором, но при этом не должны сами вступать в Народный Фронт. Потому что Вы же глухонемой, если кто придет проверять, могут сказать, что мы принимаем глухонемых, это дискредитирует.

Я заверил его, что буду принадлежать Фронту только душой, без формальностей.

Меня неожиданно поддержал врач Синякевич:

– Пусть займется, – сказал он. – Дурацкое дело – дураку и поручить.

– Не такое уж оно дурацкое! – одернул его Попченко, но я сразу увидел его неискренность.

Новая догадка озарила меня. Попченко не хочет создания Народного Фронта. Ведь Попченко тоже власть, Фронт будет против него! Он не хочет, но вынужден создавать Фронт по велению времени и указанию свыше.

– Действуйте! – сказал мне Попченко.

А потом обратился к врачам:

– Но это не значит, что Вы отдыхаете. На психа полагаться нельзя, будете проводить работу параллельно.

Наивный! Уж я-то знаю Природу Человека: если ему сказали что-то делать, но он знает, что это уже кто-то делает, он ни за что этого не будет делать. Поэтому с самого начала я рассчитывал только на себя.

Меня смущало одно: слишком все открыто. А в России эффективно только тайное. Подумав, я понял, что создам среди своих товарищей две организации – явную и тайную. Это будет одна и та же организация, действующая в двух режимах. Еще подумав, я понял, что нельзя обойтись и без оппозиции – иначе будет выглядеть неправдоподобно. Само собой, создание оппозиции ляжет тоже на меня.

Я начал действовать.

Первым моим объектом был сосед по койке Саломодин, которого я уже упоминал. Бывший грузчик. Он таскал грузы, не подозревая о Вселенной и о многом другом, что сделало его угрюмым и мрачным. «Наше дело, – говорил он, – плоское таскать, круглое катать». Я не знаю, из-за чего он заболел, Саломодин не рассказывает. Наверное, ему велели катать плоское и таскать круглое, он впал в неразрешимый ступор, который кончился больницей.

Я сказал ему:

– Брат, не хотите ли Вы вступить в Народный Фронт?

Он молча вздрогнул. Что делать, слово «Брат» на многих так действует. Ведь наши санитары официально называются Медбратьями, а от них ничего хорошего ждать не приходится. Тот же самый Ленечка иногда подкрадывается сзади к Саломодину – кстати, я не знаю его имени, потому что врачи его по имени не называют, а сам он не признается. Он очень вообще подозрительный. Я неоднократно спрашивал его:

– Саломодин, как Вас зовут?

– Кто зовет? – испуганно озирался он.

Я поменял формулировку вопроса:

– Саломодин, как Ваше имя?

– А тебе зачем? – спрашивал он.

На этом контакт заканчивался.

Но я все равно всех называю Братьями, чтобы вернуть этому слову изначальный смысл, а не тот пугающий, который все видят из-за Медбратьев, что не лишено смысла, если вспомнить Каина и Авеля.

Я не отступал и повторил:

– Брат, не хотите ли Вы вступить в Народный Фронт?

Он опять вздрогнул и опять не ответил.

Что ж, придется слегка изменить свои установки. Что делать, Большая Политика невозможна без маленьких компромиссов!

– Саломодин, хотите ли Вы вступить в Народный Фронт? – спросил я третично, не употребив пугающее его слово.

– Нет, – ответил он.

Другого ответа я и не ожидал. Саломодин абсолютно на все вопросы отвечает отрицательно. Он считает, что в каждом вопросе подвох и провокация. К тому же, неразвитые люди – как дети, а детям свойственно отрицание. Я помню, когда в детстве Мама меня спрашивала: «Костя, хочешь кушать?» – я автоматически отвечал: «Нет!» – даже если хотел. И тут же после этого спрашивал: «А что?» Почему я так делал? Потому, что все дети обладают энергией сопротивления. Они знают, что Мир хочет подавить их и сделать одинаковыми, и инстинктивно упираются. Потом эта энергия сопротивления угасает или исчезает совсем. На самом деле детей не надо спрашивать. Надо говорить: «Иди есть!» – и все. Чтобы ребенок не мучился наличием вариантов, ведь самое сложное для ребенка – выбор. Он часто и капризничает из-за того, что есть выбор. На самом деле он этим просит, даже как бы требует насилия, а взрослые не понимают. Педагоги в школе умнее, они меня не спрашивали: «Костя, ты хочешь ответить?» Они прямо говорили: «Лунёв, иди к доске!» И правильно делали.

И тут меня осенило. Что ни говори, а гениальные идеи могут сделать гениальным того, кто их воспринял.

– Саломодин, хотите ли Вы круглое катать, а плоское таскать? – спросил я.

И он тут же вскинул на меня свои измученные глаза и ответил голосом, идущим откуда-то из глубины его существа:

– Да!

– Народный Фронт Вам это гарантирует. Присоединяетесь?

– Да!

Так я заимел первого соратника. В том, что теперь он никогда и ни при каких обстоятельствах не скажет «нет» вместо «да», я был уверен. Если уж Саломодин что скажет, он скажет навсегда и никогда не скажет по-другому. Когда Ленечка пытался заставить его изменить свое мнение насчет количества пшенной каши, тюкая его кулаком по темечку, то даже устал, а Саломодин уперся и не хотел признавать, что каши было столько, сколько надо.

Вторым кандидатом был сосед с другой стороны, Антон Липов, человек лет сорока, очень худой, которого Ленечка, по-своему остроумный, при его появлении окликнул:

– Эй ты, профиль, где твой фас?

Действительно, у Липова было такое лицо, что спереди его было почти не видно, а сбоку, казалось, при небольшом усилии воли, которое я мог бы применить, имея в виду мое могущество, но не хотел тратить по пустякам, можно было увидеть насквозь, особенно на просвет.

Липов – человек мерцающий. Месяцами и даже годами он каждый день ездит на работу в городское управление имущественного хозяйства (не помню точного названия) и с утра до вечера что-то подписывает. Он сидит, подписывает, а потом возвращается домой. Но наступает момент, и с ним что-то случается. Его задача – подписывать все, что дают, потому что решают, что подписывать, другие люди. И вот Липов вместо слова «Утверждаю» и подписи вдруг начертывает поперек всего листа: «А пошли Вы!». Или: «Ага, щас!». Или: «А ананасов с шампанским Вам не надо?». Или вообще что-то нецензурное. Это быстро обнаруживается, за Липовым приезжают и привозят к нам на полтора-два месяца, после чего он возвращается совершенно здоровым и продолжает подписывать что дают. Он говорит, что все сослуживцы ему завидуют, и я ему верю. Но нарочно с ума не сойдешь, а кто попробует, Попченко, хоть он и не Главврач, раскусит в две минуты. За исключением, когда в клинику ложатся по договоренности, для того чтобы избежать уголовного наказания. Так у нас находится Лев Борисович Диммер. Он финансовый гений.

Минутку, я не закончил про Липова. Липов был на стадии выздоровления, то есть уже почти готов подписывать что дают. И со всем соглашаться. Поэтому, когда я спросил его:

– Скажите, Антон, Брат мой, не хотите ли…

– Да! – тут же ответил он.

И я даже не стал вдаваться в подробности, чтобы не тратить время.

Диммер был финансовый гений, через него проходили большие деньги, он умел их увеличивать. Но гений всегда гоним, я сужу по себе. Диммера, Моцарта калькулятора, дебета и кредита, траншей, займов, кредитов и прочего, обвинили в махинациях и превышении полномочий. Последнее было ему особенно обидно.

«Вы даже не представляете, – делился он со мной, хотя с большинством не входил в контакт, – насколько меня это оскорбляет! Превышение полномочий! Но Вы вообразите, что я певец, так? Я стою на сцене и я пою, так? Я пою арию на три с половиной октавы! Заметьте, публика в восторге, все довольны! Да, они платят хорошие деньги за билеты, но получают удовольствие! И вдруг мне говорят: Вы превысили полномочия, у нас никто не поет шире двух октав, максимум две с половиной. Наступите на собственный голос и пойте как все!»

Я ему очень сочувствую – я люблю талантливых людей во всех областях. Поэтому, хотя он лежал за перегородкой вроде ширмы и не считался вполне нашим, я, улучив момент, подошел к нему и сделал свое предложение.

Диммер сразу же понял гениальность идеи.

– Молодцы! А то все твердят одно и то же: бей своих, чтобы чужие боялись! И что получилось? Бьют своих, а свои же и боятся. Одни в Англию сбегают, другие пьют беспробудно! Теперь будет равенство и братство, ни богатых, ни бедных, ни олигархов, ни чиновников. Фронт – куда ни глянь! Зачем баранов гонять? Собрать их в кучу и сказать: мы все братья! А брат брату, если по христианским заповедям, должен последнюю рубаху отдать. Вот и отдадут – сами! Ах, умницы!

Повосторгавшись, он свернул на привычные деловые рельсы.

– Финансировать нужно?

– Нет, – ответил я.

– Это плохо, – огорчился Диммер. – Без финансов кто наладит фронту тыловое обеспечение? Да и вооружаться тоже надо. Нет, это Вы что-то наверняка путаете. Надо выяснять.

И он пошел выяснять к Попченко. Не знаю, о чем они говорили, но после этого разговора Диммер еще больше повеселел.

Я насторожился. Мне показалось, что Диммер, поняв гениальность идеи, не так истолковал ее предназначение. И решил уточнить:

– Скажите, уважаемый Лев Борисович, понимаете ли Вы, что Фронт создается для борьбы с властью?

– Кто Вам сказал?

– Это очевидно.

– Бред! – ответил Диммер. – Не хотите же Вы сказать, что тот же, например, Попченко решил организовать местную публику, чтобы она его свергла или хотя бы укоротила?

– Именно это я хочу сказать, именно в этом парадоксальная сущность спущенной инициативы.

– Вы еще скажите, что власть – тот аппендикс, который хочет, чтобы его вырезали, – с циничным остроумием сказал Диммер.

– В каком-то смысле да. Иначе погибнет весь организм. Вместе с аппендиксом.

– А так аппендикс погибнет еще раньше! Нет, умри ты сегодня, а я завтра! – загадочно выразился Лев Борисович.

– Значит, Вы не хотите присоединяться к Фронту? – огорчился я.

– Почему? – удивился Диммер. – Вы идете к своей цели, я к своей, они к своей, но дорога у нас в данном случае совпадает.

Я надолго задумался.

Из раздумий меня вывела команда одеться и отправиться на уборку территории.

Это не такой простой процесс. Одеть наше относительно тихое отделение не составляет труда. Кто не оденется сам, придет Ленечка и оденет. И вывести на территорию тоже несложно. Но там мы не сразу беремся за метлы и грабли, чтобы сметать мусор и сгребать опавшие листья. Мы слишком заворожены той Природой, которая расстилается перед нами в виде нескольких диких яблонь и десятка каштанов, растущих среди густой травы. Многие больные, устав от клинического рациона, тут же идут к яблоням и начинают обрывать и есть кислые дички размером с грецкий орех. Причем каждый раз повторяется одно и то же: все плюются, кривятся, догадываются, что надо не рвать с дерева, а подбирать с земли, где яблоки пожелтели и стали сладковатыми. Образно говоря, эти яблоки оживают только умирая. Красиво сказано, как Вам кажется?

Неизменно появляются Ленечка, Ольга Олеговна и всегда охотный на расправу Челышев, начинают наказывать больных за самовольное поедание павших яблок. Казалось бы, намного проще раз и навсегда срубить эти три-четыре старые и корявые яблони, не представляющие особой Красоты, и избавить людей от искушения. Но, видимо, повторяется библейская история: как Господь проверял с помощью яблока вменяемость Адама и Евы, так и для наших врачей яблони служат чем-то вроде теста на степень выздоровления. Глупые! Разве они не понимают, что окончательно больной ко всему равнодушен, а вот нормальный как раз склонен искушаться, заблуждаться, вожделеть?

Впрочем, внимание больных быстро переключается на собирание каштанов. Сырыми их никто не ест, зато потом их жарят где-то на кухне, которая для нас недоступна так же, как и Главврач: никто ее не видел, мы только верим, что она есть. И клиника наслаждается этим чудесным сладковатым запахом. Врачи с удовольствием едят где-то там жареные каштаны, а у больных пробуждается аппетит, и это приносит пользу, потому что они готовы съесть все, что им предложат. Так что действия врачей я считаю в данном случае оправданными. Но подозреваю при этом, что им все-таки стыдно есть каштаны, не делясь с больными. Возможно, коллективный эгоизм заглушает этот стыд. Но он не исчезает, он живет, он требует какого-то выхода. Народный Фронт восстановит справедливость: каштаны будет жарить и есть тот, кто их собирает. Не думайте, я не обольщаюсь перспективой коммунизма, который, как выяснилось, исторически, увы, невозможен. Если кто хочет больше каштанов – пожалуйста, выращивай, ухаживай, собирай. И это будет владение по праву. А не так: одни даром работают, другие даром пользуются.

Я обычно не интересуюсь яблоками и каштанами. Наш корпус выходит одной стороной на пустырь, а другой на какую-то стену какого-то завода. Садик – с торца, где нет окон. Поэтому улицу можно увидеть только из садика. Я подхожу к металлической ограде. Напротив – остановка маршрутки. Я жадно смотрю на людей, которые едут работать, учиться, любить, жить. Я горжусь ими: то, что они делают, Прекрасно уже потому, что они могли бы этого не делать. Больше того, это, в сущности, опасно и чревато.

Не все понимают эту простую мысль, поясню.

Человек хочет жить разнообразно и интересно. Для этого он учится, работает, любит. Но впереди неизбежная Смерть. И когда она наступит, то, чем лучше жил человек, тем больнее ему будет расставаться с жизнью. Поэтому, чем интенсивнее люди учатся, работают и любят, тем страшнее финал они готовят себе, и я благодарен им за то Мужество, которое позволяет мне чувствовать причастность к самым Прекрасным созданиям во Вселенной, которых я знаю – потому что пока не знаю никаких других.

В тот день, о котором я рассказываю, то есть Двадцать Четвертого числа, люди на остановке казались мне особенно одухотворенными. Я догадался, что, наверное, они уже знают об инициативе создания Народного Фронта или даже являются его участниками. Или членами? Минутку, это важно. Член – партии. Участник – демонстрации. А Фронта – кто? Как кто, боец, конечно! Только боец и никак иначе! Мы все теперь – бойцы. За исключением командиров. Но мирные.

Эти размышления настроили меня на добрый Дух и я продолжил агитацию среди занятых сбором каштанов сотоварищей.

Я подошел к довольно пожилому Даниилу Петровичу Копырину. Даниил Петрович Копырин когда-то, в конце советского времени, был жгучим диссидентом против всего советского, правда, об этом никто не знал. Но он сам знал об этом, и этого достаточно. Когда советское время кончилось, он обрадовался и начал жить по-новому, хваля все новое. Его выгнали с работы, а он все равно хвалил. Его лишили льгот как ветерана труда, он хвалил. Ему дали мизерную пенсию, он хвалил. Потому что не мог поступиться принципами. Но однажды утром он проснулся, пошел в магазин – и ничего не понял. Его изумило обилие продуктов и еще больше изумили цены. Считая, что это все видение, Копырин мысленно прогнал наваждение, потребовал батон за шестнадцать копеек, кефир за двадцать восемь, колбасу любительскую за 2 руб. 10 коп., масло бутербродное за 3 руб. 20 коп. Над ним начали смеяться, он игнорировал. Но продукты ему все-таки выдали, он заплатил современными деньгами, как-то их пересчитывая в уме на прежние. Короче говоря, он теперь уверен, что живет в советское время. Но он уже не диссидент, а ярый сторонник советской власти. Поэтому я надеялся, что понятие Народного Фронта будет ему близко. И угадал. Я изложил ему идею, Даниил Петрович возбудился и начал выкрикивать:


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю